Крылья в багаже. Книга вторая

– Но я его разбила, – прошептала Надя, – я неловкая.

– Это не так, – старик протянул ей кувшин – целый, больше не было отломленного горлышка, – запомни, нельзя себя обвинять во всем, что происходит вокруг. Ты не должна отвечать за то, в чем ты не виновата. Крест на плечах и так тяжел. А ты обрекаешь себя на чужие муки, Надин, – он произнес ее имя на восточный манер, так ее никто не называл. Надя вдруг вспомнила старика в православном храме, его наставления. Тогда его слова помогли ей понять, в ком же ее счастье, счастье женщины. Но то был старец, священник. А здесь? Ведь здесь Сейшелы… И старик другой совсем. И что же дальше?

– Кувшин – накапливаемая мудрость, но ведь он пустой? – осмелилась спросить Надя. Старик смотрел на нее с теплотой.

– Разве пустой? – удивился он и во второй раз протянул Наде кувшин, который теперь был полон водой до краев, прозрачной, чистой.

– А перо и чернильница? – кажется, она уже перестала чему-либо удивляться. Стало просто любопытно.

– Перо и чернильница – чтобы писать свою судьбу. Каждый из нас ее пишет.

– А эта птица – мое сердце? – догадалась Надя.

– Да, – подтвердил старик, – когда оно счастливо – птица поет, когда печально – она молчит, для птицы есть и свобода, и клетка.

– Как не потерять счастье?

– Ответа на этот вопрос не существует. Просто цени то, что имеешь, будь внимательна к себе и другим, вокруг столько знаков. Люби искренне и трепетно, пока имеешь дар, – сказав это, старик развернулся и направился к выходу.

– Какой дар? – крикнула Надя. – Какой?

– Один неверный шаг, и появится женщина с небесным именем. Она уничтожит птицу…

Надя резко повернулась к клетке – певунья лежала бездыханная.

Надежда вскрикнула и проснулась.

Глава 11

Ночь была глубокой, до рассвета еще далеко. Вдали по-прежнему шумел океан. Надя провела рукой по постели – пусто. Муж опять не спал. Неужели бессонница? Вот уже вторую ночь она просыпается, а Николая нет рядом. Они вчера целый день были в Виктории, столько ходили, ездили, ощутимо устали. Даже ужинать не захотели, ограничились фруктами. Николенька принял душ сразу после Нади, лег рядом, чмокнул ее в щеку и почти сразу уснул. Получается, спал всего пару часов.

Надежда поднялась с кровати, теперь уже знала, где искать мужа. И, правда, он опять сидел в кресле на балконе, на столике рядом – папка небольшого размера. В одной руке Николай держал карандаш, в другой – лист бумаги, прикрепленный к картону. Уверенными движениями Фертовский делал наброски, он рисовал! От удивления Надя не смела шелохнуться. До сегодняшнего дня она не подозревала, что муж умеет рисовать. Фотографировать – да! Снимать фильмы – да! Но рисовать?! Вот откуда столько он знал о художниках, стилях, направлениях. Это не просто интерес обывателя.

– Привет, – тихо сказала Надя, стараясь его не испугать. Погруженный в свое занятие так глубоко, он при ее словах все равно вздрогнул, потом смутился, даже покраснел, румянец залил обе щеки.

– Я думал, ты спишь, – сказал Николай, словно оправдывался.

– Я думала – ты тоже. Что-то случилось?

– Почему ты так решила?

Она пожала плечами. Не хотелось его пытать, заставлять что-то в свое оправдание придумывать, не хотелось лезть в душу. Если будет в том необходимость, муж сам расскажет, поделится. Он отложил в сторону рисунок.

– Иди сюда, – похлопал себе по коленям. Надя послушно села, обняла его за шею. Николай выглядел утомленным, мелкие морщинки возле глаз, даже обозначились темные круги.

– Ты плохо спишь здесь, на Сейшелах, – заметила Надя, – бессонница?

– Скорее, просто акклиматизация, – отмахнулся он.

– Я люблю вот эту родинку, – она прикоснулась к коричневому пятнышку на шее возле мочки его уха. Николай улыбнулся.

– А я люблю тебя всю, каждую родинку, впадинку, твои пальчики, твои изгибы и линии. Смотри, – он протянул руку к папке и вытащил из нее несколько рисунков. Оказывается, успел их уже сделать за эту ночь. На рисунке, что был сверху, простым карандашом была изображена спящая женщина, ночная рубашка во сне сбилась и оголяла одно бедро, волосы были спутаны и закрывали часть лица.

