Клаудиа, или Загадка русской души. Книга вторая

– Как же, одна! – фыркнула девушка. – Разве такие мамзели живут когда-нибудь одни?

– Что ты несешь, Франча?!

– Только то, что есть, мой Перикито: она разместилась в трехэтажном доме, где, как положено, на первом – старый гренадер и какая-то русская толстуха-служанка, на втором она с мальчиком, ну, а на третьем – интересный молодой человек, слегка прихрамывающий на левую ногу…

– Это еще ни о чем не говорит! – запальчиво выкрикнул Педро. – Все дома заняты сразу несколькими постояльцами!

– Рассказывай это кому угодно, только не мне, мой мальчик, – устало, как взрослая ребенку, сказала Франсиска. – Оба не выходят из дому, как приехали – почему бы это, интересно, когда все, все бегают по городу – кто не грабит, тот просто смотрит. Они же затаились, как голубки…

– Хватит болтать ерунду. Ты же неглупая девушка, Франчита, и прекрасно знаешь, что у нее только что погиб муж, а жить одной во враждебном городе…

– Я-то знаю, а она нет, – пожала смуглым плечом Франсиска и потянулась к Педро. Но тот было отстранился от девушки. – Да, ладно, не обижайся. Бог с нею, я нашла ее, и я заслужила свое военное счастье…

Педро быстро отогнал от себя налетевшее на него наваждение, вновь и вновь вызывавшее в памяти слова: «многое потеряешь…» «Но многое – это ведь не все», – пытался утешить он себя. Однако слова Франсиски, несмотря на их явную нелепость, больно задели Педро. Неужели опять рядом с ней кто-то, на кого она может опереться в трудную минуту, и этот кто-то – не он?! Не он, всю свою жизнь живущий только безмерной преданностью ей одной? Педро несколько раз открывал медальон, смотрел на бесцветный кусочек, бывший когда-то желтой тканью, и к вечеру был уже в самом отчаянном состоянии духа. Вечер наступил темный, беззвездный. Славный вечер для контрабандистов, убийц и любовников, и Педро, вконец обеспокоенный своими невеселыми думами и все разгорающимся пожаром, решился, наконец, отправиться к ней.

Он шел по незнакомым улицам, не имевшим для него ни названий, ни жизни, и все чаще подносил к лицу платок: запах гари становился невыносимым. Неожиданно небо над ним заполыхало рассыпавшимися цветами гигантского взрыва, и круглые шары, медленно опускаясь, то тут, то там стали зажигать новые пожары. Педро почувствовал, как от жара у него начинают шевелиться волосы, и дышать становится все труднее. Пригнувшись, он метнулся туда, где еще стояла темнота, с ужасом соображая, не в самом ли пекле находится дом Клаудии. Но, кажется, она жила левее, и он помчался туда, поминутно оглядываясь.

И вдруг суеверный ужас охватил его: в воздух над пожарищами поднялись какие-то черные грозные птицы. Тяжелые и неповоротливые, они, однако, парили над огнем, изгибаясь плоскими телами и при столкновении не падали, но издавали пронзительный, режущий уши звон. Педро застыл, окаменев, не в силах отвести взгляда от жуткого зрелища. Он простоял бы так неизвестно сколько, если бы одна из таких птиц, несомая поднимающимся снизу жаром, не проплыла почти у него над головой и, попав в струю холодного воздуха, не грохнулась в нескольких туазах рядом. Это был искореженный огнем тонкий лист жести с крыши; такими русские крыли свои непрочные дома. Педро подошел поближе: жесть быстро остывала, темнея по краям, и только в середине еще мерцала розовым, словно слепнущий глаз умирающего чудовища. «Где железо станет легче воздуха… – вновь всплыли у него в памяти строки из письма Игнасио. – О, Пресентасионата!» – почти крикнул он и снова побежал вперед, пронзенный одной ужасной мыслью, «неужели мне предстоит потерять все?!»

Переулок оказался кривой, крошечной улицей всего в несколько домов, но с обилием деревьев на задах, и Педро быстро нашел дом с портиком. Дом стоял погруженный во тьму, окна были закрыты ставнями, и только на втором этаже было приоткрыто одно из них, а внутри, очевидно горели свечи, причем немало.

Педро подошел совсем близко и прислушался. И среди близкого гула пожара различил странные звуки: несомненно, это был плач. Она плачет! Педро рванулся к дверям, видневшимся между двух ложных колонок, но они оказались забиты досками снаружи и, по всей видимости, изнутри. Тогда он вновь отбежал, прикидывая высоту окна.

