Восемь сказок про Владимира Путина

Издалека можно было лишь видеть, как Клара жестикулировала, все время что-то настоятельно объясняя Белобровику, затем схватила его за плечики, сильно потрясла и потом резко оттолкнула, как будто говоря: «Марш отсюда, и чтоб ноги твоей возле съемочной площадки больше не было!»

Оттолкнув его, Клара возвращалась. Тарковский же все глядел на часы. Все ждали Клару, и она вернулась. И хотя Володя уже находился всего в нескольких шагах от колодца, он отчетливо понимал: самому ему перемещаться никак нельзя – надо дождаться Клару. Володя был смышленым мальчиком, и он не ошибся. Все – птицы, собаки, кошки, лошади и люди – как бы образовали некую дорожку, по которой сейчас она шла назад.

– Это Путин ?– снова прокричала ассистент режиссера, заново схватила Володю и подвела его к Тарковскому. Но в это мгновение опять случилось нечто неожиданное, что-то такое, что даже никому и не могло бы прийти в голову. Никто даже представить себе не осмелился бы, что можно так откровенно проигнорировать Кларины распоряжения. Внезапно громко и отчетливо зазвучал голос ушедшего было, как все подумали, Белобровика. А он, оказывается, и не уходил совсем, а находился рядом с краем площадки. Будучи отвергнутым, отправленным восвояси, он все-таки вернулся. И пусть голос его звенел и задыхался от еле сдерживаемых слез и глубочайшей обиды, нанесенной ему, все же он звучал вполне внятно и громко – достаточно, чтобы можно было разобрать каждое слово, сказанное им.

– Нет, я этого так не оставлю! Вы слышите?! Этого я просто так не ос-тав-лю! Но вот тебе, безумная женщина, придется обо всем этом пожалеть особенно! Какое ты имеешь право так относиться ко мне?! Да ты вообще знаешь, кто я?! Я собака, дед которой служил в семье царя! Да мой дедушка провел в Екатеринбурге, в царской семье, лучшие мгновения своей жизни! Ты хоть представляешь себе, сумасшедшая баба, что это означает?! На кого ты осмелилась поднять свою руку?! Самому царю лично мой дед служил, слышишь?! И был застрелен вместе с царём! И всякому, кто поступил со мной не по справедливости, придется горько, горько сожалеть об этом! Потому что однажды все переменится! Царь вернётся!

Смертельная тишина, по-другому и не назвать, наступила вдруг разом на всей площадке. И, наверное, навек, так показалось Володе, запомнится ему лицо старого реквизитора Эйжена в тот момент. Старик стоял неподалеку от них, и в руках у него было ведро. Наверное, кто-то заранее объявил, что сегодня у колодца будет нужно ведро, и теперь старик нес его – ведь Клара-то уже подвела юного героя фильма к режиссеру, а это значит, что режиссер сейчас начнет с ним репетировать, вот тут-то его ведро и понадобится. Сильно пожилой Эйжен весь свой весьма немалый век проработал в мире кино в качестве реквизитора. Даже и не перечесть список всех фильмов, в которых ему довелось принимать участие. И до войны, и во время, и сразу после нее, и вот сегодня, в шестидесятых. А дома у него – в красном углу, рядом с иконой – стоит корзинка с орехами, грибочком и белочкой, которая была в фильме «Летят журавли». Да что может быть святее этого?! Эйжен ведь самолично раздобыл все это, показал Калатозову, ну да, а как же его тогда благодарила за них актриса Самойлова! В этом фильме ведь так много того, что он вложил туда, и во многих других – тоже. А сколько же благодарных слов довелось ему услышать от известнейших режиссеров! Да что там говорить – скажите, много ли сегодня осталось таких, которые могли бы сказать: «Лично я свой путь в кино начинал на площадке у самого Эйзенштейна»?

Таким вот был старый Эйжен, который сейчас исправно служил в фильме начинающего режиссера. И теперь он нес это ведро, из которого вроде придется пить этому самому мальчишке, Володе Путину. Эх, сколько всего перевидал на своем веку старый реквизитор, и ничтожно мало, в особенности после войны, было в его жизни таких моментов, как этот, чтобы он почувствовал себя настолько потрясенным и беспомощным и чтобы в его душе вдруг оказалась затронутой столь чувствительная струна. Почти что и не было после войны такого, чтобы так вот пронзительно поразило и разбередило его душу. Старик весь будто застыл и не осмеливался пошевелить даже пальцем. У Эйжена была маленькая острая бородка клинышком, которая сейчас сильно дрожала, и унять эту дрожь было нельзя. И сердце, ему тоже нечего было сказать в это мгновение.

