Визит нестарой дамы

– У нас полчаса, Лена, какой чай? – сказал стоматолог, и я услышала хохоток матери и стук падающего стула. – Нет, не так, давай сзади.

Тише индейца на охоте я выползла из кладовки и в щелку двери детской увидела стоящую на четвереньках мать с задранной юбкой и розовенькими трусами, обвивающими левую щиколотку над туфлей, увидела согнутую клетчатую спину стоматолога, его содрогающуюся голую и толстую задницу и большие малиновые уши. Я смотрела на них как загипнотизированная, а потом поплелась в чулан и плакала там до вечера. Вечером у меня поднялась температура и началась ангина с отеком горла. Отец сидел около кровати, поил меня с ложки и рассказывал истории, от которых в любой другой ситуации я бы рехнулась от смеха. Мне казалось, что я умираю, и было обидно, что не успею рассказать об увиденном Димке.

А когда выздоровела и рассказала, он задумался и ответил, что все про это знает, что когда их кошке приносят кота, они делают точно так же, а потом бывают котята. Мысль о том, что у меня появится брат или сестра с такой же задницей и такими же ушами, как у стоматолога, казалась мне невыносимой. Мы с Димкой влезли в Малую советскую энциклопедию тридцать первого года издания и обнаружили там статью про половое размножение, начиненную словом «гамета», показавшимся нам верхом неприличия. Мы нашли статью про половую зрелость, из которой выяснили, что через три-четыре года и нас туда пустят; статью про половые извращения, из которой не поняли ни слова; и статью про половые органы, изображенные висящими в пространстве и непонятно как вставляемые в человека. Сексуальное образование, данное школьным фольклором и Малой советской энциклопедией, дало свои плоды. Дочь двух врачей, я узнала о менструации по факту ее появления, а о контрацепции после первого аборта в шестнадцать лет.

И когда отец, заловленный на многолетних отношениях с медсестрой, объявил о намерении предпочесть их семье, мать выла и билась перед нами, вскрикивая о том, что «так-то он заплатил ей за кристальную верность!». Брату было шестнадцать, мне – пятнадцать, оба мы были изнурены двойным стандартом родительских представлений о жизни и производными от него запретами на все, что позволяло нам чувствовать себя взрослыми и полноценными. Из нашего участия в семейной разборке мать не выдоила сочувствия… Мне потом долго снилось, как она орет о кристальной верности, какие искренние у нее при этом глаза. Чуть крыша не поехала, она ведь мне в детстве всегда говорила: «Посмотри на меня, и я увижу, если ты говоришь неправду».

– Кого это ты так тормозишь? – спросила Дин.

– Так, – ответила я, не собираясь устраивать душевного стриптиза. – Сварю-ка еще кофе.

– И мне, – попросила Дин, – второй день в Союзе, а уже восстанавливаются нездоровые привычки.

– В России, – поправила я.

– Вы действительно говорите теперь «в России»?

– Да, мы уже привыкли, что везде свои президенты.

– А от нас кажется, что это просто такая игра.

– Что наша жизнь? Игра! – пропела я, и тут раздался звонок.

Я подумала, что это соседка, алкашка Ирка, принесла продавать ворованное в больнице мясо, где ее мать, тоже алкашка, мыла посуду, но на пороге стояла Ёка.

– Я тут мимо ехала по делу, думаю, дай зайду.

Я страшно обрадовалась и почувствовала себя на десять лет моложе, потому что молодость – это когда приходят без звонка. Без звонка в дом теперь ходят только к девчонкам, и я завистливо реагирую на это: «Здрасьте, тетя Ира, а девочки дома?» А сама из Ясенево пилит. И если их нет, так спокойно: «Ладно, я завтра заеду». Такая шикарная небрежность ко времени и пространству, потраченным на исполнение желания.

– Заходи, заходи.

– Эта есть? – Ёка была симпатичной бабой с неистребимой провинциальностью и легкой восточинкой, за которую и получила кликуху как производное от Ёко Оно. Она была отлично покрашена, подстрижена и упакована в магазине для новых русских и завидно бы смотрелась, если б не напряженные усталые глаза. Я кивнула на комнату, и Ёка направилась туда деловым шагом, опередив меня. Она уставилась на Дин, сидящую на диване, а потом обернулась на меня растерянными глазами: – Господи, ну вылитый Димка! Только молоденький и блондинистый!

– Меня зовут Дин, – сказала Дин, я увидела, как она напряглась, и поняла, как трудно общаться ей с незнакомым человеком по неготовым правилам.