– В русских домах принято заходить с черного хода, – вдруг услышал он молодой голос, и, обернувшись, увидел, как рядом с ним спрыгнул с коня неизвестный юноша в гусарском мундире. – Если вам тоже сюда, то нам, наверное, лучше сначала войти через калитку в сад, а там найти дверь. Во всяком случае, так у них в большинстве домов, – осторожно добавил юноша, рассмотрев, наконец, кавалерийского офицера перед собой и поняв, что тот старше его по званию.

В отсветах пожара оба быстро нашли некрашеную дверь с тяжелым кольцом и вошли на неосвещенную лестницу. – Вы к графине? – любезно, словно на светском приеме, поинтересовался юноша, пропуская Педро вперед. Тот промолчал и бросился вперед, перешагивая через три ступеньки. Гусар тоже нервно ускорил шаг. На площадке второго этажа Педро из темноты мгновенно заметил свет под одной из дверей и рывком, но неслышно, распахнул ее. В следующее мгновение он, как вкопанный, замер на пороге, и в спину ему слету уткнулся молоденький штаб-ротмистр. В кресле, у накрытого стола, на котором среди хрусталя и серебра стояла недопитая бутылка вина, полулежала Клаудиа. Голова ее была запрокинута, пепельные волосы рассыпались, а перед ней на одном колене стоял русоволосый молодой человек в сюртуке и поспешно развязывал ленту под туго стянутой грудью…

– Ах! – по-мальчишески звонко выдохнул гусар, и человек обернулся. Прямо в лицо Педро посмотрели пронзительные синие глаза, и в глазах этих было сознание полного права хозяина.

– О, Пресентасионата, так вот чего ты не предсказала! – неожиданно вырвалось у Педро, и, едва не сбив с ног стоящего рядом юношу, он, не помня себя, вырвался в спасительную темноту пылающей ночи.

Он то бежал, то еле плелся по незнакомым улицам, давно перестав ориентироваться. Пожар гудел вокруг, словно вышедшая из берегов река, и точно такой же пожар бушевал у Педро в груди. Еще несколько дней назад он думал, что жизнь его со смертью Эрманиты и Аланхэ переломилась пополам! Какая наивность! Теперь он растоптан, превращен в ничто, восемнадцать лет его жизни брошены в грязь, как все эти валяющиеся сейчас у него под ногами парча, атлас и драгоценные соболя. Клаудиа, всегда остававшаяся недосягаемой и непорочной даже в объятиях кердо и графа, Клаудиа теперь в объятиях какого-то проходимца! Тем, что в эту ночь Педро не попал под удар падающей балки или под выстрел пьяного мародера, он был обязан лишь своему инстинкту, не ошибающемуся инстинкту зверя, выросшего в трудностях и заботах, инстинкту вечного солдата, в самые опасные минуты живущего спасительными привычками тела.

Со всех сторон, до самого неба, покрывая весь горизонт, вздымались над его головой огромные разноцветные в зависимости от того, что горело – смола, масло, водка или уксус – столбы огня. Огненные снопы разбрасывались во все стороны и, увлекаемые сильным ветром осеннего равноденствия, со зловещим свистом поднимались вверх, сопровождаемые глухими взрывами.

Порой ему начинало казаться, что он попал в какой-то странный вывернутый мир, где вещи и чувства явили свою изнанку, и она оказалась отвратительной. Под сапогами у него то и дело хрустели то осколки оконных стекол и драгоценных сервизов, то рассыпанный из лавок миндаль и веселые разноцветные шарики драже, а над головой то тут, то там все продолжали подниматься черные птицы его горя – крыши сожженных русских домов.

Под утро начался проливной дождь, серая пелена окутала город, гася пожары, и в этом липком холодном тумане Педро так и не мог найти себе места, так и не мог нигде остановиться. Кажется, он обошел весь город, и в голове у него уже окончательно все помутилось.

На пепелищах шел грандиозный, роковой карнавал. Штабы находили себе прибежище в сохранившихся парках, и лепились в гротах, китайских беседках, резных киосках; лошади, привязанные к акациям, разделялись цветочными грядками, всюду мелькали костюмы казаков, китайцев, реяли польские плащи, стремились вверх высокие шапки персов и баскаков, по перекресткам качались на деревьях трупы поджигателей и выли, выли потерявшиеся, брошенные и умиравшие от ожогов псы.

И Педро вдруг ощутил, что теперь уже никогда не сможет остановиться в этом полубезумном своем беге по руинам, и, может быть, в первый раз в жизни ему стало страшно. Вероятно, он даже несколько замедлил шаги, потому что его окликнули:

– Эй, кавалерист, что не сидится? Или выпил мало? Иди к нам, сегодня китайский император щедр и угощает всех!