– Так это же я? – удивленно воскликнула Надя. – А когда ты меня рисовал? Сейчас? Ты смотрел и рисовал?

– Нет, по памяти, – отозвался Николай.

– Невероятно, я не знала, что ты так умеешь, – Надежда хлопала глазами, – ты никогда не говорил, что ты еще и художник.

– Я не художник, – он покачал головой, – я никогда этим не занимался профессионально.

– Да? – она отложила рисунок и внимательно посмотрела в глаза мужа. Он их чуть прищурил, делал это в моменты, когда нервничал или переживал.

– Да, – облизал губы, – просто меня учили в детстве рисовать. Когда мы жили в Лондоне, – замолчал, отвел взгляд.

Надя терпеливо ждала. Прошлое мужа, вернее, его жизнь в Лондоне, была для нее чем-то загадочным, он, всякий раз упоминая об это отрезке своей судьбы, менялся в лице, рассказывал мало. И это не потому, что он не доверял Наде, нет, он и сам не хотел ворошить прошлое, заново окунаться в него. Значит, были причины и, наверное, веские. Она ощущала сердцем, женским.

– Все началось с фотографий, – наконец стал пояснять Николай.

– С фотографий? – удивилась Надя.

– Да, тогда пошла мода на это увлечение, – его волнение выдавал лишь карандаш, который он крутил между пальцами, – открывались фотостудии, много частных. Устраивались выставки. В тот год проходил какой-то крупный фотоконкурс, в котором англичане заняли первое место. Моя семья решила, что одним из гениев фотосъемки стану я. В угоду моде.

– Так решил твой отец? – уточнила Надя. Что-то не верилось, что Фертовский-старший шел на поводу у модных тенденций.

– Нет, конечно, он был против, не считая это занятие серьезным, скорее, хобби. На обучении настояла моя мать, ей очень хотелось сделать из меня великого фотографа. – Николай опять замолчал. Так или иначе, все воспоминания о жизни в Лондоне сводились к ней, к Софье Фертовской.

Видя выражение лица мужа, Надя уже пожалела, что затеяла весь этот разговор. Не надо стучать туда, где дверь заперта. За ней могут оказаться чужая боль, тягостные воспоминания и незажившие раны.

Надежда взяла папку с рисунками в руки, стала смотреть. Удивительное дело, но у Николеньки вопреки его убеждениям, был талант, настоящий. Конечно, многое отражено схематично, трудился самый простой карандаш, но линии такие уверенные, штрихи точные, сама суть схвачена. Вот «коко-де-мер», рядом две пальмы, ветер щекочет им листья, рядом плоды. Вот закат, океан, солнце выглядывает из-за перистых облаков. Как, наверное, здорово это будет в красках! А вот лицо старика…

– Кто это? – Надя от напряжения памяти сдвинула брови. Лицо человека было ей знакомым: темные миндалевидные глаза.

– Кантилал Дживан Шах, – пояснил Николай, – тот самый индийский мудрец, хиромант, владелец универсама.

– Я его видела, – сказала Надежда.

– Нет, ты не могла его видеть. Кантилала нет в живых, – покачал головой Фертовский.

– Он мне приснился, – Надя от волнения даже спрыгнула с коленей мужа, – перед тем, как я нашла тебя здесь, на балконе, я видела сон. Там был этот человек, – она прошла в комнату, все еще держала в руках портрет, включила свет. – Абсолютно точно! Я видела его во сне. Он даже со мной разговаривал.

– Неужели? – Николаю не верилось. Он прошел в комнату вслед за ней. Надя задумалась.

– Разбитый кувшин, перо судьбы, птица… – Да, птица! Мудрец сказал, что птица – это мое сердце. И что я должна быть осторожна, иначе женщина с именем… Каким? Не помню! Ах, он сказал, что птица может погибнуть из-за этой женщины. Ничего не понимаю, – Надя села на кровать, Николай – рядом.

– Не переживай, это всего лишь сон. Мой рассказ о Кантилале произвел на тебя сильное впечатление, – он обнял ее, – обещаю, что я всегда буду рядом и не дам ни одному тревожному сну тебя беспокоить.

Надя доверчиво прижалась к мужу. Он нежно поцеловал ее.