Основы европейского мировоззрения по данным языка. Некоторые базовые концепты в представлении французов и русских

Когда лингвисты обнаружили, что анализ языковых значений является умелой отмычкой к кладезю народной мудрости (2), открытия в этой области посыпались как из рога изобилия. Количество исследований, конференций, журнальных публикаций, посвященных «специфике русского национального менталитета», «пресловутой русской душе» – поражает. Инициатива, кажется, как обычно принадлежала Анне Вежбицкой, объявившей душу, судьбу и тоску тремя специфически русскими понятиями (3). Чисто хронологически именно вслед за ее статьей последовал шквал публикаций, посвященных специфике русского национального характера и менталитета, хотя справедливости ради отметим, что о специфике можно вести речь только в том случае, когда проводится сопоставление и устанавливаются различия. Дискуссия воистину интернациональна: здесь и работы Вежбицкой (4), и книги европейских культурологов, таких как, к примеру, Даниэл Ранкур-Лаферрьер (5), написавший труд под названием «Рабская душа России», и статья Татьяны Толстой «Русские?» (6), и уже ставшие регулярными журнальные публикации – от «Итогов», исследовавших в конце 1990-х русское «заодно», до «Русского репортера», регулярно публикующего лингвистические эссе о специфическом взгляде русских на мир, выражающемся в непереводимом на иные языке понятии «собираться» в значении «намереваться» что-либо сделать. Здесь же труды о «Наплевательстве» (7) и многочисленные работы о почти что отжившем «авось», которое русские лингвисты считают квинтэссенцией русской национальной специфичности (3, 4, 8), и о многом, многом другом.

Вопрос здесь возникает следующий: а отчего общественность широко интересуется этими словечками, которых не счесть, и какова структура этого интереса? Ответ вроде бы очевиден: разглядывая эти слова, русскоговорящий человек с интересом открывает сам себя, глядится в них как в зеркало, подразумевая: «Ну, надо же, оказывается, мы объективно такие-эдакие, да еще и сами не представляем, до чего мы такие и эдакие». В разбирательстве слов с точки зрения отражения в них коллективного отчасти осознаваемого, а иногда и бессознательного, конечно, присутствует, как мы уже отметили, некоторый фокус. Он заключается в обнародовании общедоступных (в силу присутствия в языке), но неочевидных общенациональных мировоззренческих глубин, возникших не здесь и теперь, а сложившихся в результате эволюции всех информационных систем человека от взаимодействия с физической (химической, географической) и когнитивной средой – подобно тому, как сформировались русский тип внешности, любовь к снегу и русской зиме, распределение по ареалу обитания русскоязычного населения определенных групп крови, ферментный обмен, позволяющий хорошо переносить алкоголь, и многое другое.

Каждый народ как-то мыслит сам себя. Собственный образ, не реконструированный, а вымышленный – такая же легенда, хранящаяся в наивной картине мира, как и любая другая, в том числе как и миф о том, каков некий другой народ. Сталкивать этот миф с данными лингвокультурологического анализа так же занимательно, как проверять диагнозы экстрасенса клиническими анализами. Это же интересно применять и к другим культурам, не только к своей.

В Европе и Америке, например, считают, что русские едят на завтрак свиной жир, не умеют читать, отважны и сердобольны. Разве это правда? В России монголо-татарское иго мыслят как столетия, проведенные в плену у жестоких дикарей, остановивших развитие куда более прогрессивной славянской цивилизации. Но так ли это? Европейское представления о японцах как о коварных и непонятных хитрецах, развитых интеллектуально, но неразвитых духовно, напоминающих роботов, которых они в совершенстве изготовляют, отражено даже в кинематографе (любопытно отметить сходство марсиан с японцами в фильме «Марс атакует» Тима Бёртона и многое другое). Но точен ли этот штамп? Мир захвачен идеей грядущего всепоглощающего нашествия китайцев, представляя их денно и нощно трудящимися за чашку риса муравьями, копирующими чужие изобретения. Но согласуется ли это с фактами, которые дает изучение их культуры и языка?

Народы, этносы не таковы, какими их мыслит вульгарное сознание других этносов и народов.

Орда, по утверждению Льва Гумилева (9), была высокой цивилизаций, а принятый Чингисханом этический кодекс «Великая Яса» – неслыханное нарушение племенных обычаев – ознаменовал конец скрытого периода монгольского этногенеза и переход к явному периоду фазы подъема с новым императивом: «Будь тем, кем ты можешь быть». Принятый Ясой в первой трети XII века принцип свободы вероисповедания и непреследования за убеждения наряду со многими другими, такими как императивная взаимовыручка, делает портрет этого этноса совершенно иным, не гармонирующим с представлениями о диких монголах, которые бытуют в головах россиян.