Педро сфокусировал взгляд и увидел двух гренадеров молодой гвардии, сидевших на ступенях полуобгорелого дома, почти дворца. Перед каждым из них стояло по четырехфунтовой хрустальной банке с вареньем, из которых торчали огромные расписные деревянные ложки. Груда битых бутылок валялась рядом.

– Да, ребята, выпить сейчас – самое верное дело.

Гренадеры сразу же принялись радостно хлопать Педро по спине и совать ему в руки резной серебряный кубок.

– Бери, что хочешь, кавалерист, соболя, мейсен, золото… Набивай карманы, пока не вышло какого-нибудь рескрипту…

Вино полилось действительно рекой, и Педро пил, не считая, смешивая малагу с холодным дождем, стекавшим струями по застывшему лицу.

Затем, изрядно вымокнув, они перебрались во внутренний двор и пили там под каким-то каретным навесом. По двору потерянно бродила огромная, опаленная собака, вероятно, молосский дог, и Педро снова увидел перед собой, как живую, Эрманиту, и вспомнил, как со слезами на глазах зализывал ей отметину от пули.

– Сестрица! – позвал он собаку, и огромный пес благодарно ткнулся ему в колени. – На, поешь. – Он сунул ему кусок хлеба и прижался лицом прямо к грязной опаленной холке. Мимо то и дело шмыгали какие-то подозрительные русские мужички в подпоясанных почему-то веревками армяках, и Педро чудилось, что они смотрят на него пронзительно, словно пытаются вынуть душу. Особенно страшным казался один, с иссиня-черной бородой и огненными глазами на худом, словно изможденном лице. Он, как нарочно, все время останавливался неподалеку от Педро и смотрел на него немигающим взглядом василиска. – Каррамба! – выругался Педро и чтобы сбросить с себя оцепенение и боль, крикнул наобум по-французски. – Дайте гитару, что ли! – И, как в кошмаре, увидел, что черный мужик, внимательно посмотревший на его руку, изображавшую воображаемое бренчанье по струнам, что-то сообразил, сбегал куда-то в глубину дома и вынес оттуда старинную дорогую гитару.

И Педро запел свою старую печальную песню.

Что мне этот белый свет,
Где и тени милой нет.
Лучше мне во тьме бродить,
Свет очей ее ловить.
Тень – день,
Тень – ночь,
А свет?
Свет – прочь.

Вокруг одобрительно загудели, но легче не становилось. Постепенно все его собутыльники стали расходиться, падая в разных концах двора, едва успев набросить на себя попону или плащ. Наконец, Педро с собакой остались совсем одни и прижались друг к другу, как прижимаются среди боя два последних оставшихся солдата. Неожиданно снова появился ужасный мужик, но на сей раз он подошел смирно, склонившись едва не до земли.

– Выпить… выпить еще, господин, – забормотал он, весьма правдиво изображая холод и указывая пальцами себе на шею. – Буар, фруа… буар, фруа…[15 - Пить, холод… – искаженное французское.] – повторил он уже по-французски, но Педро уже ничего не могло удивить в этом мире. – Бордо, бордо! – И с этими словами мужичок протянул Педро золотой лафитный стаканчик на золотой тарелочке.

– Благодарю, – усмехнулся Педро и, не выпуская из объятий собаки, медленно, несмотря на все предостережения даже в эти мгновения привычно не дремавшего разума, мысленно махнув на все рукой, выпил…

Дни тянулись медленно и тоскливо. Новые пожары вспыхивали каждый день, и смрад стоял такой, что трудно было дышать. Стромилов поправился настолько, что начал вместе с Фавром безжалостно рубить деревья вокруг дома, чтобы в случае чего огню было невозможно перекинуться на дом. К счастью, их переулок пожары пока обходили стороной. Но после того вечера, как русские взорвали склады, Клаудиа уже не могла, как прежде, говорить с ним, да и он сам, скорее, избегал ее. Целыми днями она оставалась совсем одна, ибо даже общение с Нардо теперь доставляло ей только муку. Глядя в прозрачные, но бездонные, серые глаза сына, она словно пугалась чего-то. Казалось, там, на недосягаемой глубине этих глаз скрывается какая-то роковая тайна, тайна, которую она и хотела – и не желала знать. Совершенно замкнувшийся в себе в последнее время мальчик тоже как-то инстинктивно сторонился ее, предпочитая общество Гастона или русского, с которым они подолгу натаскивали Бетунью; а мальчик все больше и больше осваивал французский язык. Медвежонок лазал по всему дому, рычал на Дуню и вел себя тоже, как хозяин. Впрочем, все трое мужчин его любили и баловали, а больше всех – Гастон.

