Контур человека: мир под столом

Эти слова надолго испортили мне пребывание в деревне. Сделав совершенно самостоятельное открытие, что ягоды, прежде чем появиться в магазине в прозрачных пластиковых коробочках, сперва растут на кустах в деревне, я с наслаждением объедалась вкуснейшей черной смородиной, росшей в изобилии вдоль дорожки к дому. Вторым лакомством для меня стал крыжовник, поселившийся недалеко от туалета, куда ради этого я даже согласилась ходить, хоть и пугала меня черная бездна вонючей дыры, вырезанной в деревяшке. Мне не лень было кланяться за клубничными ягодками, которые прятались почти у самой земли: я набирала их полными кепками – правда, как потом случайно выяснилось, на чьем-то чужом огороде.

Но после посещения свинарника я какое-то время вообще наотрез отказывалась что-либо есть. А вдруг я, не дай бог, как та свинья, «отъемся» этими самыми витаминами и за мной тоже придет Дядя Митя со страшным ножом, решив, что меня тоже пора резать?

Третьим открытием были… козы. На картинках – беленькие, с точеными ножками, с аккуратными шелковистыми бородками, в жизни они оказались страшно грязными, неприятно пахнущими и бодливыми. Выяснилось это после того, как Бим облаял одну такую особу, как-то раз разложившую свое тяжелое грязно-розовое вымя и меланхолично жевавшую клок желто-зеленой травы прямо на… крыше серебристой машины папы моей подружки Наташи. Возмущенный непорядком, наш пес кружился на месте, бегал к соседской калитке и снова возвращался, не понимая, почему, кроме него, это никого не удивляет. В конце концов, видимо, он так надоел козе, что она, не спеша спустившись с машины и угнув к земле свои поломанные неопрятные рога, гнала его по переулку далеко за околицу, да так далеко, что нам с Бабушкой пришлось искать незадачливого лохматого любителя порядка – без нас он боялся вернуться в деревню.

Курочек я узнала сразу: они так же, как на картинке, свободно и вальяжно разгуливали по улице, аккуратно лапками разгребая сор. Петух тоже оказался совершенно такой же разноцветный, как в «Сказке о золотом петушке». А цыплятки и вовсе не обманули моих ожиданий. Одного из них мне даже удалось взять в руки. Я назвала его Кузей, долго носила с собой, рассказывая ему сказки. Но уже на следующее утро никак не могла найти Кузю среди других: все они одинаковыми желтыми мохнатыми мячиками перекатывались в траве на обочине.

Каждое утро мимо нашей калитки за околицу деревни на пожарный пруд важно шествовали две стаи: сперва – уток, а потом и гусей, подгоняемых хворостиной внука Дяди Мити. Мне нравилось наблюдать за этим зрелищем с крылечка. Я прямо чувствовала себя, как Президент на Мавзолее в день Девятого мая, принимающий парад на Красной площади. Спускаться в этот момент на улицу, чтобы покрошить курочкам вчерашний хлеб, я не решалась, ибо как-то раз, пробегая мимо меня с кастрюлей в руках и увидев, что я кормлю кур, Бабушка мимоходом сообщила:

– Смотри только, к гусакам не приближайся – защиплют! И к индюку не подходи. Дядя Митя говорил, он противный и злющий.

Но кто же такой индюк? Сколько я ни напрягала память, сколько ни перелистывала мысленно картинки всех книжек, которые читала мне Бабушка, представить его себе так и не могла.

Лето неспешно катилось к сентябрю, когда однажды утром, только проснувшись и ежась на крылечке от утренней прохлады, но уже, однако, успев принять гусино-утиный парад, я собралась было, как всегда, выйти за калитку. И тут через сетку забора заметила, что на улице творится что-то странное.

