Ментальность в зеркале языка. Некоторые базовые мировоззренческие концепты французов и русских

20. Арутюнова Н. Д. Метафора и дискурс // Теория метафоры. М., 1990. С. 9.

21. Boyd R. Metaphor and theory change // Metaphor and thought. Cambridge, 1979.

22. Ортега-и-Гассет X. Две великие метафоры // Теория метафоры. М., 1990. С. 77.’

23. Мифология. Мифы народов мира. М… 1991. Т. 1. С. 13.

24. Кассирер Э. Сила метафоры // Теория метафоры. М., 1990. С. 33–44.

25. Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. 2. Интегральное описание языка и системная лексикография. М., 1995.

26. Ельмслев Л. Язык и речь // Звегинцев В. А. История языкознания XIX–XX вв. в очерках и извлечениях. Ч. 2. М., 1965, С. 78.

27. Успенский В. А. О вещных коннотациях абстрактных существительных // Семиотика и информатика. Вып. 11. М., 1979. С. 147.

28. Lakoff G., Johnson М. Metaphors we live by. Chicago, 1980.

29. Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем // Теория метафоры. М., 1990. С. 393.

30. Виноградов В. В. Избранные труды // Лексикология и лексикография. М., 1977.

31. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. М., 1976. С. 27–29.

32. Benveniste Е. Civilisation: contribution а l’ histoire d’un mot // Eventail de l’histoire vivante, Paris., 1953, T. 1. P. 47–54,

33. Лакофф Дж., Джонсон М. Цит. соч. С. 407.

34. Апресян Ю. Д. Образ человека по данным языка: попытка системного описания // Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. 2. С. 346–350.

35. Wierzbicka A. Dusa, toska, sud’ba: three key concepts in Russian language and Russian culture // Metody formalne w opisie jesikow slowianskich. Bialymstoky, 1990, C. 13–32.

36. Голованивская М. К. Художественный перевод, или несвобода творчества // Новое Литературное Обозрение. 1995. № 13.

37. Бодрийар Ж. Общество потребления. Его мифы и структуры. М., 2006. С. 3—256.

38. Голованивская М. К. Об относительности ума, добра и совести // Доклады на Ломоносовских чтениях / Моск. гос. ун-т. 1996.

39. См., например: Маслоу А. X. Теория человеческой мотивации. М., 1999.

40. Гумбольдт В. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовные чувства человечества // Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М., 1984. С. 44–61.

41. Deprun J. La philosophie de l’Inquietude en France au 18 s. Paris, 1979; a также Mauzi R. L’idee du bonheur dans la littеrature et la pensee fran?aise au 18 s. Paris, 1960.

Глава вторая Социокультурные смыслы, повлиявшие на формирование французского и русского менталитетов

В результате каких обстоятельств французы видят мир одним образом, а русские другим? И почему мы решили, что эти способы видеть мир отличаются друг от друга? Ответ на второй вопрос очевиден: французская и русские мировоззренческие системы не совпадают, прежде всего, в силу несовпадения знаковых систем, языков, которые хранят, отражают, развивают эти системы. Мы уже говорили о том, что мировоззрение и язык являются неразделимыми (вспомним здесь еще один фундаментальный труд на эту тему – «Мысль и язык» А. Р. Лурии (1)) и представляют собой менталитет в его целостности.

Но как этот менталитет сложился, что сделало его таким, а не иным? Можем ли мы вообще знать об этом?

История формирования менталитета для нас в чем-то синонимична истории становления общенационального языка. И в том смысле, что менталитет – это сумма представлений и объяснительных моделей (то есть принятого в культуре способа установления причинно-следственных связей между явлениями), и в том смысле, что понятийная система этноса неотделима от понятийной системы того языка, на котором этот этнос говорит и пишет. Причем это касается не только синхронного уровня языка и сознания, но и диахронического, исторического: поскольку понятийная система языка всегда отражала менталитет народа, сканы прошлого состояния языка. Его история является сканом соответствующего этапа развития менталитета, фиксацией истории этого процесса. В этом наш подход отличается от принятого, например, в социологии или истории (см. работы С. Московиси, а также монографию Т. П. Емельяновой «Конструирование социальных представлений» (2)). Мы не можем ничего домыслить, вывести какие-то факты из общих соображений или знания человеческой природы как таковой, мы связаны представительством мировоззренческих феноменов в ткани конкретных языков, семантических структурах, в истории этих структур. Так, ценные соображения, высказанные Николаем Бердяевым в его работе «Русская идея» (3) о влиянии плотного спеленывания младенцев на Руси на формирование русского самосознания не может быть нами воспринята как существенная, поскольку в русском языке нет никаких смыслов, связанных с этим фактом (выражение «связанный по рукам и ногам» реферируется к иной ситуации).