Клаудиа же часами сидела у окна, не обращая внимания ни на гарь, ни на зарядившие ледяные дожди. Она вглядывалась в курящиеся дымками мокрые развалины, в мрачную громаду кремля, уже почти не чувствуя боли. Надежды с каждым днем оставалось все меньше, и каждый визит недавно разыскавшего Клаудиу виконта де Ламбера лишь уносил очередную частицу этого и без того слабого утешения. Но Клаудиа все-таки жадно ждала визитов юноши, ибо виконт остался теперь последним человеком, связывавшим ее с внешним миром. О Педро она старалась вообще не думать, ибо знала, что если бы он был жив, он непременно был бы с ней в эти страшные дни. Но его не было. И герцогиня боялась даже мысленно задавать себе вопрос – «почему?»

Виконт, счастливый тем, что столь неожиданно стал необходимым женщине, с которой так странно свела его судьба в нищем польском фольварке, разумеется, всячески пытался прятать свое неуместное счастье. Он каждый день молился Богу за то, что, как и положено офицеру, в тот вечер, найдя, наконец, графиню, проявил выдержку. Именно он, совсем еще, казалось бы, мальчик, когда они с темнокудрым ротмистром легкоконного итальянского полка застыли на пороге, оба пораженные открывшейся сценой, не потерял, в отличие от взрослого мужчины, голову, а спокойно выяснил все и даже помог русскому привести Клаудиу в чувство, сбегав за уксусом. Однако за прошедшее время он так и не смог научится гасить на лице сияющую улыбку, когда Клаудиа поспешно вставала ему навстречу, хотя и прекрасно видел следы горя на ее осунувшемся лице, и понимал, что ее порыв относится на самом деле совсем не к нему.

Вот и сейчас, видя, как торопливо она отошла от окна и с какой надеждой смотрит ему в глаза, быстро идя навстречу, он испытал все то же сдвоенное чувство высочайшей сладости и неизбывной горечи, какого никогда раньше не испытывал. И это пронзительное щемящее чувство говорило ему о настоящем, о вечном…

– Увы, ваша светлость, – задыхаясь, скорее, от восторга, чем от бега по крутой лестнице. – Пока ничего нового. Очень, очень много раненых. Да и о пленных собрана еще далеко не вся информация, связь очень ненадежна, казаки же воюют совсем нецивилизованно, никаких списков, только свидетели… если остаются. – Лицо Клаудии мгновенно потухло и стало серым, как и ее простое шерстяное платье покроя трехлетней давности. Виконт знал, что все привезенное с собой она раздала погорельцам, потерянно бродившим по всему городу и за кусок хлеба или одеяло готовым продать даже честь своих дочерей. Ламбер знал и то, что многие французы этим пользуются, и сам не раз слышал, как его гусары обсуждают этих несчастных, чьи ласки оказывались измученными и печальными. – А почему бы вам не обратиться прямо к императору? Вы – жена командующего легиона… – неожиданно даже для себя вдруг спросил он.

Но в ответ лицо Клаудии на мгновение из серого стало белым.

– О, нет, нет, виконт. – Ей вспомнился этот «маленький капрал», и то, как он смотрел на нее, когда дон Гаспаро представлял ему их с Игнасио. Он, конечно же, сразу узнает ее, и тогда… – Нет, нет, виконт, я не хочу этого.

– Почему? – Мысли Ламбера вдруг приняли самый неожиданный оборот. – Быть может, он эвакуировал бы вас… вместе с раненым мужем… во Францию. И, правда, ваша светлость, что вам здесь делать… теперь?

– Нет, нет, виконт. Об этом тоже не может быть и речи. Больше никогда ничего не говорите мне об эвакуации.

– Хорошо, хорошо, больше ни слова. Но… – в этот момент взгляд виконта упал на русского, который возился во дворе с Нардо и Бетуньей. Они учили медвежонка плясать диковинный русский танец с притопываниями и приседаниями. Тихий смех маленького маркиза звучал, словно надтреснутый тонкий колокольчик, и Ламбер даже на миг засомневался, не плач ли это. Стромилов, сразу же почувствовав на себе взгляд виконта, перестал смеяться и увел ребенка и медведя в другой угол сада. – Но этого русского пленного вы зря держите около себя, – вдруг выдохнул юноша.

– Что такое, виконт? – вспыхнула Клаудиа.