Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого

– Но вы достигли славы! – заявил выразительно граф. – Сейчас вас все знают.

– Ах, мой дорогой лорд, этого недостаточно для моего одаренного друга! – ответил Лючио за меня, и его глаза подернулись той таинственной тенью скорби и презрения, которая часто приглушала их блеск. – Его не слишком интересует «колоссальное состояние», потому что оно не поднимет его выше клена, растущего у Тоттенхэм-Корт-роуд. Он же хотел бы возвыситься над заурядными людьми. И кто обвинит его? Он прославится благодаря тому не поддающемуся определению качеству, которое называется гением, – за возвышенные мысли, поэтический дар, божественные инстинкты и пророческие исследования человеческого сердца – другими словами, за силу пера, которая опрокидывает королевства как карточные домики и увенчивает головы королей шутовским колпаком. Обыкновенно бедняки одарены этой силой, которую нельзя купить за деньги, – этой независимостью в поступках, свободой мнения, а что дает богатство? Возможность тратить его или копить. Но Темпест намеревается соединить в себе две самые противоположные силы природы – гений и деньги, или, другими словами, Бога и Мамону.

Леди Сибилла повернула ко мне голову; ее красивое лицо выражало удивление и сомнение.

– Я боюсь, – сказала она, – что требования общества отнимут у вас слишком много времени для того, чтобы продолжать писать книги. Я помню, вы сказали мне тогда вечером, что печатаете роман. Полагаю, вы прежде были профессиональным писателем?

Внутри меня зашевелились гнев и обида. Был ли я настоящим писателем до сего времени? Нет, я никогда им не был. Я был лишь литературным скитальцем, время от времени приглашаемым написать статью «на заказ», на первый попавшийся сюжет, без видимой перспективы подняться с этой низкой и грязной ступени литературной лестницы. Я почувствовал, что покраснел, потом побледнел, и видел, как пристально смотрел на меня Лючио.

– Я теперь писатель, леди Сибилла, – сказал я наконец. – И надеюсь, что скоро докажу свое право называться им. По моему мнению, звание «писатель» заслуживает большой гордости, и я не думаю, что требования общества помешают мне следовать литературной профессии, которую я считаю высшей на свете.

Лорд Элтон беспокойно задвигался на стуле.

– Но ваши родные, – сказал он, – ваша семья – они тоже литераторы?

– Из моей семьи никого нет в живых, – ответил я несколько резко. – Мой отец был Джон Темпест из Рексмура.

– В самом деле! – И лицо графа просияло. – Господи! Ведь я часто встречал его на охоте много лет назад. Вы происходите из прекрасного старинного рода, сэр! Темпесты из Рексмура известны и почитаемы в хрониках графства.

Я ничего не ответил, но почувствовал легкий прилив раздражения, хотя сам не мог себе уяснить почему.

– Невольно удивляешься, – произнес Лючио мягко, – когда человек происходит из хорошей английской фамилии – явная причина для гордости, – а кроме того имеет большое состояние для поддержания уровня, соответствующего этому высокому роду, зачем ему еще биться за литературные почести! Вы слишком скромны в своих желаниях, Темпест! Вы, сидящий так высоко на банковских билетах и слитках золота, потомок вошедшего в хроники славного рода, вы еще наклоняетесь, чтобы поднять лавры! Фи, мой друг! Вы унижаете себя этим желанием присоединиться к компании бессмертных!

Несмотря на его иронический тон, замеченный обществом, я видел, что своей особенной манерой он защищал литературу, и почувствовал к нему благодарность. Граф выглядел несколько уязвленным.

– Все это прекрасно, – сказал он, – но у мистера Темпеста нет необходимости писать, чтоб зарабатывать средства к существованию.

– Можно любить дело только ради дела! – воскликнул я. – Например, эта Мэвис Клер, о которой вы говорили, разве она женщина нуждающаяся?

– Мэвис Клер заработала каждое пенни, которое имеет, – сказал лорд Элтон. – Я думаю, если б она не писала, то умерла бы с голода.

Дайана Чесни засмеялась.

– В настоящее время она далека от голодной смерти, – заметила она, и ее карие глаза заискрились. – Она горда, как сама гордость; катается в парке в своей коляске на лучшей паре в стране и знакома со всей аристократией. Я слышала, что она очень деловая женщина и не дает спуску издателям.

