Исчезаяц

Край думающих снегов, трудный путь, в котором, говорят, пало немало странников.

Тело капитана, преданное вечным льдам.

Взмахи ледоруба, тончайший резак, пальцы, коченеющие на морозе.

Ледяное изваяние Дастера, вонзающего ледоруб в голову капитана.

Люди.

Вскользь оброненная фраза – снег все помнит.

Тело Дастера, качающееся на виселице.

Звание первопроходца.

Завещание.

Поместье на пустоши.

Гулкая пустота комнат.

Ранняя зима.

Снег.

Снег.

Снег.

Снежные лабиринты, причудливые застывшие сугробы, так напоминающие край живых снегов.

Лабиринт, из которого я не выберусь.

5

Край неживых, край смерти, край неприкаянных душ, обреченных на вечное…

Кровь колодца

…вы услышите легенду о хищном колодце, когда вам будет десять лет, или двадцать лет, или еще сколько-то там лет, неважно, а может, вообще еще нисколько не будет – но это не помешает вам услышать легенду, ведь вас еще нет, а легенда есть. И вы будете жить с непонятной тревогой, что что-то есть, а что именно – вы не будете знать. А потом где-то услышите легенду о хищном колодце, и вспомните, что именно не давало вам покоя все эти годы.

Легенда расскажет вам, что колодец живет где-то в пустыне, в какой – она не знает, нет, не в Сахаре, и не Гоби, и не Атакама, и не Наска, и еще много-много самых разных «не». Но в пустыне. Но колодец. Но хищный. Он манит изможденных путников своим силуэтом, своим миражом, и даже не миражом – миражом миража, он терпеливо ждет, чтобы странники приблизились к его каменным стенам – вот тогда-то колодец и вырывается из земли, подобно исполинскому червю, тогда-то колодец и обнажает острые клыки, выросшие из темной глотки, тогда-то и вонзается в трепещущие тела путников, жадно пытается наполнить свой бездонный провал черной кровью, жадно захлебывается смертью.

В какой-то момент – может, вам двадцать лет, а может, тридцать, а может, сорок, сколько там у людей бывает лет – вы начинаете обзванивать турфирмы, нет, к сожалению, таких услуг не предоставляем, можем предложить Сахару…

Вы ищете пустыню пустынь – бесполезное занятие, скажем вам, потому что пустыню пустынь невозможно найти, она сама вас находит – однажды в каком-то странствии, когда вы сели не на тот самолет, не в тот автобус, не в той стране, и вообще это не вы. Здесь-то вы и услышите знакомое – Пустыня Пустынь, когда уже соберетесь перебраться на свой самолет, свой поезд, свое что-то там, что у вас еще есть, и услышите краем уха – Пустыня Пустынь, и броситесь со всех ног – почем, сколько, когда выезжаем – броситесь, еще сами толком не понимая, что вы собираетесь делать. и погонщик каравана (почему-то вы поедете на караване, а не на верблюде) будет рассказывать бесконечно далекую историю о прекрасной благоухающей долине, чье великолепие поражало самое смелое воображение, – но после в долину пришли враги, убили жителей, сожгли города, вырубили цветущие сады, засыпали песком колодцы.

…колодцы…

…вот с тех пор опустошенный колодец не может утолить свою жажду, вот теперь высохший колодец скитается по пустоте пустыни, ищет живую человеческую кровь, чтобы напитать себя…

Вы не поверите – да и никто бы не поверил, вы едете на караване все дальше и дальше в бесконечность подступающей ночи. Вы не помните себя, воспоминания крепко заперты на засов, вы не помните, как тяжко хрипел конь под вашим седлом, как вы взмахивали шашкой, кричали – атаковать, атаковать, на штурм, как с треском и хрустом ломались неприступные стены городов, как сталь клинков обагрялась кровью, как вы приказывали не оставлять в живых никого, никого, разрушить города до последнего камня, как взмахивал топор, бросая в песок искореженные ветви, как ваши люди бросали горсть за горстью песок в умирающие колодцы.