С другой стороны, сам по себе язык столь сложное, многослойное, постоянно изменяющееся и подверженное множественным влияниям явление, что нередко сложно сказать – есть в нем какой-то факт или нет. Вот очевидный пример: русское отношение к деньгам, произошедшим как понятие от тюркского «таньга», всегда было стеснительным (деньги мыслились как грязь, от любви к ним открещивались, ими можно было оскорбить, унизить, мелочно подсчитывать деньги считалось плохой чертой, предлагалось иметь сто друзей, а не сто рублей) – ни русская общинность, ни христианство, ни уклад сначала крестьянский, а потом коммунистический не способствовали постановке денег в верхний регистр ценностной мировоззренческой шкалы. Но вот прошли всего два десятилетия нового капиталистического времени, и в русский язык, в сферу употребления его средним классом, вошел английский деловой язык, а вместе с ним – и иная культура взаимоотношений, и иная логика взглядов, и новый пласт представлений. Этот пласт представлений начал воздействовать на российскую иррациональность и непрагматичность в сторону европеизации представлений о деньгах. Так что же мы можем сказать об отношении к деньгам в сегодняшней России? Если мы сочтем, что выражения «засейвить денежки», «пошерить косты», «влить наличность и оживить бизнес», «сверстать семейный бюджет» и пр. – жаргонизмы, пока не повлиявшие на общий характер представлений, это будет виденьем процесса изменения понятия на самом незначительном уровне. Если мы сочтем, что в современном сознании уже оформилась идея, что деньги семьи – это бюджет, и им надо управлять – «подрезать траты», «расширять/срезать расходы на отпуск», «предусмотреть в семейном бюджете нового года расходы на поступление сына, лечение тещи» и т. д. – это констатация более глубокого изменения понятия в мировоззренческой системе.

Что поможет нам сделать первую или вторую оценку? Языковые факты и их частотность. Если последних употреблений много и они стали языковыми фактами, значит перед нами тренд изменения представлений о деньгах в русском языковом сознании.

Изучение значений ключевых мировоззренческих понятий в русском и французских языках, изучение истории слов постоянно заставляло нас обращаться к историческим фактам и различным эпохам в формировании этих значений. Эти факты и эпохи могут без натяжки быть названы факторами влияния на соответствующие менталитеты и этим факторам мы хотели бы уделить специальное внимание, прежде чем займемся изложением результатов конкретных исследований.

То есть мы полагаем, что социокультурный смысл, повлиявший на развитие менталитета, – это стечение обстоятельств, изменившее или развившее взгляды и представления этноса, это аргументы, причины, опыт, позволившие отныне и впредь устанавливать иную логику событий, объяснять их и прогнозировать иным или дополнительным способом, иметь иные мотивы для поступков.

Вот несколько примеров. Мореплавание и открытие других земель, в частности Америки в 1492 году, наряду с открытиями Коперником в конце XV века двойного движения Земли – вокруг своей оси и вокруг солнца – дали европейцам иные возможности представления движения, развития. Эти факты пробудили их воображение, потребовали переосмысления уже имеющихся представлений и в результате привели к идее спиралевидного развития, то есть возврата уже познанного, но с приращенной непознанной дельтой. Или массированное открытие в середине XX века невидимых миров, обладающих большим воздействием на человека: атомного ядра, плазмы, вирусов, гормонов, витаминов – возможно, дало всплеск нового мистицизма, требующего особенных, как бы «неочевидных», техник обращения с миром как таковым (всплеск астрологии, увлечения лунными календарями, восточной медициной, гаданиями разного рода и т. д.).

Таким социокультурным смыслом может стать и открытая идея гуманитарного характера, например феминизм. Простой тезис, утверждающий, что «женщина тоже человек», тезис, попавший в правильную информационную среду, давшую ему убедительную упаковку и доставившую его «по назначению», превращается в мировоззренческий аргумент межнационального характера, предписывающий иную логику интерпретации взаимоотношения людей и сценариев социального действия.

Открытие европейцами восточной цивилизации, японского и китайского мировосприятия, дало им ощущение множественности успешных стратегий. Линейность причины и следствия, прогресс, выражающийся в форме развития линейки приставок к человеку (оборудования, механизмов, которые человек присоединяет к себе, чтобы увеличить свои возможности), находятся сегодня под ударом восточной техники самосовершенствования, недействия, минимализма. Во что выльется этот диалог культур и мировоззренческих систем, зависит от многих обстоятельств, но сегодня можно констатировать – он активно идет.