Белоснежные соседские куры за ночь неожиданно сильно выросли, став заметно больше, чем вчера! К тому же у них не только выпали гребешки, но и все перья на голове, обнажив маленький, обтянутый голой кожей череп и отвратительно красную сморщенную шею! При этом – что удивительно! – им самим произошедшие изменения совершенно не мешали! Пораженные какой-то неведомой болезнью куры тем не менее как ни в чем не бывало разгребали лапами дорожную пыль и склевывали что-то в траве!

– Бабушка, бабушка! Куры заболели! – закричала я.

Но, как оказалось, Бабушки не было дома. Видимо, пока я спала, она побежала к Дяде Мите за противным козьим молоком.

В панике выскочив на улицу, чтобы бежать за Бабушкой и сообщить ей страшную новость, я буквально застыла на месте: посреди улицы стоял… белый павлин!

Крутым тугим веером был распахнут его ослепительно-белый (правда, почему-то значительно более короткий, чем мне это представлялось!) хвост, по краю которого шла узкая иссиня-черно-коричневая четкая полосочка. Жесткие стрелы перьев сложенных крыльев, мощно и плотно прижатых к телу, уверенно упирались в землю. Недвижный, словно монумент, он презрительно косил глазом вдоль улицы, и только утренний сквознячок едва-едва колыхал все великолепие вспененного снежного пуха груди и спины.

Но, видимо, и его не миновала эта страшная болезнь, в одночасье поразившая всех моих старых знакомых. Павлин был словно вздут изнутри какой-то силой, буквально распирающей его во все стороны, и оттого напоминал свежее безе. Его гордо и изящно выгнутые шея и голова, как и у курочек, были абсолютно голыми, красными, словно обваренными кипятком. А с надменно вздернутого клюва к тому же свисала омерзительная длинная багровая капля.

Я оглянулась – на улице не было ни души! Ну просто никого из взрослых, кому я могла бы сообщить о постигшей птиц неведомой беде.

– Птички! Бедные мои! Потерпите! – глотая слезы, залопотала я. – Сейчас придет Бабушка, мы ей все расскажем! Она сможет вас вылечить – она всегда всех лечит! Вот и Биму смогла помочь, когда он проколол лапу. И когда желудок у него болел, она заваривала ему какие-то травы, и он стал здоров.

Словно в подтверждение моих слов, из дома на крылечко лениво выполз сонный, потягивающийся Бим – пользуясь Бабушкиной ранней отлучкой из дому, он, видимо, как всегда сладко досыпал на ее кровати. Услышав свое имя, он встряхнулся, поставил уши и почему-то тревожно тявкнул.

Куры перестали ковыряться в траве и замерли, с надеждой смотря на меня. Павлин же внезапно упруго переступил своими когтистыми лапами, еще круче расправил хвост и напряг крылья – бело-черно-коричневые стрелы перьев прямо чиркнули по дорожной пыли. Он разинул клюв и… гнусаво залаял. Зловещая багровая капля на носу заколыхалась, словно бы не давая птице вздохнуть полной грудью.

«Господи! – подумала я. – Какой же страшный у него, несчастного, насморк!»

И пусть в кармане моих шорт был не самый чистый носовой платок, но он все же был! Выхватив его, я бросилась к павлину подтереть ему сопли.

Отчаянно залаял Бим с крылечка. Где-то за спиной я услышала топот бегущих ног и далекий крик Бабушки:

– Маша! Маша, стой! Не подходи к нему!

– Бабуля, я не заражусь! Я витаминами отъелась! – отозвалась я и попыталась взять павлина за голову, чтобы помочь ему высморкаться.

Но павлин почему-то не оценил моих усилий. Стремительно подняв свою худую жилистую лапу, он больно ударил меня когтями по ноге, одновременно клюнув в руку так, что у меня тут же выступила кровь. Но я не сдалась. «Ему больно, как мне, когда Бабушка мажет мои коленки зеленкой!» – мелькнула в моем мозгу внезапная догадка, и, изо всех сил сдерживая слезы, я еще раз потянулась к нему носовым платком:

– Птичка, ну постой, ну пожалуйста! Тебе же сейчас будет легче! Просто надо подуть носом!

