Батальон смерти

– Ты чья?

– Я дочь Фролковых. Мы только что поселились в подвале соседнего дома.

– Мне нужна девочка помогать по дому. Хочешь у меня работать? – спросила она. – Я положу тебе рубль в месяц и стол.

Я была вне себя от радости и стремглав бросилась домой, так что прибежала к матери, совсем запыхавшись. Я рассказала ей о предложении, которое мне сделала бакалейщица.

– Только, – замялась я, – она ведь еврейка.

Я слышала так много разного про евреев, что боялась жить под одной крышей с еврейкой. Мать успокоила мои страхи на этот счет и отправилась в бакалею побеседовать с хозяйкой. Вернулась она довольная, и таким образом я попала в услужение к Настасье Леонтьевне.

Легкой эта жизнь не была. Я научилась обслуживать покупателей, бегать куда пошлют, делать все по дому – от варки и шитья до мытья полов. Весь день я работала до изнеможения, а ночью спала на старом сундуке в коридоре между бакалейной лавкой и квартирой. Мое месячное жалованье целиком шло матери, но этих денег никогда не хватало, чтобы отогнать от нашего дома призрак голодной смерти. Отец зарабатывал мало, а пил много и становился все более жестоким.

Со временем жалованье мое увеличилось до двух рублей в месяц. Но я росла, и мне требовалось больше одежды, которую мать покупала на заработанные мною деньги. Настасья Леонтьевна была требовательной хозяйкой и нередко наказывала меня. Но она и любила меня как дочь и всегда стремилась помириться со мной после серьезных взбучек. Я ей многим обязана, поскольку она научила меня почти всему, что положено знать в торговле и в работе по дому.

Мне было, вероятно, около одиннадцати лет, когда я в припадке злости поссорилась с Настасьей Леонтьевной. Ее брат часто посещал театр и постоянно говорил о нем. Я не совсем понимала, что это такое, но мне было любопытно, и однажды вечером я задумала поглядеть на этот дом чудес. Я попросила у Настасьи Леонтьевны денег, чтобы пойти туда. Она ответила отказом.

– Ах ты, маленькая мужичка! Да что тебе до этого театра? – спросила она насмешливо.

– А ты ср… жидовка! – отрывисто бросила я ей в лицо и выбежала из лавки.

Я пошла к маме и рассказала ей о происшедшем. Она была в ужасе.

– Да ведь теперь тебя не возьмут назад. Что же мы тогда будем делать без твоего жалованья, Маруся? Как будем платить за квартиру? Придется опять просить милостыню, – плача, причитала она.

Но через некоторое время моя хозяйка пришла за мной и выбранила меня за мою горячность.

– Откуда мне было знать, что тебе так хочется пойти в театр? – спрашивала она. – Ну ладно. Я буду давать тебе пятнадцать копеек каждое воскресенье. Можешь туда ходить.

И по воскресным дням я стала завсегдатаем галерки, с огромным интересом следила за игрой актеров, за их необычными жестами и за тем, как они говорят.

Пять лет я работала у Настасьи Леонтьевны, взваливая на себя с годами все больше дел. Рано поутру я вставала, открывала ставни, месила тесто и мела или скребла полы. В конце концов этот однообразный тяжелый труд стал мне надоедать, и я начала подумывать о том, чтобы найти другую работу. Но мать была больна, отец работал все меньше и меньше и почти все время пил. Он сделался еще более жестоким, колотил нас всех беспощадно. Старшие сестры вынуждены были уйти из дома. Шура вышла замуж шестнадцати лет, и я, четырнадцатилетняя девчонка, осталась главной опорой семьи. Часто появлялась необходимость брать жалованье вперед, чтобы избавить семью от голода.

Однажды у меня внезапно появилось искушение совершить кражу. До этого я никогда ничего чужого не брала, и Настасья Леонтьевна то и дело отмечала это мое достоинство в разговоре со своими друзьями.

– Эта мужичка никогда не крадет, – говорила она.