В отличие от историков, культурологи нечасто сами занимаются общеисторическими разысканиями и, как правило, черпают свои представления о тех или иных исторических обстоятельствах из книг представителей других наук. В этом смысле все, что будет изложено далее на фактическом уровне, почерпнуто нами из книг, и ценность этого пересказа будет состоять лишь в проекции ключевой для наших целей исторической информации на расшифровку особенностей менталитета, отражение которых мы обнаруживаем в языке.

Итак, как же выглядят основные социокультурные смыслы, повлиявшие на французскую ментальность?

Пользуясь терминологией Льва Гумилева, можно сказать, что французы представляют собой суперэтнос, находящийся в фазе пассионарного подъема последние полторы тысячи лет. Это объясняется многими причинами – расовыми, климатическими, историческими. Их мировоззрение является достаточной закрытой от внешних воздействий системой прежде всего в силу ее содержательной наполненности, изобилующих в ней ответов, а не вопросов. Положение дел именно таково, поскольку они получили уже готовое, развитое, убедительное трактование жизни от породившей их мировоззренческую систему материнской культуры – античности. Отсутствие вакуума содержательных вакансий на протяжении истории делало французов донорами, предлагавшими миру свои ответы и свои решения, а не реципиентами, заимствующими мировоззренческие рецепты.

Доминантным социокультурным смыслом, из которого питалась и питается французская ментальность, была и остается, как мы уже сказали, античность, с ее представлениями о праве, частной собственности, общественной пользе, красоте формальной, телесной, интеллектуальной, с ее приверженностью гармонии, гедонизму, слову. Французы в полной мере восприняли и свойственное античности преклонение перед таким инструментом поиска истины как дискуссия, они восприняли рациональность, преклонение перед силой разума как императив. На это обращали наше внимание многие исследователи, с различными оговорками. Вот, к примеру, что подчеркивал известный французский этнопсихолог Альфред Фуллье в своей книге «Психология французского народа»: «Мы должны избегать двойной ошибки: приписывать римлянам этническое влияние на наш национальный характер, в то время как им принадлежит только умственное и политическое влияние; и приписывать франкам или германцам значительное моральное и социальное воздействие на Галлию, тогда как за ними следует признать главным образом этническое влияние, проявляющееся, впрочем, в довольно узких пределах» (4).

Проиллюстрируем его тезис об умственном и политическом влиянии.

Так, у Цицерона читаем: «Вполне уместно поговорить об обязанностях магистратов, частных лиц, граждан и чужеземцев. Итак, прямой долг магистрата – понимать, что он представляет городскую общину и должен поддерживать ее достоинство и честь, соблюдать законы, определять права и помнить, что они поручены его верности, А частному лицу следует жить среди сограждан на основании справедливого и равного права для всех, не быть ни приниженным, ни унылым, ни заносчивым, а в государственных делать желать всего того, что спокойно и прекрасно в нравственном отношении» (5). Или: «Первая задача справедливости – в том, чтобы никому не наносить вреда… Затем – чтобы пользоваться общественной собственностью как общественной, а своей – как своей» (Там же. С. 117). Или: «Ошибаться, заблуждаться, не знать, обманываться, как мы говорим, – дурно и позорно» (Там же. С. 116). И еще: «Человек, наделенный разумом, усматривает последовательность между событиями, видит их причины, предшествующие события, сравнивает сходные явления и с настоящим тесно связывает будущее» (Там же. С. 113).

Мы привели почти наугад несколько высказываний из Цицерона вот по какой причине: все они показывают высокую актуальность античных взглядов для современной Франции именно в области социального устройства, так сказать, социального миропонимания, крайне важного для самосознания и самоопределения романского мира. Подобных цитат из античных источников могло бы быть приведено бесчисленное количество. Важно видеть и понимать, что современными французами переняты у античных людей не фрагментарные представления о тех или иных методах и способах устройства жизни, а вся целостная система видения мира.

В ходе многократного и глубочайшего обращения к античным практикам – во время Каролингского возрождения, в эпоху Возрождения, эпоху Просвещения, эпоху романтизма – французы заимствовали у своих предшественников – иногда напрямую, иногда переосмыслив – обширные практики: право, систему государственного устройства (от империи до республики), восприятие институтов любви (причем как гетерогенной, так и гомосексуальной), моду и гигиенические нормы, некоторые особенности кухни (употребление вина, например), многие общественные ритуалы – рассадку в органах власти, жеребьевку, процедуру голосования. В архитектуре, через романский стиль, французы переняли у античных людей основную геометрию жилищ, способы устройства городов (центральная площадь-форум в центре города, храм, тюрьма и расходящиеся во все стороны улицы), а также виды и формы вооружения, алфавит, институт брака, наследования, воинское искусство, алгоритмы управления иноземцами (и при колонизации, и мигрантами на своей территории), многие технологии и изобретения.