Но павлин не хотел ничего слушать. Поворачиваясь ко мне то одним, то другим своим распушенным снежно-белым боком, раздраженно, гнусаво‐хрипло лая, он снова и снова сильно пинал меня, отчаянно клюя куда попало, да так сильно, что я, выронив платок, плюхнулась на землю, подняв вокруг себя облако желтой глинистой пыли.

– Маша! Ты с ума сошла! Не трогай индюка! – Бабушка налетела на меня и, стремительно выхватив с земли, подняла над головой как раз в тот момент, когда обезображенная омерзительной красной соплей рожа уже была у самого моего лица. Бим, захлебываясь лаем, мотался вдоль нашего забора. И собаки всей деревни, отвечая на его тревожный клич, в исступлении обрывали цепи, чуть не с корнем выкорчевывая свои будки. Где-то отчаянно завопил петух, захлопали калитки домов. Больные куры, обступив нас с Бабушкой бестолковой толпой, что-то гнусаво лопотали и отчаянно хлопали крыльями. По улице, топая кирзовыми сапожищами, выкрикивая разнообразные замысловатые ругательства и потрясая веником, несся Дядя Митя.

– Стой, мерзавец! Стой! Как ты сетку прорвал, гад паршивый? Всех индюшек выпустил, подлец!

А Бабушка, на вытянутых руках высоко поднимая меня над собой, ногами отбиваясь от окончательно спятившего павлина, пыталась добраться до нашей калитки. Последнее, что я помню из всей этой безобразной сцены, – разбитую пол-литровую банку, из осколков которой пересохший за лето проселок жадно впитывал разлитое козье молоко.

Значительно позже, когда обе наплакавшиеся, перемазанные зеленкой, мы сели пить чай на веранде, а Бим назойливо приставал, приноравливаясь зализать наши раны на ногах, Бабушка недовольно пробурчала:

– Чего тебя к индюку-то понесло? Я же тебя предупредила.

– Индюку-у‐у‐у? – Я даже сушку из рук выронила, и довольный Бим, наконец, отстал от наших ног, захрустев свалившейся на него наградой за переживания. – Индюку‐у‐у?

– Ну конечно! Я ж тебе говорила: Дядь-Митин индюк злой. Никогда ты меня не слушаешься!

– Так это и был индюк? – Я все никак не могла прийти в себя. – Но, Бабушка, у него же хвост, как у павлина! Только короткий, потому что павлин заболел, вот длинные перья и повыпадали. И курочки заболели – у них поэтому гребешков и перьев на голове не хватает.

– Это у тебя мозгов не хватает! – сердилась Бабушка. – Не выдумывай! Это нормальный, настоящий индюк с индюшками.

Дальнейшее ворчанье – и про то, что я никогда не слушаюсь старших, и про то, что дураки на своих ошибках учатся, и про то, что мы подняли на ноги всю деревню и теперь в таком «зеленочном» «боевом раскрасе» на улицу не скоро появишься, и про попусту разлитое козье молоко – я уже не слушала. Сообщение о том, что Бабушка долго не собирается никуда выходить из дому, меня страшно напугало: подходило время мультиков. А поскольку у нас, как и практически у всех жителей деревни, телевизора не было, нам приходилось ходить его смотреть к Кларе Ивановне – бабушке моей подружки Наташи – в соседний дом.

– А как же мультики?

– Кто о чем, а вшивый о бане! – буркнула Бабушка, с минуту подумала и, вздохнув, сказала: – Через огород пойдем, задами. Там есть дырка в заборе. Напугаем бедную Клару Ивановну до смерти!

Но Клара Ивановна ничуть не испугалась, а даже очень напротив, обрадовалась гостям. Мне включили телевизор. Я устроилась на полу, на пушистом мягком коврике, а бабушки пошли в кухню, обсуждать способы засолки огурцов.