Тонкие и проницательные наблюдения Маргарет Тэтчер о китайцах (10) не менее ошеломляют носителя обычных представлений, чем откровения Льва Гумилева об Орде: «Первая черта этого менталитета, – пишет бывший британский премьер-министр, – это природное превосходство. Самомнение, которое возникло на основе богатой истории и культуры, особенно во времена династии Мин (1368—1644), все более напоминало эгоцентризм. Это имело решающее значение для Китая еще и потому, что на этот период приходится подъем современной Европы, с которой в конце XVIII и на протяжении XIX века китайцам приходилось иметь дело. …На протяжении веков китайцы думали о себе как о Срединном царстве, как о центре цивилизованного мира. …Вторая черта китайского менталитета – ощущение уязвимости. Выходцу с Запада трудно понять причину бесконечных рассуждений о военных планах и проектах, направленных против современного Китая… Правительство Китая всегда ощущало уязвимость перед посягательствами со стороны менее цивилизованных (! – Прим. автора), но более сильных соседей. Параноидальная идея не становится более здравой от того, что в нее искренне верят…»

Примеры, опровергающие расхожие представления о национальных характерах, многочисленны. Собственно история стран и история слов (понятий) – принципиально важный источник, помогающий хоть как-то интерпретировать сегодняшний поведенческий и мировоззренческий абрис этноса. Но история какой глубины? Ведь рассмотрение истории человека с древнейших времен позволяет найти скорее тотальное сходство, нежели различие. Так, Э. Б. Тайлор (11) отмечал: «При рассмотрении с более широкой точки зрения характер и нравы человечества обнаруживают однообразие и постоянство явлений, заставляющих итальянцев сказать: „Весь мир – одна страна“. Как однообразие, так и постоянство можно проследить, без сомнения, с одной стороны, в общем сходстве человеческой природы, с другой, в общем сходстве человеческой жизни».

А Вяч. Вс. Иванов в «Избранных трудах по семиотике и истории культуры» (12) высказывает суждение, что «все известные языки мира – около 6000, группируемых примерно в 400 семей – восходят не больше, чем к 10—12 наиболее ранним макросемьям (которые, в конечном счете, все могут происходить из одного источника, что согласовывалось бы с моногенезом в свете молекулярной биологии)». Принципиальным установлением этого исследования является постулирование того факта, что для описания мировоззренческого статуса этноса значима только когнитивная информация, которая хранится в языке этого этноса. Иначе говоря, правило, предложенное философами языка: есть слово – значит есть явление (13), – для нас имеет и обратную силу: нет следа в языке – значит нет когнитивной сущности. Иначе говоря, для нас существует только та история, которую «видит язык», очевидно являющийся наиболее универсальной системой фиксации человеческих представлений как в синхронии, так и в диахронии. При этом данные лингвистической археологии признаются нами существенными для составления портрета того или иного национального менталитета. Так, сведения о том, что слово «истина» со времен «Судебника» и вплоть до времен Вл. Даля обозначало «наличные деньги», для этого культурно-антропологического исследования, выполняемого во многих аспектах при помощи лингвистической археологии – важнейшее данное, позволяющее объяснить стоящий за сегодняшним понятием «истины» инвариативный смысл утверждения: «Истина – это то, что есть, существует», предопределяющий дальнейшие метаморфозы этого понятия, столь тонко описанные в исследовании Н. Д. Арутюновой [Истина и судьба // Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994. С. 305].

В этом принципиальное отличие предлагаемого исследования от философского или структурального, имманентно описывающего систему языка с точки зрения только лишь актуализированного формального факта (14). Являясь по сути антропологическим, это исследование опирается на утверждение объемности и надличностности информации, записанной в языке и одинаково актуальной для понимания мировоззренческой системы этноса вне зависимости от того, взята эта информации из этимологии, сегодняшней сочетаемости или словарных определений. Метод исследования мы опишем далее, а сейчас ограничимся лишь констатацией того факта, что для нас язык представляет собой культурный слой, на котором растут деревья современных представлений того или иногда народа, отвечающего на вечные вопросы: кто, когда, куда, зачем и почему.