В области социальных идей, помимо представлений о справедливости и способах осуществления власти, из античности французы заимствовали идею диалектики мира и его развития, которое осуществляется при прямом участии воли человека (вспомним у Софокла: «Если все предопределяют боги, то зачем человеку даны ум и воля?» (6)).

Как уже было сказано, многие из этих идей были доразвиты и даже отчасти переосмыслены во французской цивилизации. Так, например, идея любви, связанная с душевными терзаниями, идущими от страстного желания обладать любимым существом, была в Средние века превращена в куртуазный культ, не открывший никаких принципиально новых форм ухаживания, но добавивший некоторые смыслы (например, amour lointain (7)). Античный гедонизм и культ плоти приобрел гротескно-раблезианские очертания якобы под воздействием галльских привычек и галльского юмора. Систему римского права, прежде всего сословного, существенно дополнили новыми сиcтемами понятий французские рационалисты, эпоха которых, вместе с Великой французской революцией, по праву может считаться вторым глобальным социокультурным смыслом, определившим основные черты и характеристики современного французского менталитета.

Ключевые социокультурные смыслы, внедренные во французский менталитет эпохой Просвещения, новыми идеологами со всемирно известными именами, такими как Монтескье, Руссо, Дидро, Гельвеций, Вольтер: свобода, равенство, братство – отрыли новые мировоззренческие горизонты для всей новой цивилизации. Дело, конечно, не только в разработке новых смысловых цепочек, не только в предоставлении обществу новых ключей от новых социально-экономических ворот в рай, сколько в принятой, установленной, внедренной вследствие представления о равенстве системе всеобщего и бесплатного образования, представлявшего и представляющего собой конвейер, штампующий национальные мозги. Дело не только и не столько в том, что третье сословие, равное основной производящей силе этого периода, обрело свое идейное обеспечение, сколько в том, что Декларация прав человека и гражданина 1789 года транслировала новые социокультурные смыслы, такие как свобода личности, убеждений, предпринимательства, собственности, право на безопасность, право на сопротивление угнетению, в область общественного сознания всеми имевшимися в то время инструментами пропаганды.

К этим главным смыслам, которые отразились в последующих французских конституциях, выросших из Декларации прав человека и гражданина, относится и отрицание божественности власти, что есть, по сути, практический атеизм, также попавший в систему тиражирования знаний. Тогда, в конце XVIII века, была изменена вся парадигма причинно-следственных связей, ведущая к вершине важнейшего социокультурного смысла, именуемого справедливостью. Отныне свобода именуется высшей ценностью, и понимается отнюдь не как свобода от начальника-короля – это в известном смысле предполагалось само собой – а как свобода действия, передвижения, совести и впоследствии, если иметь в виду революцию 1968 года – как свобода любви. Закон, отнятый у Бога и короля, теперь становится прерогативой общей воли, а власть из сакральной прерогативы переходит в разряд общедоступных способов совершенствования мира. Всем гражданам, повторяет теперь хором весь французский народ, по их способностям открыт доступ к государственным должностям, а все, что не запрещено, разрешено (Декларация прав человека и гражданина от 26 августа 1789 года, статьи 5 и 6) (8). Идея равенства, сделавшая сирых и безработных площадкой для применения социально-политических конструктов, перевернула национальное самосознание, подобно самому понятию «революции», взятому в социально-политическую практику из астрономической книги Николая Коперника «О вращении небесных тел». Эпоха Просвещения, давшая французам общенациональную уверенность, что разум может все, а общество есть не что иное, как царство разума, оплодотворила античное наследство, заставив его плодоносить во имя всей постантичной цивилизации. Она ознаменовала собой окончательную победу городской цивилизации, городского мировоззрения, городского способа действия над сельским, то есть примат рационального, анонимного как произрастающего из равенства, механистичного и условного (9).