Телевизор нагрелся, засветился и… ничего не показал, кроме каких-то цветных линий и кругов, на которых были написаны цифры. Наверное, мы пришли немного раньше, чем кончился дневной перерыв в передачах. Ждать было скучно, но и переключать чужой телевизор без спросу я не решалась так же, как и позвать Бабушку: по собственному опыту знала, что отрывать ее от такого важного разговора о том, сколько соли идет на литр воды, просто небезопасно.

Минуты текли. А в телевизоре ничего не происходило. И только я хотела зареветь, приготовившись всеми правдами и неправдами доказывать, что не только его не ломала, но даже и не подходила к нему, как заставка сперва дрогнула, потом исчезла и вместо моих любимых мультиков по экрану запрыгали тети в белых балетных пачках. Я выдохнула и стала ждать – наверное, еще не время, балет сейчас закончится, и будут наконец показывать мой любимый «Ну, погоди!».

Но после дружно взявшихся за руки и синхронно дергавших ногами балерин снова появилась та же самая заставка, причем танец был оборван где-то посредине. И только я опять собралась зареветь, как обе бабушки вернулись в комнату, поскольку уже закатанные банки у Клары Ивановны стояли под кроватью.

– Что это? – спросила Бабушка, бросив взгляд на телевизор. – Маша, и давно ты на это смотришь?

– Нет, бабушка, – сказала я, ковыряя ворсинки коврика, – только что тети плясали.

– Какие тети? – насторожилась Бабушка и почему-то переглянулась с Кларой Ивановной.

– Белые.

Тут заставка еще раз дернулась, исчезла, и появился длинный стол, за которым сидели несколько очень серьезных дядей. После продолжительных прокашливаний и пошевеливаний микрофонов один из них начал что-то мямлить, от чего Клара Ивановна почему-то охнула и осела на кровать, а Бабушка посуровела лицом и, нахмурившись, в упор разглядывала экран телевизора.

– Людочка, да что же это? – залопотала Клара Ивановна и потянулась к пузырьку с лекарством, стоявшему на тумбочке у кровати.

– Сейчас узнаем, – грозно сказала Бабушка. – Клара Ивановна, можно от вас позвонить?

– Конечно, конечно! – Клара Ивановна машинально открутила крышечку темного пузырька и растерянно посмотрела вокруг себя. – Деточка, сбегай на кухню, зачерпни кружкой из ведра водички, я лекарство выпью.

Я помчалась на кухню, слыша, как Бабушка с ожесточением крутит телефонный диск.

Когда я вернулась в комнату, на экране снова плясали белые тети, Клара Ивановна большой мятой кучей полулежала на подушках, а Бабушка отчаянно ругалась, в очередной раз наворачивая телефонный диск.

– Чертова Тамарка! Никогда ее нет дома, когда она срочно требуется.

– Бабушка, – решилась спросить я, подав Кларе Ивановне кружку с водой, – а «Ну погоди!» будут?

– Будут тебе и «ну», и «погоди»… – злилась Бабушка, напряженно вслушиваясь в звучащие в трубке гудки. – Нам всем теперь будет…

И тут ей, видимо, наконец-то ответили.

– Тамара! – истошно завопила она в трубку. – Тамара, что у вас там происходит? Танки? Какие танки? Наши танки? Их танки? Чьи их? Я… я не знаю… я… я тебе позвоню…

Положив трубку, Бабушка какое-то время растерянно смотрела перед собой, а потом тихо сказала:

– В Москве на улицах танки.

Клара Ивановна опять охнула и окончательно завалилась на кровать.

– Вам «Скорую» вызывать? – озабоченно спросила Бабушка, по-прежнему думая о чем-то постороннем.

– Нет, нет, нет, – заквохтала Клара Ивановна, – нет, Людочка, спасибо, я сейчас… «Корвалол» подействует.