В фокусе внимания нашего исследования два менталитета: русский и французский. Французский менталитет описывается с позиций менталитета русского. Независимо друг от друга описываются оба менталитета и показывается их взаимная специфичность. В отличие от иностранных коллег, часто прибегающих к материалу, взятому из художественной литературы, внутренне противоречивому как в отражении явлений жизни, так и в словоупотреблении (не будем забывать об авторстве, распространяющемся и на семантический, и на синтаксический уровни языка), мы использовали материал из общеязыкового фонда, анализировали общеязыковые, а не авторские метафоры. Для этой цели во французской части мы использовали Т1Л* и многочисленные словари, в русской – базу данных издательского дома «Коммерсантъ», а также данные словарей. Употребление каждого слова проверялось нами не единожды и не дважды, а сотни и тысячи раз. Наше внимание было сосредоточено на исследовании понятий, мы пытались вглядеться в их «глубину» (именно поэтому обращались к этимологии и истории развития значения), описать закрепившиеся за ними коннотативные образы, мы, в отличие от Анны Вежбицкой (1), не касались ни синтаксиса, ни морфологии, ни словообразования, поскольку считали, что исследование некого первоначального, базового набора понятий, находящегося в основе национального менталитета, предопределит все дальнейшие особенности, отчасти даже и синтаксические. В нашем исследовании мы описывали только существительные, исходя из весьма спорного интуитивного представления о том, что именно существительное «конденсирует» в себе первоначальные опорные точки представлений, из которых дальше может строиться система взглядов, структура менталитета. Это не означает, что глаголы или предлоги не годились бы для нашей цели, однако выбор так или иначе сделать было необходимо, да и энциклопедические словари, представляющие ту или иную произвольную сферу знаний, поддержали нашу интуитивную выборку: представление любой сферы знаний происходит на девяносто процентов при помощи растолковывания понятий, выраженных существительными.

Иначе говоря, мы описывали слова в двух языках, утверждая эти слова взаимными переводческими эквивалентами, и через них пытались разглядеть особенности менталитетов, выработавших и давших дальнейшую жизнь этим понятиям. Таким образом, мы изучали национальный менталитет через язык и лингвистическими средствами, очевидным образом придавая нашему исследованию статус лингвокультурологического. Основы представления об этой науке прекрасно сформулированы В. Н. Телия в ее последней книге «Русская фразеология» (16), и звучат они так: «Лингвокультурология – это часть этнолингвистики, которая посвящена изучению и описанию корреспонденции языка и культуры в синхронном их взаимодействии. …Лингвокультурология исследует прежде всего живые коммуникативные процессы и связь используемых в них языковых выражений с синхронно действующим менталитетом народа… Объект лингвокультурологии изучается на „перекрестке“ двух фундаментальных наук: языкознания и культурологии. Последняя исследует такой атрибут человека как его самосознание… Для культурологического анализа… понятие культуры является базовым… Культура… – это мировидение и миропонимание, обладающее семиотической природой… Культура – это своеобразная историческая память народа. И язык, благодаря его кумулятивной функции, хранит ее, обеспечивая диалог поколений не только из прошлого в настоящее, но и из настоящего в будущее».

Прежде чем сформулировать наши цели, задачи, методы исследования и прочее, о чем должно рассказывать введение, охарактеризуем кратко ту парадигму, в которой находится наше исследование. Лингвокультурология – часть культурологии, которая, в свою очередь, представляет собой область культурной, социальной и структурной антропологии. В связи с этим невозможно не упомянуть, вдобавок к уже цитировавшимся авторам, имена Леви-Стросса (17) и Бодрийара (18). Основы этнолингвистики, определение ее задач и методов были сформулированы в работах Н. И. Толстого (19). В настоящее время именно в славистике развивается теория народных стереотипов и особой информации, содержащейся в фоновых знаниях, отражающих образ мира. Здесь большую роль сыграли работы С. М. Толстой (20) и С. Е. Никитиной (21). Особый интерес к реконструкции «наивной картины мира» проявлялся и проявляется многими современными лингвистами, среди которых, на наш взгляд, особое место принадлежит Н. И. Сукаленко (22). «Отцами» всего этого направления, сформулировавшими также и философские первоосновы подобного поиска, могут, безусловно, считаться В. фон Гумбольт (23), Э. Сепир (24) и В. Н. Топоров (25) – практически ни одна работа не только по лингвокультурологии, но и – шире – по культурологии диахронической и современной, не обходится без многочисленных ссылок на их произведения и обширных цитат из них.