Но вот как-то, распаковывая коробку с сахаром, доставленную в лавку, я обнаружила в ней семь головок сахара вместо положенных шести. Желание взять лишнюю головку сахара было непреодолимым. Ночью я потихоньку стащила ее из лавки и отнесла домой. Отец обомлел.

– Ты что натворила, Маруся? Сейчас же отнеси обратно! – приказал он.

Я начала плакать и сказала, что сахар на самом деле не из лавки Настасьи Леонтьевны, что это ошиблись на сахарном заводе. Тогда отец разрешил оставить головку дома.

Я вернулась в лавку и легла спать. Но заснуть никак не могла: мучила совесть. «А если она догадается, что одной головки недостает? – думала я. – Если узнает, кто украл?»

И меня охватило чувство стыда. На следующий день я уже не могла смотреть прямо в глаза Настасье Леонтьевне. Чувствовала себя виноватой. Лицо горело. При каждом ее движении или жесте сердце у меня сжималось в предчувствии страшного разоблачения. Наконец она заметила, что со мною творится неладное.

– Что с тобой, Маруся? – спросила она, притянув меня к себе. – Тебе нездоровится, что ли?

Это было еще мучительней. Совершенный грех становился все тяжелее и тяжелее. И вскоре стал невыносимым. Совесть никак не успокаивалась. По прошествии нескольких беспокойных дней и бессонных ночей я решилась сознаться. Войдя в спальню Настасьи Леонтьевны, когда та спала, я опустилась на колени и разрыдалась. Она проснулась в тревоге:

– Что случилось, детка? Что с тобой?

Плача, я выложила ей всю историю совершенной кражи, прося прощения и обещая никогда больше не воровать. Настасья Леонтьевна успокоила меня и отправила спать. Но моим родителям она простить не смогла. На следующее утро она пришла к нам домой и отчитала моего отца за то, что он не возвратил сахар сразу и не наказал меня. Унижение и стыд, в которые были повергнуты мои родители, не знали границ.

По воскресеньям я была дома, помогая матери по хозяйству. Ходила по воду к колодцу, который находился довольно далеко. Мать целыми днями пекла хлеб, а отец относил его на базар, продавая по десяти копеек за булку. Нрав его становился все более жестоким, и я уже привыкла, приходя домой, видеть мать во дворе всю в слезах, когда отец возвращался в пьяном виде.

Мне исполнилось пятнадцать, и я начала тяготиться своей участью. Во мне зарождались жизненные силы, пробуждавшие мое воображение. Все, что происходило за пределами того ограниченного мирка, в котором я жила и трудилась, звало меня, манило, завлекало. Впечатления о другом мире, которые я получила в театре, оставили глубокий след в моей душе и порождали волнующие чувства. Мне хотелось красиво одеваться, ходить на гулянки, наслаждаться удовольствиями жизни. Хотелось учиться, иметь деньги, чтобы навсегда избавить родителей от нищеты и голода. Хотелось хотя бы денек пожить беспечной жизнью, а не вставать с солнцем, чтобы скрести полы или стирать одежду.

Ах, чего я только не отдала бы за то, чтобы испробовать все услады, все радости жизни! Но, казалось, мне они были заказаны. Все дни напролет я батрачила в маленькой лавке и на кухне. И никогда не имела лишнего рубля. В моей душе назревал протест против этого унылого, бесцельного и беспросветного существования.

Глава вторая. Замужем в пятнадцать лет

Началась Русско-японская война. А вместе с ней Сибирь, от Томска до Маньчжурии, забурлила новой жизнью. Она всколыхнула и нашу улицу, до тех пор безжизненную и ничем не привлекательную. Напротив бакалейной лавки Настасьи Леонтьевны сняли комнаты два офицера, братья Лазовы, один из которых был женат. Молоденькая мадам Лазова совсем не умела вести домашнее хозяйство. Как-то она увидела меня в лавке и предложила перейти к ней в дом и работать за семь рублей в месяц.

