Чувствуй себя как дома

Знаешь ли ты, Тора, как Ворон жесток, когда злится?

Это нам он рассказывает об Облаке да о шансоне. Других он колотит, как я – подушку перед сном. Мы особенные, Тора.

Если бы ты была домом, я бы поселился в тебе, побелил бы твои потолки, со всех сторон тебя бы оплел виноград кружевным зеленым платьем. Ты бы не скрипела и не плакала – я бы не давал тебя в обиду. Ты бы пахла жареными орехами и яблоками.

Орехами и яблоками.

Ты постоянно так пахнешь.

Я жмурюсь. Ты улыбаешься.

Я открываю глаза. Тебя нет.

Вдали белеет мой рисунок. Он быстро стирается, но я изо дня в день его обвожу. У меня ушла целая пачка мелков, чтобы наш кот жил хотя бы на стене.

Я шагаю к нему. Пришло время вновь обновить тебя, парень.

Обвести контуры.

Эх, кто бы обвел мои.

Я жмурюсь. Облако спит в мягком кресле.

Я открываю глаза. Облако корячится рисунком на кирпиче. Горбится, потому что у девятилетнего мальчугана дрогнула рука и хребет бедного животного изогнулся кардиограммой.

Здесь до сих пор пахнет яблоками и орехами. Я надавливаю на мел.

Тора так хотела отремонтировать Ворона.

Я – тоже.

Но теперь я понимаю: не дому – нам с Хлопушкой нужен ремонт.

Мелок ломается – я переусердствовал. У Облака выпирает очередной позвонок.

Не бойся любви, пока она не скажет: «Здравствуй. Как поживаешь?»

Тора мечтала обклеить спальню на втором этаже розовыми обоями. Мечтала жить там и по утрам наблюдать, как из-за моря выныривает солнце.

А сейчас… Сейчас мое солнце – она.

Мой дом – она.

Мое одиночество – она.

Она. Она. Она.

Что мне делать, Ворон?

Что ты делал, когда твои хозяева отправились на тот свет?

Дом молчит, но за столько лет мы научились общаться и без слов. Если бы он смог, похлопал бы меня по плечу.

Я обвожу проклятый рисунок.

Проклятое пятно на спине у кота.

Проклятые ладони.

А впрочем, одну можно убрать. Хлопушка нас больше не навещает.

Я стираю рукавом заветный отпечаток. Прощай, Тора. Ворон тоже тебя отпускает.

– Что ты здесь забыл? Не надоело?

Пашка.

Долговязый паренек, который никогда меня не бросит, который будет обзывать меня Кирпичом даже на том свете.

– Не надоело, – отрезаю я.

Он приближается ко мне медленно, шаркает, как хромой волк.

– С кем ты болтаешь?

– С ними.

– С кем?

– С домами, придурок. – Я мысленно умоляю Ворона потерпеть и не швыряться люстрами.

Пашка косится на часы.

– Zahnrad. Твои?

– Нет. Его.

– Что ты как ребенок. – Пашка тянет меня в угол и хватает за воротник. – Семнадцатый год пошел, а ты до сих пор слюнтяй. Чмо недоразвитое. Что творится в твоих мозгах?

– Ничего.

И правда. Ничего.

– Ты забил на друзей. Забил на школу. Да ты на родителей забил, о чем я вообще? – цедит Пашка и вскидывает брови, как Эйнштейн на знаменитой фотографии. Разве что язык не показывает. – Ты не радуйся. Чихал я на тебя и твои мозги. Просто интересно, что с тобой не так.

Мне не ампутировали фантазию в детстве – вот что со мной не так. У кого-то воспаляются гланды, и их удаляют. У кого-то – аппендикс. Но вырезать фантазию почему-то никто не берется.

Я отталкиваю его.