– Маргарита, – ответила Ёка и достала из сумки бутылку ликера. – Где у тебя рюмки?

Мы преувеличенно сложно доставали рюмки, споласкивали их и резали фрукты. Дамы приглядывались и принюхивались друг к другу так трудно, что мне пришлось принести из кухни музыку.

– Димка, наверное, теперь толстенький и лысенький, – нежно сказала Ёка.

– Нет, худой и бритый наголо, – ответила Дин.

– Как перед отъездом побрился, так и не обрастал? – предположила Ёка.

– Он стал кришнаитом, – пояснила Дин.

– Это которые в метро в простынях книжками торгуют? – спросила Ёка.

– В Америке они в метро не торгуют, – скривила губы Дин.

– Ну, Димка всегда был сдвинут на всю голову… Что это у тебя, Ирка, на грудях наклеено? – Ёкины глаза наконец оторвались от Дин и сконцентрировались на мне.

– Переводная картинка. Дин проводит первичную американизацию, хочешь, и тебе переведем?

– С ума сошла? Мне уж пора учиться, как в гроб ложиться, а не сердечки на сиськи клеить. У нас на той неделе мальчика замочили, тридцать лет, вроде и крутым не был. Осталась жена с грудным ребенком, – сказала Ёка и залпом выпила.

– Допрыгаешься ты, Ёка, – вырвалось у меня.

– Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей. – Она посмотрела на часы, полезла за записной книжкой и начала набирать номер: – Ваське звоню. Он тоже не поверил, что у Димки сестра, тоже подумал, что это его очередной прикол. Алло, Вась, в натуре сестра, с порога видно, бери мотор, подъезжай. Тачку купил? Да что ты? Что ж ты молчал? Ну, давай скорей, и фоту захвати. – Она положила трубку и задумчиво прокомментировала: – Васька-то женился…

– На ком? – спросила я.

– Сейчас приедет – расскажет. Ну Васька, ну Васька… Главное, перезваниваемся иногда по делу, молчал как рыба об лед.

– Ежу было понятно, что быстро женится, – сказала я и вспомнила, как прятала у себя дочку Васьки и Пупсика, когда он, изображая большего истерика, чем на самом деле, пел выходную арию обманутого мужа. – Чем больше крику, тем быстрее следующий марш Мендельсона.

– А что, они развелись? – спросила Дин.

– Развелись, – мрачно ответила Ёка.

Повисла пауза.

– А какой у вас бизнес? – торопливо спросила Дин.

– Недвижимость. Стремный бизнес, внизу шофер с пушкой сторожит, то ли посадят, то ли подстрелят. Это тебе не Америка. На Тихонины алименты не проживешь, а мне сыну надо хату сделать, университет платный, и вообще…

– Так вы с Тихоней тоже развелись? – удивилась Дин.

– Все развелись. Ирка со своим тоже развелась. У нас все теперь развелись, новая реальность, – сказала Ёка, налила себе ликера и подняла рюмку: – За Димку, и чтобы у Кришны все наши грехи замолил! Он там еще на американке не женился? Все по Ирке сохнет?

– Ёка, ну что ты плетешь? – взбесилась я. Особенностью компании было полное непонимание наших отношений, мы читались ими как такая же парочка, как и они сами. А мы были хуже! Мы были соседями, мы были гражданскими братом и сестрой.

Повисла неловкая пауза, и Дин начала выпутываться из нее:

– Я имею задачу собрать всю компанию, выяснить жизненный уровень и в соответствии с этим разделить сумму между вами.

– А сумма-то какая? – без комплексов спросила Ёка.

– Я могу назвать ее, только собрав всех вместе.

– Ну как всех вместе? – Ека посмотрела на меня в поисках поддержки: – Мы все вместе теперь можем собраться только на похоронах… Но если за пятьсот штук долларов, то я хоть с чертом соберусь, а если за пятьсот, то столько я и сама могу на чай дать.

– Это не есть вопрос только денег, – мягко начала Дин, – нам известно, что здесь очень изменилась жизнь и от этого рухнули самые светлые дружбы. И мне бы хотелось, то есть не мне, а брату, попытаться помочь людям простить друг друга. Потому что если он решит вернуться в эту страну, то он хотел бы знать, что ему есть куда вернуться… А деньги – это только повод.

Мы с Ёкой в ужасе переглянулись, такого сентиментально-долларового компота нам еще не наливали.

– Что-то я не понимаю, куда ты идеологию грузишь? Он что, решил за свои деньги нас оттуда воспитывать? – взъярилась Ёка.