Предложение было столь заманчивым, что я тут же согласилась. Чего только не сделаешь с такой кучей денег! Еще бы, ведь после уплаты за аренду нашего подвала мне оставалось целых четыре рубля. Четыре рубля! Этого хватит, чтобы купить новое платье, пальто или пару модных ботиночек. Кроме того, это давало шанс освободиться от рабства у Настасьи Леонтьевны.

Я взяла на себя все заботы по домашнему хозяйству Лазовых. Это были добрые и обходительные люди, принявшие живое участие в моей судьбе. Они научили меня правильно вести себя за столом и всяким приличным манерам, а также следили за тем, чтобы я выглядела чистой и опрятной.

Молодой поручик Василий Лазов начал обращать на меня внимание и однажды вечером пригласил на прогулку. Со временем интерес Василия ко мне усилился. Мы много раз ходили вместе гулять. Он ласкал и целовал меня. Возникла близость. Понимала ли я все значение этого? Вряд ли. Все было так ново для меня, так удивительно, так заманчиво. Когда он приближался ко мне, сердце мое начинало бешено стучать. И щеки пылали жаром юности.

Василий говорил, что любит меня. Любила ли я его? Если и любила, то больше за то, что он должен был ввести меня в новый, удивительный мир. Он обещал жениться на мне. Так ли уж я хотела выйти за него замуж? Думаю, не очень. Замужество привлекало меня скорее возможностью освободиться от нудной, утомительной работы и нищеты, нежели чем-то еще. Притягательность замужества заключалась еще и в том, что я могла стать свободной, независимой и состоятельной.

Мне было пятнадцать с половиной, когда Василий соблазнил меня обещанием женитьбы. Мы жили с ним некоторое время, пока не пришел приказ, согласно которому Лазовым надлежало переехать в другую воинскую часть. Василий сообщил мне о приказе.

– Тогда давай поженимся побыстрее, пока ты не уехал, – заявила я.

Но Василий думал иначе.

– Это невозможно, Маруся, – сказал он.

– Почему? – спросила я резким голосом, чувствуя, как к горлу подступает комок.

– Да потому, что я офицер, а ты простая мужичка. Пойми, мы не можем пожениться сейчас. Марусенька, я люблю тебя, как и прежде. Давай сделаем так: я отвезу тебя к себе, ты поживешь с моими родителями, получишь образование, тогда и поженимся.

Со мной началась истерика, и, бросившись на него, как дикая кошка, я закричала не своим голосом:

– Ты подлец! Ты меня обманул! Ты меня никогда не любил! Ты негодяй! Пусть Бог тебя накажет!

Пытаясь успокоить, Василий придвинулся ко мне, но я резко оттолкнула его. Он плакал, умолял поверить ему, уверял, что любит меня и женится на мне. Но я не хотела его слушать и тряслась от гнева. Василий оставил меня в слезах.

Я не виделась с ним два дня, и с его братом и невесткой. Он исчез, а когда вернулся, на него было жалко смотреть: осунувшееся лицо, помятая одежда и запах водки ясно говорили о том, в каком распутстве он провел эти два дня.

– Ах, Маруся, Маруся, – причитал он, хватая меня за руки. – Что ты наделала, что ты наделала? Я любил тебя так сильно. А ты не захотела меня понять. Ты погубила и мою жизнь, и свою тоже.

Мое сердце сжималось от жалости к Василию. Но в то время жизнь для меня была лабиринтом со множеством тупиков, где все запутанно и обманчиво. Теперь мне ясно, что Василий меня не любил по-настоящему и что он ударился в дикий разгул, чтобы забыться и успокоить ту боль, которую я ему причинила. Если бы я его действительно любила, все было бы, наверное, по-другому. Но тогда я этого еще не понимала и у меня в голове была только одна мысль: он обещал жениться на мне и обманул. Однако замужество стало для меня символом независимой жизни и свободы.

Лазовы уехали. Они дали мне денег и множество подарков. Но мое сердце было похоже на заброшенную хижину в холодную зиму, в которой откликается эхом жуткий вой диких зверей. Вместо ожидаемой свободной жизни мне предстояло вернуться в комнату родителей в подвале. И глубоко в груди рождался страх перед неизвестностью…