Смертная тишина на площадке нестерпимо затягивалась. И вдруг в этой пронзительной тишине один из осветителей, крепко державшийся в тот момент за ручку угольного прожектора, вдруг произнес вполголоса, но как-то обреченно:

– Ах ты, бедная собачка. Теперь-то ты попадешь гораздо дальше Екатеринбурга. Дай бог тебе хоть с матерью успеть попрощаться.

Осветитель говорил достаточно тихо – так, что лишь немногие могли услышать сказанное им. Путин, однако, услышал. Он инстинктивно почувствовал, что следует взглянуть на этого человека. Володя и впрямь несколько секунд смотрел на немолодого уже мужчину, но вскоре взгляд его опять обратился к Эйжену. Произошло это потому, что почти сразу же после этих слов осветителя ведро в руках старого реквизитора задрожало. Оно было жестяным, и его проволочная ручка теперь судорожно билась о корпус, порождая резкий металлический звук, чем-то похожий на звон колокольчика. Нечто ужасное творилось вокруг него, Володя это чувствовал, но все никак не мог понять: что и отчего? Царь и Екатеринбург. Почему? Кто такой царь? И что это за город – Екатеринбург? И отчего вдруг такая тишина воцарилась после слов белого песика, Белобровика?

Володе ясно было одно: собачку обидели. Так Кларе явно не следовало поступать. Ну и что, что песик был болтливым и иногда даже надоедливым, утомлявшим своими бесконечными разговорами, зато они с Володей как-то сдружились за эти дни, и он отчетливо чувствовал, как ему будет теперь не хватать маленького рассказчика. Он даже почувствовал себя виноватым перед Белобровиком из-за случившегося. Кто его знает, а вдруг он сам слишком сильно сжал лапу песика, и тот попросту был вынужден идти вместе с ним к колодцу. За что и был изгнан.

Ну зачем же вот так, сразу, взять и прогнать? Белобровик ведь вовсе не рассчитывал на значительную роль, ему всего лишь хотелось поучаствовать в съемках картины, и нате вам, из-за небольшого недоразумения его раз – и прогнали. Песика очень глубоко обидели, может, поэтому он в сердцах и назвал Клару «сумасшедшей бабой». Ну, допустим, переборщил, но отчего такая свинцовая тяжесть нависла над всей площадкой? Наверное, было в этом что-то такое, о чем он, Володя Путин, даже представления не имеет. И тем не менее он почувствовал: случилось что-то особенное, в этом он был убежден. Ладно, Эйжен, осветитель, сам режиссер и многие другие взрослые люди – они, скорее всего, понимали смысл происходящего, но интересно, а вот что сейчас думают Володины сверстники – тот же Колька Бурляев, например, вон, тоже раскрыл рот и только моргает. А что, спрашивается, думает вон тот пестрый петух, который попеременно косит то левым, то правым глазом на того же Эйжена, в руках у которого все еще продолжает дребезжать ведро, будто похоронный звон? Володе вдруг подумалось, что не только эти, только что упомянутые лица, но и многие другие, подобно ему, так же недоумевают по поводу случившегося. И все же ,что такое- этот таинственный Екатеринбург?

И вдруг Путин увидел коня. Про себя он его всегда называл Умником. Это был тот самый конь, с которым давеча разговаривал Тарковский. Володя был просто уверен в том, что уж Умник-то точно получит свою роль, и Клара тоже первым хватала за гриву именно его. Умник не смотрел ни на Эйжена, ни на осветителя. Умный конь все смотрел и смотрел на уходящую вдаль маленькую собаку – он смотрел на Белобровика. К тому времени песик успел дойти до того места, где ранее Клара его трясла и толкала, чтобы уходил прочь. Он уже поднимался по пригорку, а за ним Белобровика не будет видно.

Кому и зачем может понадобиться увозить Белобровика куда-то далеко, задумался Володя. А если и повезут, то куда? И если так, то почему бы ему не дать хотя бы попрощаться с отцом и матерью? В голове Володи крутилось много доселе не существовавших вопросов, а ведро в руках Эйжена все дрожало, и все время продолжал звенеть печальный колокольчик.

Андрей Тарковский подошел к Эйжену и вынул из его рук ведро. Все так же с ведром в руках он подошел к колодцу и кивнул Володе. Дескать, давай-ка сюда, актер. Наконец-то странная, необъяснимая и непонятная Володе минута молчания прервалась. Вокруг засуетилась съемочная группа, и каждый теперь делал свое, наиболее ему привычное и знакомое дело.

Тарковский встал по одну сторону колодца, Володя же должен был оставаться на другой, оператор Юсов встал между ними на третьем краю, а на четвертой стороне было ведро.