– Тогда, Маша, марш домой, собираться. Мы едем в Москву. – И Бабушка решительно направилась к двери.

– Людочка, – с кровати окликнула ее Клара Ивановна. – Ты ребенка-то с собой на тащи, зачем… Бог его знает, что там… Оставь ее со мной. Я за ними с Бимом пригляжу… Завтра мне еще Наташку привезут – совсем им будет весело.

Бабушка нерешительно остановилась в дверях.

– А может, и не привезут, – задумчиво глядя на меня, сказала она.

– Да-а, – протянула Клара Ивановна, – действительно, а может, и не привезут…

Она с минуту испуганно молчала, а потом вдруг неожиданно, бодро садясь на кровати, решительно произнесла:

– Так тем более оставляй ребенка. Нечего ей там делать. А сама – правильно! Езжай! Надо Родину защищать… Жаль, я вот не могу, – она показала на свои туго перемотанные бинтами «слоновьи ноги», – совсем они ходить не хотят. Ты помоложе, боевая… Езжай. Надо. У тебя Машка подрастает. Только звони нам… Если сможешь.

Дальше и вовсе началась какая-то чертовщина. Бабушка, оставив меня у Клары Ивановны, побежала переодеваться и через какое-то время вернулась с ключами от дома, Бимом и моими игрушками. И умчалась на электричку, едва успев прочитать мне наизусть мной уже выученную нотацию про то, что Клару Ивановну нельзя расстраивать и что я должна ей во всем помогать, потому что она больна и прочее, и прочее, и прочее…

Я в растерянности так и осталась сидеть на коврике на полу, а Бим, расталкивая банки с огурцами, обиженно забился под кровать.

Следующие четыре дня мы все трое отчаянно скучали. За калитку Клара Ивановна меня и Бима не выпускала, поскольку не выходила сама. Закончив дела по кухне, она выставляла табуретку во двор и садилась в тенечке что-то вязать. Наташины родители не приехали и подружку мою не привезли. Мы с Бимом в тоске слонялись по чужому участку, стараясь вести себя «прилично» и лишь изредка тайком позволяя себе вольности в виде игры в футбол упавшими в траву перезрелыми яблоками. Единственное преимущество такого времяпрепровождения было в том, что меня никто не заставлял пить вонючее козье молоко.

Бабушка звонила поздними вечерами, когда я уже лежала в постели в комнате, где обычно мы играли с Наташей. Не знаю уж, что она такого рассказывала вконец перепуганной и одновременно радостно-возбужденной Кларе Ивановне, но только та снова громко вскрикивала, хваталась за сердце, пила капли, то и дело восхищенно повторяя:

– Так и кричали «Долой!»? Все вместе? Да что ты! «Мы не выбирали»? Ай-яй-яй!.. А он? Прямо на танке? Взобрался? Сам? Ай, какой молодец! Ничего не побоялся…

По утрам к забору Клары Ивановны солидно подходили – сперва Дядя Митя, а потом кое-кто из соседей. И она добросовестно, в лицах и красках пересказывала им ночные разговоры с Бабушкой, при этом Дядя Митя хмурился, а соседки как-то обреченно охали и вздыхали, и глаза их, как и глаза моей Бабушки в день отъезда, смотрели прямо перед собой в пустоту.

На четвертый день Бабушка вихрем ворвалась в дом Клары Ивановны. Отпихивая радостно запрыгавшего Бима, она сгрузила в кухне пакет с продуктами и скомандовала:

– Маша! Бегом домой, мы уезжаем в Москву!

Потом была томительная душная электричка, изнывающий под сиденьем от жары и жажды Бим, паркое, как баня, метро, автобус… Первое же, что я увидела, войдя в непривычно-летнюю квартиру, был тот самый Большой Портрет.

