Клюв/ч

– Да не слушайте его, странный он… – это «странный» звучит как-то нехорошо, с каким-то подтекстом, ненормальный, что ли, невменяемый, в общем, ничего хорошего.

Выпаливаю им в ли… то есть нет у них никаких лиц, о чем я говорю:

– Он убивает людей… он чуть не убил меня… моего человека.

– Кто он? – спрашивает поток, вобравший в себя лучших поэтов.

– Он… поток.

– Какой поток?

– Я не помню… не помню.

– Бред какой-то, зачем ему это делать? – поток времен, собравший у себя величайших математиков, смотрит на меня с презрением, – я понимаю, забирать… но убивать?

– Но он убивает.

– И кого же он… позвольте узнать?

Парирую:

– Мы этого никогда не узнаем.

– Отчего же так?

– Ведь они убиты… а значит… про них никто никогда и не вспомнит.

– А ведь действительно… ловко получается… Идеальное преступление, стереть человека из истории.

– Но зачем? Зачем? – возмущенные возгласы.

– Похоже, мы имеем дело с тем, с чем раньше никогда не сталкивались… с настоящим безумием…

Это слово вызывает эффект разорвавшейся бомбы, все в ужасе смотрят на говорившего.

– Вы сможете его опознать? – спрашивают меня.

– К сожалению, нет.

– Плохо… очень плохо. Могли бы быть и повнимательнее… а нам теперь что прикажете делать?

Говорю – осторожно, медленно, с трудом подбираю слова, если это вообще можно назвать словами:

– Я, конечно, не специалист… но я так думаю… нам следует объединиться… нам следует открыть границы между временными потоками… и вести строжайший учет всех, кто представляет ценность для разума… всех, в ком есть хоть малейшие проблески гениальности…

Я не жду, что меня послушают, и даже хотя бы услышат. Я уже готов, что со мной будут спорить, не соглашаться, возмущаться, – и даже не со мной, а друг с другом, еще чего, где это видано, да как вы хотели, если такое творится, никогда такого не было.

Я уже знаю, что они решат, я уже знаю – это лишь вопрос времени, когда я увижу мистера Пена в Таймбурге. Если неведомое нечто до этого не доберется до мистера Пена.

– Э-э-э… вечер добрый…

Никак не думал, что наша вторая встреча ничем не будет отличаться от первой – то же внезапное появление Азуса, та же моя растерянность, и проклятущее воспитание, не позволяющее напомнить о собственных границах, что теперь, конечно, временные потоки переплелись, но не до такой же степени.

– Господин Ремингтон?

Вздрагиваю – уже не от голоса Азуса, я уже понимаю, чем меня так пугает его голос, голос нечеловека. Вздрагиваю, когда меня называют:

– Господин Ремингтон?

Понимаю, что отпираться поздно:

– К вашим услугам.

– …не бойтесь, человека я вашего не трону… единственного.

– …откуда вы…

– …ну конечно, все знают, а я не знаю… а неплохо вы тут устроились. Только вы вот что, человек у вас жару любит, только сам он человек северный, так что вы ему иногда и прохладу давайте, и легкий снежок хоть ненадолго. И папиросную бумагу ему не давайте, нечего ему курить.

Хочу вспыхнуть, вы у меня последнюю радость-то не отбирайте, тут же спохватываюсь, что такую радость не грех и отобрать, нечего бумагой папиросной травиться…

Спохватываюсь, что не о том думаю, совершенно не о том, а ведь надо думать, что будет, если они обо всем догадаются, да ни о чем они не догадаются, хотя почему бы нет, хотя почему бы да, хотя…

– …а ловко вы…

Гром среди ясного неба.

Леденящий страх, ну не надо, не надо, не надо, ну пожалуйста-пожалуйста-пожа-а-а-а-луйста…

– …ловко…

Думаю, как убить поток времени. Понимаю – никак. Да даже если бы и можно было как-нибудь, в жизни бы этого не сделал, чтобы вот так, безвозвратно, раз и навсегда…

– Догадались? И теперь…

…понимаю, что не будет никакого – и теперь, сам неожиданно для себя понимаю, что их все устраивает, чтобы было вот так, чтобы объединялись и переплетались времена и миры, умы и эпохи.

Смотрю на Азуса, я уже знаю, что нет у него никакой бумаги над клавиатурой, это не бумага, это другое что-то, как бы мне бы такое заполучить, или уже чего нет, того нет… Но это потом, потом, сейчас главное, – наконец-то увидеть мистера Пена…

Неотвоеванные войны

…вечерами мы бегали в будущее, потому что нельзя было бегать в будущее, а так хочется делать то, чего нельзя. Бегали на пустошь по ту сторону года, где лежали неотвоеванные войны, запертые в своих ящиках. Тогда нам казалось здорово играть в эти неотвоеванные войны, выбирать какую-нибудь коробку, вертеться вокруг неё, а то и забираться наверх, делиться на противоборстующие армии, представлять себе немыслимое оружие будущего, а у меня пушка есть, которая мысли убивает, а у меня лазер, который мысли читает, а на хрена он тебе, у тебя что, мысли есть, да сам дурак, а я вас щас всех в четвертое измерение сверну, у меня четырехмерный сворачиватель есть, а у меня пятимерный, а у меня шести.

Особым шиком считалось протащить домой какую-нибудь маленькую войну, совсем крошечную, такую, которую можно унести в руках. Конечно, тайком, конечно, чтобы не увидели, чтобы задницу не надрали, потому что за такое шкуру спустить мало, это все понимали. Еще среди нас считалось крутым забежать в войны как можно дальше, а я вон до какой добежал, а я вон до какой. Врали друг другу, что видели раскрытые коробки, а они в полночь раскрываются, ну, не всегда, и не все, а мне вот повезло, а я вот увидел, а там такое было, такое, у-ух, закачаешься, там такие пушки есть, что раз – и город растворяется, а у людей мозги взрываются, то-то я смотрю, ты живой остался, у тебя и взорваться-то нечему…

К Большой Войне ходили самые смелые – потому что, во-первых, она была далеко, а во-вторых, её исполинские размеры пугали нас не на шутку. Это было что-то вроде посвящения, вроде какой-то жуткой инициации – дойти до Большой Войны, постоять рядом, особенно если спиной к огромному ящику.

Но по-настоящему знающие понимали, что страшна вовсе не эта война, пусть и огромная, но заколоченная до поры до времени, ждущая своего часа в три тысячи каком-то там году – а по-настоящему страшная война таится в пять тысяч каком-то году, пусть она и кажется маленькой и неприметной. Но мы-то знали, что эта неприметная на вид война на самом деле чуть-чуть приоткрыта – достаточно, чтобы в один прекрасный момент вырваться на свободу, опережая свое время. На свою беду мы ничего не сказали взрослым – боялись, что нас накажут, и как я проклинаю себя сейчас, что ничего не сказал…