– Я бы усомнился в этом! – засмеялся граф. – Надо быть самим дьяволом, чтоб справиться с издателями.

– Вы правы, – сказал Лючио. – Я думаю, что на одном из этапов переселения своей души в различные земные формы дьявол (если он существует) часто становится издателем, причем доброжелательным издателем для разнообразия!

Мы все улыбнулись.

– Уверена, что Мэвис Клер не уступит никому и ни в чем, – сказала леди Сибилла. – Конечно, она небогата, но тратит деньги умно и с пользой. Я не знаю ее лично, о чем сожалею, но читала ее книги, которые написаны совершенно не банально. Она самое независимое существо, чрезвычайно равнодушное к мнению других.

– Должно быть, она не слишком хороша собой, – заметил я. – Некрасивые женщины всегда стремятся сделать нечто поразительное, чтобы привлечь внимание, в котором иначе им отказывают.

– Верно, но это не относится к мисс Клер. Она хорошенькая и притом умеет одеваться.

– Такое качество в писательнице! – воскликнула Дайана Чесни. – Они обыкновенно дурны и безвкусно одеты!

– Большинство культурных людей, – продолжала леди Сибилла, – из нашего круга во всяком случае, смотрят на мисс Клер как на исключение, выходящее из ряда обыкновенных авторов. Она очаровательна сама, как и ее книги, и бывает везде. Она пишет с вдохновением и всегда говорит что-то новое.

– За это, конечно, все критики нападают на нее? – спросил Лючио.

– О, безусловно! Но мы никогда не читаем критику.

– Надеюсь, что и никто другой, – сказал граф со смехом, – кроме самих господ, пишущих ее! Ха-ха-ха! Я считаю наглостью, простите за выражение, когда кто-то осмеливается учить меня, что я должен читать или что я должен ценить. Я в состоянии составить свое собственное суждение о написанной книге. И я избегаю всех отвратительных «новых» поэтов, избегаю их, как яда, сэр, ха-ха! Все что угодно, кроме «нового» поэта; старые достаточно хороши для меня! Да, сэр, эти критики, что так важничают, в большинстве случаев юнцы, необразованные мальчишки, которые за пару гиней в неделю берутся сообщать публике, что они думают о такой-то книге, как будто бы кто-нибудь интересуется их незрелым мнением. Смешно, поистине смешно! Я дивлюсь, за кого они принимают публику! Редакторы серьезных журналов не должны поручать подобные вещи молодым хлыщам только потому, что им можно мало платить.

В этот момент вошел дворецкий и, став сзади графа, прошептал ему несколько слов. Граф нахмурился, затем обратился к своей свояченице:

– Шарлотта, леди Элтон прислала сказать, что она сойдет сегодня в гостиную. Может быть, вы пойдете взглянуть, как поудобнее ее устроить? – И когда мисс Шарлотта встала, он повернулся к нам, говоря: – Моя жена редко бывает в состоянии видеть гостей, но сегодня она чувствует себя лучше и хочет маленькой перемены от однообразия своей комнаты. Было бы очень любезно с вашей стороны, господа, занять ее: она не может много говорить, но ее зрение и слух превосходны, и она интересуется всем, что происходит вокруг. Господи боже мой! – и он тяжело вздохнул. – А ведь она была одной из самых блистательных женщин!

– Милая графиня! – прошептала мисс Чесни с покровительственной нежностью. – Она еще до сих пор хороша!

Леди Сибилла бросила в ее сторону надменный взгляд, ясно показавший, какой непокорный характер обуздывает в себе эта молодая красавица, и я почувствовал себя еще более влюбленным, сообразно своему представлению о любви. Нужно сознаться, я люблю женщин с темпераментом. Я терпеть не могу тех чрезмерно приятных представительниц слабого пола, которые на всем земном шаре не найдут ничего, что вызвало бы на их лицах иное выражение, кроме глупой улыбки. Я люблю замечать опасный огонек в блестящих глазах, горделивое трепетание прелестного рта и горячий румянец негодования на нежных щеках. Все это показывает ум и неукротимую волю и пробуждает в мужчине жажду власти, которая таится в его натуре, подстрекая его победить то, что кажется непобедимым. Желание такой победы было сильно во мне; когда окончился обед, я встал и отворил дверь дамам, выходящим из комнаты. Когда проходила леди Сибилла, фиалки, приколотые у нее на груди, упали. Я поднял их и сделал первый шаг.