Он торжественно возвышался на Бабушкином письменном столе. Седой дедушка с бровями «домиком» пристально смотрел с него сквозь узкие щелочки глаз, недобро поблескивающих из-под тяжелых набрякших век. Волосы пышной белой волной вздымались над огромным крутым лбом. Мощная голова была слегка откинута назад, отчего казалось, что на все он взирает свысока, как бы издали. Мясистый, крючковатый нос тяжелой каплей стекал между глубоких вертикальных складок пухлых, одутловатых щек, а полные, малоподвижные губы были растянуты в почти брезгливой, неласковой полуулыбке. Дедушка был такой большой, что просто выпирал из рамки огромной, колесом выгнутой грудью и мощной короткой шеей, по которой подбородок громоздкой складкой оплывал на ворот рубашки.

– Бабуль! – испугалась я. – А это кто?

– Это наш Президент! – с гордостью ответила Бабушка.

– Кто такой Президент?

– Это самый главный в нашей стране человек.

– А что он делает?

– Он о нас думает. Он нами руководит. Он охраняет в стране порядок.

Это окончательно поставило меня в тупик, потому что дедушка на Портрете не был в милицейской форме.

– А милиционер тогда что делает?

– Милиционер бандитов ловит!

– А зачем тогда Президент?

– Видишь ли. – Бабушка было затруднилась с ответом, но потом быстро нашлась: – А зачем вам воспитательница в детском саду?

Тут я всерьез озадачилась.

– А правда, бабушка, зачем?

– Чтобы дети не дрались между собой, а справедливо делили игрушки… чтобы делом были заняты: учились лепить и рисовать… чтобы ходили гулять и вовремя ложились спать в тихий час. Кто всем этим будет командовать?

– Родители…

– Родителям некогда. Мы должны ходить на работу, чтобы зарабатывать денежки. А у воспитательницы специально такая должность: быть для всех вас вашей общей второй мамой.

– Тогда, – я показала на Портрет, – у него такая должность: быть нашим вторым общим дедушкой?

– Именно так! – обрадовалась Бабушка. – Он наш всеобщий дедушка! – И она с гордостью посмотрела на Большой Портрет. – Знаешь, какой он? Совсем не такой, какие были раньше! Он, как мы, ездит на работу на троллейбусе, в поликлинике сидит, как мы, в очереди! И даже, когда болеет, а в аптеке нет нужных лекарств, он, как и мы с тобой, лечится малиной и липой! И запрещает своим домашним «по знакомству» доставать ему дорогие лекарства! Поэтому он наш всеобщий – мы сами его себе такого выбрали!

«Странно, – подумала я. – Но воспитательницу-то мы себе не выбирали. А то я бы на эту точно не согласилась».

Бабушка же, с умилением глядя на Большой Портрет, любовно провела по нему мягкой тряпочкой и, кряхтя, взобравшись на табуретку, торжественно водрузила его на шкаф.

– Пусть там стоит, – сказала она. – А то еще опрокинешь!

Несмотря на горячие уверения в его безграничной доброте, Большого Портрета я все же побаивалась – мне почему-то казалось, что он везде подглядывает за мной и знает про меня абсолютно все. Проходя мимо шкафа – на всякий случай по большой дуге, подальше! – я опасливо задирала голову вверх и каждый раз задавалась одним и тем же вопросом: почему моя маленькая хрупкая Бабушка этого самого большого «всеобщего дедушку» все время бегала куда-то от кого-то защищать? Должно же было быть наоборот? Но, видимо, тех, кто нападал на него, тоже было совсем немало, потому что, с Портретом наперевес, Бабушка воевала за него уже второй год, бросая все неотложные дела и даже меня, мчась куда-то сломя голову, кипя непонятным мне праведным гневом и возвращаясь домой не скоро, усталая, но довольная.

…Так вот, когда в то злосчастное октябрьское субботнее утро в дверь позвонили и Бабушка, на ходу не попадая в рукав кофты, открыла, я поняла: выходные точно обещают быть скучными – в квартиру, запыхавшись, ввалилась Зинаида Степановна.