Так они там все и стояли, и через некоторое время Юсов показал: пусть Тарковский с Володей поменяются местами.

Но нет, так не стало лучше, и они встали по-прежнему. Колодец имел бетонные края, которые доходили Володе до пояса. У него не было крышки, только ворот с рукояткой и цепью на нем. Тарковский с Юсовым завели разговор по поводу кадра, о расположении камеры, а Володя в это время перегнулся через край колодца и посмотрел вниз.

Это было каким-то чудом! Удивительно, насколько глубоким все-таки оказался колодец! Странно, что Володя лишь сейчас это заметил. Голова его закружилась, и ему стало страшно от этой глубины, в которой воду скорее можно было почувствовать, нежели разглядеть. И ему вдруг стало так страшно, что захотелось резко выпрямить спину и оторваться от этого колодца.

Ну уж нет! Володя даже не шелохнулся, он выдержал эту глубину колодца, положил широко расставленные руки на бетонный край и даже нагнулся еще больше. От злости, а также назло страху. Мальчик задержал дыхание: казалось, даже у дыхания должно быть громкое-прегромкое эхо, что уж говорить о произнесенном слове.

Наверное, Володя достаточно долго глядел вниз, в глубину колодца. Тарковский окликнул его, и, подняв голову, Володя рядом с режиссером увидел черное окно камеры.

– Сними рубашку, – скомандовал Тарковский, а сам взял ведро и, прицепив его к цепи, перекинул через край, позволив тому свободно падать вглубь, лишь чуть-чуть притормаживая ворот руками. Затем он поднял наверх наполненное до краев водой ведро. И вот наконец оно стояло на самом краю. Тарковский сказал Володе, чтобы тот придерживал ведро, а сам расположился рядом с камерой.

– Ты можешь напиться воды? – спросил режиссер.

– Да, – просто ответил Володя.

– Вода очень холодная и очень прозрачная. Ты сможешь выпить очень холодную воду?

– Да, я смогу пить очень холодную воду, – очень громко и уверенно ответил Володя и стал пить. Как и прежде, когда он смотрел в колодец, ему стало страшновато от того, насколько все же эта вода была прозрачной и обжигающе холодной. И все-таки Володя пил, и пил бы еще, но режиссер велел остановиться.

– Ты сможешь держать ведро одной левой рукой, а правой умыть лицо, пригладить волосы, поплескать себе на грудь?

– Да, я смогу, – снова громким и уверенным голосом произнес Володя и стал выполнять задание режиссера. Это было почти то же самое, что прыгнуть в холодный омут, однако мальчик, стиснув зубы, мужественно проделал все это. В этот момент ему показалось, что теперь он один сражается за всех и своей выдержкой отвечает за всех остальных, которые стоят вокруг и смотрят только на него.

– Стоп! – крикнул Тарковский, но Володя, увлекшись, все продолжал плескаться и остановился лишь после третьего «стоп». Ведро уже было почти пустым. Тарковский, подойдя, взял ведро и начал медленно-медленно лить оставшуюся воду на землю, показав: пусть Володя попеременно подставляет под струйку то одну, то другую ладонь. Когда ведро опустошалось, режиссер снова кидал его вглубь колодца, опять руками чутьчуть притормаживая барабан и позволяя цепи размотаться до конца. Потом он ушел на прежнее место и встал за камеру, рядом с Юсовым.

– Посмотри в колодец, – велел он Володе. – Кукушку сможешь услышать?

– Где? – глядя в колодец, спросил Володя Путин. Он уже напрочь забыл прежние страхи, когда боялся даже вздохнуть, и теперь из глубины колодца полетели, понеслись наверх звонкие, громкие и немного пугающие «Где, где, где?..». Эхо несколько выпрямило Володю, и он, глядя на режиссера, переспросил еще раз:

– Где кукушка?

– В России, – ответил Тарковский. – Смотри туда, вниз, и сумей услышать кукушку там, в глубинке, в России.-

Володя медленно нагнулся к колодцу и долго смотрел туда, в невообразимую глубину, в которой где-то там, в недосягаемой дали, глухо и отчетливо падали непонятно откуда капли воды. И точно так же, как во время происходившего здесь, наверху, с этим царем и Екатеринбургом, этой странной установившейся вдруг тишиной, незабываемым лицом Эйжена и странными словами осветителя и мелким звоном дребезжащего ведра, Володя опять ничего не понял. Только почувствовал, что именно сейчас происходит что-то большое и значительное, могущее преобразить жизни многих людей, и его, Володи Путина, жизнь тоже.