Вы не можете помнить всего этого, вас тогда не было, хоть вы и были, вы помните только смутную тревогу, – больше ничего. Вы не сразу понимаете, что заблудились, что нет никакого каравана и никакого погонщика, есть только вы наедине с пустыней, смотрящие друг другу в глаза. Вы уже погибаете от жажды, когда видите на горизонте в проблесках не то рассвета, не то заката что-то темное, в чем не сразу узнаете колодец. У вас уже нет сил идти к колодцу, он сам идет к вам, и вы не сразу понимаете, что он мертвый, высохший, засыпанный песком, погибающий от жажды ничуть не меньше, чем вы сами. Вы еще попытаетесь бежать, когда колодец вытянется из песка, подобно исполинскому червю, когда обнажит острые клыки, когда то, что было колодцем, вцепится в ваше горло, и мертвый песок станет влажным и горячим от вашей крови.

Вы уже не увидите, как колодец застынет, умиротворенный, наконец-то утоливший свою жажду, вы уже не увидите, как колодец наполнится живительной влагой, оживляя мертвую землю вокруг, как из песка проклюнутся первые ростки, потянутся к свету, как медленно – камень за камнем – сложатся стены домов, как истлевшие скелеты поднимутся из песка, обрастая плотью, как торговец в старинных одеждах будет предлагать туристам причудливые бусы, а молодые парни и девушки буду с интересом смотреть на смартфоны в руках заморских гостей, и кто-то уже побежит в ломбард поменять золото и купить себе диковинное зеркало, которое показывает все-все на свете…

Вы уже не увидите всего этого, ваше тело рассыплется в прах, и самый этот прах подхватит и унесет ветер, не оставляя даже воспоминания, и даже воспоминание о воспоминании развеется по ветру…

Полное полнолуние

Перед полнолунием

…пока не буду торопиться, говорить, до чего они хороши – подожду лет-а, когда они вытянутся вверх, вверх, а не будут стелиться по земле, вот как сейчас – вот тогда-то и выберу себе невесту, какая больше приглянется. Старики, правда, говорят, надо не на высоту смотреть, не на тонкость, не на хрупкость, а ты хоть заговори с ней сначала, погляди, какая она внутри – да что эти старики понимают. Пусть я потом хоть миллион раз со своей судьбинушкой рассорюсь, но сейчас такую найду, которая от малейшего ветерка колышется, и только-только лет-о на зиму перейдет, она вся тут же и сложится, и по земле беспомощно постелется. Сами же старики потом спасибо мне скажут, когда благоверная моя цветы пустит, зерна в землю уронит, а из тех зерен пробьются тончайшие ростки, не толще нити, которые по траве поплетутся, а как лет-о придет, они вверх поднимутся, потянутся к самой луне, что близко-близко опустится.

Так что подожду я близкой луны, подожду полнолуния, когда поднимемся к свету луны – там и выберу себе невесту по душе, самую тонкую, самую хрупкую, чтобы тоньше и хрупче меня самого была. Там и начну собирать мельчайшие камушки, строить башню, да такую, чтобы до самой луны, да такую, чтобы только-только луна чуть-чуть отдалится – башня в прах рассыплется, только её и видели. Такую башню, чтобы мы сами не успели с неё спуститься, так вместе с ней и рухнули, уронив в землю зерна и высохшие цветы. Да и не из обломков старых башен чтоб была, а своя, всамделишная, настоящая.

Полнолуние

…чудная она какая-то, себе на уме – ну да мне все равно, что чудная, мне главное, что тоньше всех, и выше всех. Вроде бы сейчас луна ближе всего, вон она, в полнеба, и всем легко-легко – а моя любовь все равно нет-нет да и от ветра к земле клонится, не удержать её. Чудная она – я ей башню до самой луны строю, а она все о своем толкует, что надобно такую башню строить, чтобы в небо летела, во-он туда, к далекой луне, про которую и не помнит никто. Начал я к башне крылья приделывать, ей опять не то, говорит, что-то такое надо, чтобы огонь горел, свечи на башне зажег – опять не то. Уже думаю и правда попроще себе невесту взять, пусть не такую тонюсенькую, лишь бы не требовала не пойми чего. А то опять ей все не так, говорит, чего башню хрупкую сделал, башня прочная быть должна, – ишь чего, где это видано, чтобы башни прочные были, башня на то и башня, чтобы хрупкой быть, ишь чего захотела. Правильно старики говорят, брось её, чудная она, говорит всякое, что луна на этот раз не уйдет далеко-далеко, а свалится, а потому башню надо делать, чтоб летала. А луна и правда все ближе и ближе, скоро вообще до луны дотянусь, оплету ветвями, тогда вообще все невесты только на меня смотреть будут…

После полнолуния

…чудные они, ну а что хотели, мамаша у них чудная была, вот и сами они чудные. Странное что-то толкуют, что раньше вроде как две луны было, одна далекая, одна близкая, вроде как близкая луна в полнеба была, тогда можно было вверх подниматься аж до самой луны. Ну да ничего, скоро, говорят, запретят эти разговоры, нечего тут, вот тогда нормально будет… а то ишь…

Охота на ружье

…если решили охотиться, мой вам совет – идите охотиться на ружье, точно не прогадаете. Да и на что еще, если больше ничего нет, кроме ружья, вон оно, летает где-то по лесу, а где? А-а-а, это вы сами ищите, еще мы за вас ружья должны искать, – где-то летает, ходите, ищите, подкарауливайте, когда выпорхнет из кустов, -ф-р-р-р-р! – и тогда…

…а?

Ка-акое там, «стреляйте», из чего вы стрелять-то будете, у вас что, ружье есть? Нету у вас никакого ружья, вон оно летает, ишь, какие. Вот тут-то и вылезает первая загвоздочка – вы должны заставить ружье застрелить само себя.

Как? Ну, это вам решать. Кто-то пространство искривляет, кто-то время, чтобы ружье столкнулось с самим собой, выстрелило – ах, бах – упало замертво, складывая крылья. А жаркое из ружья знатная вещь, скажу я вам, точно знатная.

Как готовить ружье? Этого вам никто не скажет, этого никто не знает. Это только ружье знает, как готовить ружье. Так что придется вам снова подкрутить пространство, время, или что вы там решили подкрутить, пусть ружье возьмет подстреленного самого себя, отнесет к вам в дом, ощиплет, обожжет на огне, насадит на вертел, повесит над очагом, а внизу обязательно пудинг поставьте, чтобы жир с ружья капал, по осени-то ружья жирные. Ну а как готово будет, выкладывайте на блюдо, ставьте на стол, смело отрезайте самые лакомые куски. Можете не сомневаться, вы будете так увлечены процессом, что даже не заметите, что ружье не только застрелило и приготовило, но и съело самого себя, что вы и были ружьем – но вы этого уже не узнаете…

Рецензия на рецензию на рецензию на…

…ну, во-первых, человек, который писал рецензию на рецензию на рецензию на рецензию на рецензию на… (продолжайте до конца страницы), вообще не имеет представления, как нужно писать рецензию на рецензию на рецензию на рецензию на рецензию на… (продолжайте до конца страницы). Во-первых, по правилам хорошего тона, с которыми автор не знаком, в рецензии не может быть никаких «рецензий в девятитысячной степени», – решили писать рецензию на рецензию на рецензию на рецензию на рецензию на… (продолжайте до конца страницы), так извольте писать полностью – рецензия на рецензию на рецензию на рецензию на рецензию на… (продолжайте до конца страницы). Во-вторых, чтобы писать рецензию на предыдущую рецензию, надо прочитать не только предыдущую рецензию, но и предпредыдущую рецензию, а хорошие рецензенты читают и предпредпредыдущую рецензию…

…автор явно знаком с правилами хорошего тона, но не собирается их соблюдать – он уверяет, что прочитал предпред (еще десять раз) ыдущую рецензию, что совершенно невозможно, потому что найти настолько давнюю рецензию еще никому не удавалось…

…не вижу смысла даже читать рецензию на рецензию на рецензию на рецензию на рецензию на… (продолжайте до конца страницы), потому что автор выходит за рамки всех мыслимых и немыслимых норм – он имеет неслыханную дерзость уверять, что прочитал… саму книгу. Эта ложь выглядит настолько откровенной и дикой, что автора нужно как минимум дисквалифицировать.

…автор заслуживает как минимум заточения в сумасшедшем доме, а как маскимум ликвидации. Что же, к сожалению те, кто пишет рецензии на рецензию на рецензию на рецензию на рецензию на рецензию на… (продолжайте до конца страницы), рано ли поздно теряют рассудок. Автор уверяет, что ни больше, ни меньше… читал саму книгу. Мало того, что он имеет неслыханную дерзость уверять, что существует книга, так он еще и лжет, что читал её…

…пострадал за свои убеждения, в частности, за то, что верил в Книгу. К сожалению, ему не довелось жить в наше счастливое время, когда на полном серьезе ведутся дискуссии, существует Книга или нет. Но должно быть, именно он положил начало величайшей традиции Дискуссий О Книге, без которых сложно представить нашу культуру…