– Вы уж тут посидите с ней. Мне очень надо!

– Бегите, бегите, Людочка. Я уж все видела. Новости нынче, как кино американское – то грабят, то убивают, то – танки. Вы уж там поосторожнее, под пушки-то не лезьте, ради бога!

Схватив сумку и обняв Портрет, Бабушка вылетела из квартиры, а Зинаида Степановна поковыляла на кухню:

– Сейчас, Машенька, мы будем завтракать.

И потянулся занудный пустой день. Зинаида Степановна честно «выпасала» меня во дворе, где я наперечет знала все качели, карусели и горки, кормила обедом, читала мне книжку, потом мы ужинали – но суббота все равно тянулась бесконечно и тоскливо. Бабушка не возвращалась, а между тем уже потемнело, приближалось время смотреть «Спокойной ночи, малыши!» и укладываться спать.

Зинаида Степановна включила телевизор, я, уже переодевшись в пижаму, забралась с ногами в кресло, приготовившись компенсировать себе все разочарования этих выходных очередной серией «Веселой карусели».

Но тут случилось второе событие, окончательно испакостившее эту субботу. Экран телевизора неожиданно в это вечернее время показывал прокошенный мутный чертеж с цифрами. Впрочем, вскоре он дернулся, как-то странно поплыл, и вместо ожидаемых Хрюши и Степаши не менее мутный, сальный, со смешно прилизанным на круглом лбу жидким чубом шарообразный дядя тихим, занудным голосом что-то забубнил. Спустя время его сменил другой: угловатый, в притемненных очках, с острой треугольной бородкой и цепким недобрым взглядом поверх оправы. Он тоже что-то читал по бумажке, а Зинаида Степановна, совсем, как Клара Ивановна два года назад, всхлипывала, охала и всплескивала руками.

– Господи, да где ж твоя бабушка? – причитала она. – Когда ж она наконец придет? Да и придет ли… Машенька, мультиков, видимо, не будет. Иди в постельку.

Крепко обняв Мишку и Слоника, я угрюмо побрела к своей кровати, легла и зарылась в одеяло.

Очень поздно ночью я слышала, как хлопнула входная дверь, Бабушка и Зинаида Степановна громким шепотом что-то обсуждали, потом щелкнул дверной замок, и я окончательно провалилась в сон.

Утро воскресенья было еще более пакостным: Бабушки дома опять не было, так что даже показалось, что ночью ее громкий шепот и возня в коридоре мне просто приснились. Заплаканная Зинаида Степановна топала по кухне. Гулять мы почему-то не пошли, телевизор вообще не работал, я угрюмо слонялась по комнатам, не зная, чем себя занять.

Вечером, вместе с Желтой Лодочкой без всякого удовольствия поплавав в земляничной пенке, я снова залезла в кресло в надежде увидеть Хрюшу и Степашу. Но на зажегшемся экране внезапно появился оживший Большой Портрет. Он сидел за столом и хриплым, глухим, слегка гнусавым голосом что-то долго читал по бумажке. И опять Зинаида Степановна на каждое его слово однообразно всплескивала руками и монотонно охала. В конечном итоге мне все это так наскучило, что, сама догадавшись – «Спокойной ночи, малыши!» ждать бесполезно, я отправилась в свою комнату.

Пришедшая за мной Зинаида Степановна хлопотливо поправила одеяло и почему-то вдруг меня перекрестила. И как только она погасила свет и за ней закрылась дверь, я, прихватив своего Слоника, забралась на подоконник за штору и долго-долго, пока окончательно не стало клонить в сон и не зазнобило, смотрела на желтеющие шапки деревьев во дворе и высокое, неожиданно для города звездное фиолетовое октябрьское ночное небо.

Понедельник начался еще хуже, чем выходные: откуда-то взявшаяся дома Бабушка, уже с раннего утра чем-то раздраженная, довольно бесцеремонно пыталась меня растормошить: