Цена потери. Повесть

– Нет, ты, Маша, не понимаешь! Я с детства этот город не любила, и не зря! Оттуда все мои беды и пошли.

…

У меня было хорошее воображение – я ясно видела и уютные тенистые улицы, и небольшую, мощеную булыжником площадь, и Лидин дом, весь в маленьких солнышках осенних «золотых шаров»…

– Да нет, где тут красота? – будто слышала я, как твердила маленькая Лидочка маме, – дома-то все деревянные!!! Сплошь «садики-палисадики». Когда я вырасту, буду жить в настоящем городе, где есть, во-первых – метро! А во-вторых – большие универмаги.

– А в-третьих, – добавляла Лидина мама, скорее всего, пытаясь заплести в косички непослушные золотисто-каштановые вихры дочери, – в-третьих, ты закончишь институт и станешь настоящей ученой дамой, даже, может, академиком!!!

Лидочка смеялась и кивала кудрявой головкой.

Сидящая напротив меня взрослая девушка Лида Воронцова так подвела тогда итог своим детским воспоминаниям:

– Мама меня, конечно, понимала, но была мещанкой, вот у нее ничего в жизни и не получилось! Семья, работа… Ну кем она стала? Закройщицей в ателье? Это же кошмар – все эти захолустные дамы с претензиями! Хотя… Она мне по-настоящему счастья желала, а папа… Знаешь, Маша, он вообще-то хороший был, но мягкотелый!

Я проследила, как Лида одним щелчком сбила с голубой, вытертой местами до неприличной белизны клеенки таракана, пытающегося пересечь стол. В нашем общежитии этих шустряков-прусаков было не счесть. Видимо, они тоже обрадовались, что вдруг, откуда ни возьмись, появилась еда и, пока она не пропала, стали размножаться впрок. Я им втайне сочувствовала.

– Ну это ведь твои родители… – вздохнула я на Лидины жалобы. – Они тебя любили, потому переживали…

– А тебе и не понять! – рубила с плеча аккуратистка Лидочка. – Ты же сама распустеха. Да что это такое! Морят их морят… Надо все тут «дустом» как следует засыпать.

Последнее относилось к тараканам.

– Папа вообще не верил, что я всего достигну! Он только качал головой и вздыхал – «академиком»! И все маме твердил: «Разве об этом нужно девочке думать. Пусть человеком хорошим вырастет, счастье свое встретит».

Лида пренебрежительно повела плечами:

– А где оно, счастье? В чем?

Мама звала ее Дусей – сокращенно, но очень соответственно внешнему виду доченьки. Я видела ее детскую фотографию – круглые щечки, пухлые губки «бантиком» – чтобы представить этакого ангелочка академиком – какое нужно воображение иметь! Хотя, надо признать, подобные мысли рождались у матери не на пустом месте. Лида говорила, что была одаренным ребенком: с трехлетнего возраста уже умела читать, а немного позже – писать печатными буквами, легко прибавлять-отнимать разные числа, что согласитесь, рановато и заставляет предполагать незаурядные способности.

Нужно ли добавлять, что одета Дуся была как куколка: не зря мама трудилась в самом большом ателье города.

Слушая рассказы Лиды о ее детстве, я невольно припоминала минувшие годы и свое детство, хотя многое, из того, что со мной произошло, вспоминать не очень хотелось…

…Моего отца репрессировали в далеком довоенном декабре. Тогда мы жили в большой, так называемой «докторской» квартире. В квадратную прихожую выходили три жилые комнаты и папин кабинет; я смутно помню высокие потолки, а еще – белую блестящую комнату с чугунной ванной и круглые «голландские» печи во всех помещениях. Дрова заносил хмурый дядька в больших валенках, входивший в квартиру «черным ходом», как и молочница-чухонка, и булошница с огромной корзиной, полной калачей. Их мы ели на завтрак – они были белые, с кармашком на боку… Я особенно любила, когда горячие, с кусочком сливочного масла – невероятно вкусно.

Папа в тот вечер принес домой чудо – маленькую елочку! Она была настоящая, живая и очень пахла лесом. Мама испуганно вскинула глаза, в них был страх.

– Все в порядке! – радостно объявил папа. – Разрешили! Он улыбнулся и выразительно посмотрел туда же, наверх, видимо намекая на самую высокую власть. – В Кремле тоже елка.