Контрастивных исследований такого рода совсем немного. В области романской филологии и французско-русских сопоставительных исследований особую роль играют работы В. Г. Гака (26, 27, 28), без знания которых невозможно было бы сделать ни единого шага по этой terra incognita. Ему же принадлежит особая роль в разработке и обобщении теоретических основ контрастивной лингвистики как отдельной отрасли языкознания.

Однако мы скромно надеемся, что не повторили в нашей работе уже достигнутых результатов. Охарактеризуем, отчасти чтобы показать это, наши цели, методы исследования, материал, а также дадим предварительную общую оценку достигнутых результатов. Наша цель заключалась в том, чтобы провести контрастивное исследование ключевых абстрактных понятий, составляющих основу французского и русского менталитетов.

Контрастивное исследование проводилось следующим образом (метод).

Французские и русские понятия описывались через следующую систему шагов.

1. Словарное определение понятия.

2. История словарных определений.

3. Этимология.

4. Анализ на соответствие какой-либо мифологической системе (античная мифология, славянская мифология, христианство, атеизм, понятийная система рационализма или просвещения и пр.).

5. Поиск соответствующих аллегорических изображений понятий, других визуальных систем.

6. Анализ современной сочетаемости слов.

7. Описание вещественной коннотации понятия.

8. Сопоставление по позициям.

Материалом для исследования и сопоставления послужили следующие предварительно рациональным путем отобранные абстрактные существительные, представляющие, по нашей гипотезе, мировоззренческое ядро исследуемых этносов (то есть те базовые категории, элементы понимания которых находят отражение в рядах других отчасти производных представлений):

русские: провидение, участь, доля, судьба, рок, опасность, угроза, риск, случай, удача, шанс; добро, зло, истина, ложь; душа, совесть, ум, разум, рассудок, интеллект; знание, мысль, идея, размышление, причина, следствие, сомнение, уверенность, цель; страх, ужас, боязнь, испуг, паника, радость, ликование, восторг, гнев, ярость, бешенство.

французские: providence, destin, destinеe, sort, fortune, danger, pеril, menace, risque, occasion, hasard, chance, veine, bien, mal, vеritе, mensonge; ame, conscience, intelligence, esprit, raison; connaissance, savoir, idеe, pensеe, cause, raison, effet, consеquence, rеflexion, doute, certitude, assurance, but, fin, objectif; joie, jubilation, ravissement, emportement, fureur, furie, rage, peur, angoisse, apprеhension, crainte, effroi, еpouvante, frayeur, terreur.

Каждое слово просматривалось в 500—2500 тыс. контекстов, при необходимости проводились дополнительные консультации с носителями языка.

Библиография

1. Сахото К.,Норико X., Райс Дж. Эти странные японцы. М., 2004.

2. Маковский М. М. Удивительный мир слов и значений. М., 1989.

3. Wierzbicka A. Dusa (soul), toska (yearning), sud’ba (fate): Three key concepts in Russian language and Russian culture // Metody formalne wopisie jezikow stowianskich. Biatyskok, 1990.

4. Вежбицкая А. Язык, культура, познание. М., 1996.

5. Ранкур-Лаферрьер Д. Рабская душа России. М., 1996.

6. Толстая Т. Н. Русские? // Нью-Йорк: Портфель. Ардис, 1997. С. 294—302.

7. Итоги. 1990. №№16, 20, 22.

8. Разлогова Е. Э. Путеводитель по дискурсным словам русского языка. Т. 2. 1997.

9. Гумилев Л. От Руси к России. М.: ACT, 2004. С. 127.

10. Тэтчер М. Искусство управления государством. Стратегии для меняющегося мира. М., 2007. С. 190—191.

11. Тайлор. Первобытная культура. М., 1989. С. 21.

12. Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. IV. М., 2007. С. 81.

13. Гумбольдт В. О мышлении и речи // Избранные труды по языкознанию. М., 1984.

14. Арутюнова И. Д. Истина и судьба // Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994. С. 305.

15. Апресян Ю. Д. Идеи и методы современной структурной лингвистики. М., 1966.

16. Телия В. И. Русская фразеология. М., 1996. С. 217, 218, 222, 226.

17. Леви-Стросс К. Структурная антропология. М., 1985.

18. Бодрийар Ж. Общество потребления. М., 2006.

19. Толстой Н. И. О предмете этнолигвистики и ее роли в изучении языка и этноса // Ареальные исследования в языкознании и этнографии. Язык и этнос. М., 1983.

20. Толстая С. М. К прагматической интерпретации обряда и обрядового фольклора. Образ мира в слове и ритуале. Балканские чтения. 1. М., 1992.