Эта же эпоха обозначила границу влияния еще одного глобального фактора, воздействовашего на формирование современного французского менталитета, а именно – христианства. Нет ничего удивительного в том, что последние исследования свидетельствуют о чрезвычайно низкой значимости для французов христианства в качестве веры как таковой и чрезвычайно высокой его значимости в качестве общенационального ритуала (10). История развития христианского вероисповедания во Франции, да и во всем романском мире, имеет существенные специфические черты, позволяющие отчасти понять, почему над монашеством надсмехались многие мыслители на протяжении всей истории Франции, среди которых и Боккаччо, и Рабле, и, само собой, Дидро. Дело здесь не только в том, что светская власть, предлагающая обществу светский контекст разворачивания общественной жизни, отчаянно боролась с церковной властью за власть же, и это приводило к откровенным схваткам наподобие известного Авиньонского пленения пап (начало XIV века). Этот поединок за власть между королями и папством длился всю истории Франции, с разными результатами в разные эпохи, но с неизменной подоплекой – ослабление влияния церкви на практическую сторону жизни французов. При этом духовенство компрометировало само себя, показывая честному народу все живописанные классиками прелести своего бытия – разврат, пьянство, алчность, лицемерие. Об этом же свидетельствует и рассказ из Повести временных лет о том, как русский князь Владимир выбирал для своего народа вероисповедание, дабы преградить путь распространяющемуся на Руси кровавому культу бога Перуна. От гонцов, отправленных в Ватикан разузнать поподробнее, что представляет собой католическая вера, он узнал, что на папский престол в 955 году воссел шестнадцатилетний юноша, нареченный Иоанном XII, превративший Ватиканский двор в вертеп продажных женщин и известный также как охотник, игрок, пьяница, а также приверженец культа Сатаны (11. С.72).

Такая интерпретация христианства в романском мире представляется нам глубоко традиционной, если рассматривать ее как результат колоссального влияния, которое оказала на ментальность «своих подопечных», включая клир, античная цивилизация. Воспетая античными философами и поэтами приверженность к красоте, телесности и наслаждению постоянно, с нашей точки зрения, одерживала верх над той телесностью, точнее антителесностъю, которую предлагало христианство (12). Причем, как мы видим, одерживало верх не только у потомков трубадуров и труверов, но и у самих служителей культа.

Однако, несмотря на ограничения, которым подверглось восприятие французами христианских ценностных установлений, какие смыслы французы вынесли из этого культурного наследия? В известном смысле для духовных потомков римлян идея иррационального знания, веры вопреки очевидности была революционной идеей. Возможно, именно этому «впрыску» иррациональности мы обязаны возникновением самого понятия любви, куртуазной любви как иррационального состояния, способного разрушать разумные сценарии построения жизни. Концепция влюбленности, в логике которой существуют сегодня европейская и связанные с ней цивилизации, на наш взгляд, напрямую связана с восприятием идеи иррациональности, которую дало Европе христианство. Средневековое мировоззрение, столь блестяще описанное М. М. Бахтиным в его ставшей канонической книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» (13), а также другими многочисленными исследователями (14), характеризуется трагическими антиномиями, амбивалентностью, самопересмешничеством, раздвоенностью – и именно оно дало сегодняшним французам все имеющиеся в их ментальной культуре «цветы зла» и тревожности, иррациональности в ощущении поиска того, что и не может быть найдено. Эта богатая традиция в поэзии, литературе, философии, идущая в соответствии с культурной традицией от понятия души (не античного, а христианского) к понятиям одиночества, страха, отчуждения, внутренней противоречивости, происходит не от атеизма, покинутости человека Богом, а от возможности «умирать от жажды над ручьем» (15), давшей новый важный мировоззренческий вектор, вырвавшийся из небытия как искра, высеченная столкновением античности и христианства.

Итак, к названным трем социокультурным смыслам, повлиявшим на формирование французского менталитета – таким как античность, христианство, эпоха Просвещения, или рождение (городской) буржуазной цивилизации, выдвигающей на первый план и закрепляющей сценарии достижения личного процветания в равноконкурентной ситуации состязания, остается добавить четвертый, связанный с объективными географическими и климатическими факторами, которые оказали не менее существенное воздействие на развитие французской ментальности.

Франция, впрочем, как и Галлия, представляет собой шестиугольник, с трех сторон омываемый морем. Это означает принципиальную открытость французов навстречу различным проникновениям, идущим от морей, через «пассионарные окраины» (по терминологии Льва Гумилева) к центру. Море всегда являет собой возможность не только получать информацию о том мире, что лежит за ним, но и распространять через него свое влияние на другие народы. От этой открытости морям происходит, на наш взгляд, высокая осведомленность французов о жизни других народов, приверженность их к путешествиям. Отсюда же происходит и представление о море как о свободной стихии, являющей собой метафору рвущейся на свободу души, гимн которой спел Шарль Бодлер в стихотворении L’Homme et la mer: «Homme libre toujours tu chеriras la mer / tu contemples tom ame / dans le dеroulement infinis des lames».