До декабря печально памятного многим тридцать седьмого года этот праздник в нашей стране был запрещен.

Новогодняя ночь, щекочущий аромат ванильного печенья, слившийся с необычным запахом елочной хвои. «Все тридцать три удовольствия».

Отчетливо помню этот день – как бабушка, хлопнув духовкой, поспешно вытирает руки о фартук и бежит отворять дверь. Мы ждем гостей, кого-то с папиной работы. Я думаю: сейчас снова случится чудо! Но нет, что-то нелепое и чудовищное в этой своей нелепости проносится по квартире: грязные следы от сапог на ковре, разбросанные по отцовскому кабинету бумаги, и гости – страшные, в черном, скрипучем. Неужели мы именно их ждали??? Неужели они спустились оттуда, сверху, куда только что, улыбаясь, смотрели родители?

Кажется, со страху я залезла под кровать и сидела там, закрыв глаза. По квартире гулял сквозняк – и меня посетило мое первое, не по-детски четко осознанное предчувствие. Я понимала: все это заберет у меня папу, отнимет навсегда и очень многое скоро катастрофически изменится. Длилось это предчувствие недолго. Все-таки, будучи тогда маленьким ребенком, я не смогла прочно удержать эти мысли в сознании и все еще продолжала как-то по инерции верить в чудо.

Оно, чудо, все-таки произошло, но поняла я это гораздо позже. Нас ведь могли тоже арестовать, как членов семьи врага народа, но этого не случилось… Папа выстоял, сумел продержаться и его оправдали – к сожалению, поздно. Он умер в камере. И нас, получается, спас. Папа стал моей первой потерей.

…

А Лида про себя рассказывала:

– Вот! Моя мама не ошиблась, все убедились в моих способностях когда я пошла в школу. Я стала круглой отличницей, училась лучше всех.

Я согласно кивала: «круглая», конечно! И представляла девочку Лиду наподобие колобка: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… И ни до кого-то мне дела нет.

Надо заметить, что в то время в нашей большой и дружной стране, состоящей из разных республик, было тревожно, как бывает в лесу перед грозой, когда привычные предметы вдруг принимают незнакомые, пугающие очертания. Приподнятое, какое-то праздничное настроение питала не радость – страх. Взрослые постоянно понижали голос когда говорили о чем-то своем, очень важном… В ближайшем будущем ждали каких-то грозных событий. Народ под руководством вождя готовился к войне, а пока, видимо, чтобы поддержать боевой дух, воевал сам с собой. Арест моего папы – лишь один маленький эпизод, таких историй мне довелось услышать много…

Но, потом, случилось и совсем страшное. Война грянула вполне ожидаемо и мы тогда не поняли сразу, какая это катастрофа. Было объявлено: долго война не продлится, такого просто не допустят, однако все оказалось намного ужаснее. Сводки с фронта день ото дня становились все тревожнее.

Продукты как-то неожиданно исчезли, в Ленинграде начался голод. В город, где жила Лидочка с родителями, хлынули эвакуированные. Горе огромной волной разливалось по городам и селам, поглощая людей, унося их личное, сокровенное: надежды, мечты… Все перевернулось и, подломившись, рухнуло, всем стало тяжело, не до мечтаний теперь – только бы выстоять, выдержать! Куда денешься – война косой косит, никого не спросит…

Лида рассказала, что ее отец в первые же дни ушел на фронт, мать почти не появлялась дома: ателье шило амуницию для фронта, работали круглосуточно.

– Не представляешь, как мне трудно было! – сообщила подруга, сочно откусывая яблоко, – учиться стало тяжело: без учебников, тетрадей… В школе мы писали карандашом на оберточной серой бумаге, утыканной мелкими древесными щепочками – кошмар! Хорошо, война длилась всего четыре года.

Лида так и сказала мне тогда, победно сверкнув лазурными глазами – «всего четыре».

Потом она сухо добавила, что в сорок втором они с мамой получили похоронку на отца и с тех пор у матери постоянно были проблемы с сердцем.

Подруга, сообщая это, подумала и добавила:

– Наши захолустные дамы ее очень жалели. Понятно – кто бы им мог так пошить, как моя мама! Она ведь и когда в три смены работала, все равно им что-то строчила. Я спрашиваю – зачем? Они же почти ничего не платят. А она отвечала: «пусть у людей праздник будет, новая блузка для женщины это настроение, это надежда, силы новые!» Во, как рассуждала.