Володя вдруг почувствовал этого хрупкого, упорного паренька, Бондарева, упрямого парня, от которого зависят жизни многих сотен и тысяч взрослых уже людей. Жизни взрослых, зависевшие от маленького упорного разведчика Вани Бондарева.

– Ты можешь услышать кукушку? – будто издалека донесся до него голос Тарковского, и Володя быстро ответил:

– Да! – потому что другого ответа здесь просто не могло быть. И в этом поединке нужно было побеждать.

– Да! – повторил Володя, и эхо вторило ему: «Да, да, да!» Колодец как бы подтвердил сказанное. Эхо больше не пугало, и Володя все продолжал глядеть в необъятную глубину.

– Тогда услышь кукушку и скажи об этом маме.

Володя выпрямился, взглянул на Тарковского и спросил:

– Где мама?

– Прямо напротив тебя. Я – твоя мама. Смотри на меня и говори: «Мама, я кукушку услышал».

Володя смотрел на режиссера по имени Андрей Тарковский. Худой, угловатый, запыленный. Надо пойти с ним вместе и победить, думал Володя. Вот это и есть вкус победы. Почти ничего непонятно, но сердцем он чуял: происходит что-то очень важное, огромное и значительное. Что-то, что в жизни может больше и не повториться. Главное – не испугаться. Надо сделать лишь одно – победить.

Володя опять перегнулся через край колодца и снова смотрел вниз. Кукушка все не появлялась, но Володе сейчас очень важно было подумать о маленьком белом песике, Белобровике, который сейчас идет куда-то вдаль. Он смотрел в глубину и все вспоминал собачку, которую прогнали. Но ведь у Белобровика дома остались папа, мама, братишки и сестренки, которые наверняка надеялись, что их Белобровик будет сниматься, что вернется домой с хорошими новостями, обрадует известием, что его утвердили на какую-нибудь, пусть крохотную, роль. Вся его семья тогда порадовалась бы за него. А сейчас он вернется изгоем, и вряд ли его сердечко сильно утешилось от того, что он, Белобровик, смог произнести оправдательную речь в свой адрес, что создал на площадке такую странную, волную- щую тишину.

Володе вдруг стало невыразимо жаль песика, с которым они дружили. Собачки больше нет, кукушка тоже не кукует, и стало Володе тоскливо, грустно и одиноко. Настал миг, когда следовало поднять голову, посмотреть на режиссера и сказать: «Мама, я кукушку услышал». Но как тут скажешь что-нибудь, когда до слез жаль ушедшего Белобровика? Поэтому Володя смотрел прямо в глаза режиссера, глаза которого, в свою очередь, ждали от Володи текста, поэтому мальчик начал:

– Мама, я… – и запнулся. Он чувствовал, что вот-вот расплачется из жалости к прогнанной собаке. Но чтобы кто-нибудь видел Володины слезы – да никогда! Ни-ког-да! Ни в жизнь! Володя стиснул зубы, сжал губы и молчал. Пусть его спрашивают о чем угодно, пусть говорят, что хотят, он не скажет больше ни слова. Он выстоит!

Молчание все затягивалось, и все это время Володе пришлось выдерживать цепкий взгляд неотрывно следившего за ним Тарковского. Юсов дотронулся до плеча режиссера, наклонился к нему и прошептал:

– А парнишка-то очень эмоциональный.

Володе удалось расслышать сказанное оператором. После этих слов Тарковский перестал в упор смотреть в Володины глаза, а стал его изучать внимательнейшим образом – с головы до пят. Чтобы получше рассмотреть, он даже отошел от колодца. Исследование он начал с выгоревших на солнце вихров, а завершил на босых, запыленных пальцах ног. Затем его взгляд так же медленно пополз вверх, на сей раз не дойдя до волос, а остановившись на глазах.

– Ладно, ты ступай пока, – медленно произнес он и даже указал рукой, куда именно Володе идти. – Ты ступай, но запомни весь текст, который тебе потом надо будет сказать: «Мама, я кукушку услышал».

Володя, натянув рубашку, отошел и лег под тем же самым деревом. И лежал он совершенно так же, как и прежде: руки под голову, голова упирается в ствол, нога на ногу. Даже травинку он жевал все так же – вот только Белобровик больше не подбежит, не упрется лапой в Володину коленку и не начнет в сотый раз рассказывать про своего дедушку, царя и Екатеринбург. Он ведь уже ушел. Володя наблюдал, как к колодцу подводят других мальчишек, как просматривают, пересчитывают птиц, как работают на площадке кошки и как скачут вдали кони. Казалось, работа над фильмом спорится, приближалось уже время пополудни, и вот – новое происшествие, и опять в связи с собакой.