– Могу я оставить их себе? – спросил я тихо.

Ее дыхание было неровным, но она смотрела мне прямо в глаза с улыбкой, показывающей, что она прекрасно понимает мою скрытую мысль.

– Можете! – ответила она. Я поклонился, затворив за ней дверь, и, спрятав цветы, возвратился, удовлетворенный, на свое место у стола.

XIII

Оставшись со мной и Лючио, лорд Элтон отбросил всякую сдержанность и стал не только фамильярным, но даже льстивым в своем стремлении угодить нам обоим. Унижение и жалкое желание понравиться нам и снискать наше расположение проглядывали в каждом его слове, и я твердо убежден, что, если б я холодно и грубо предложил купить его красавицу-дочь за сто тысяч фунтов стерлингов, с условием уплатить эту сумму в день свадьбы, он бы охотно согласился. Между тем, навзирая на его личное корыстолюбие, я чувствовал и знал, что мое ухаживанье за леди Сибиллой будет принято как нечто вроде рыночного торга, разве что мне действительно удастся завоевать любовь девушки. Я намеревался попробовать это, но вполне сознавал трудность, почти невозможность для нее забыть факт моего колоссального состояния и увидеть во мне меня самого. В этом одно из благ бедности, забываемое и не ценимое бедняками. Бедняк, если завладеет любовью женщины, то знает, что любовь эта искренняя и лишена личного интереса. Но богач вообще никогда не может быть уверен в любви. Преимущества брака с богачом поощряются родителями и друзьями девушек-невест. И нужно обладать в высшей степени неискушенной натурой, чтоб смотреть на мужа, располагающего пятью миллионами, без корыстного удовлетворения. Очень богатый человек даже не может быть уверен в дружбе; самая высокая, сильная, благородная любовь почти всегда отказана ему; пророческими оказались слова: «Как трудно богатому войти в Царство Небесное». Царство женской любви, испытанной и в невзгодах, и в трудностях, ее верность и преданность в дни печали и тоски, ее героическая самоотверженность и мужество в часы сомнения и отчаяния – эта светлая, прекрасная сторона женской души предназначена Божественным провидением для бедного человека. Миллионер может жениться на любой из красавиц всего света, – он может одеть ее в роскошные наряды, осыпать ее драгоценностями и смотреть на нее, на весь блеск ее богато украшенной красоты, как на статую или картину, но он никогда не постигнет сокровенных тайн ее души и не узнает нравственных начал ее прекрасной натуры. В самом начале моего увлечения леди Сибиллой я часто об этом думал, хоть и не так упорно, как после. Я слишком гордился своим богатством, чтоб допустить возможность проигрыша, и наслаждался, глядя с несколько презрительным злорадством на смиренное преклонение благородного графа пред ослепительным источником практически неисчерпаемого богатства, каким представлялись ему я и мой блистательный товарищ. Я ощущал странное удовольствие, покровительствуя ему, и обращался с ним с видом снисходительной благосклонности, что, по-видимому, нравилось ему. Внутренне я смеялся и думал, насколько иным было бы положение дел, если б я в самом деле был не более чем писатель. Если б я был одним из самых великих авторов своего времени, но вместе с тем бедным или только со средним достатком, этот самый полуобанкротившийся граф, тайно державший на пансионе американскую наследницу за две тысячи гиней в год, возможно, снизошел бы до того, чтобы пригласить меня в свой дом, смотрел бы на меня с высоты своей титулованной ничтожности и, быть может, отозвался бы обо мне как о «человеке, который пишет… э… да… э… довольно неглупый, я думаю…» – и больше бы не вспомнил. По этой самой причине, будучи писателем, хоть и миллионером, я ощущал особенное удовольствие, унижая, насколько возможно, его графское достоинство, и для этого нашел лучший способ, говоря об Уиллоусмире. Я видел, как он нахмурился при одном упоминании о своей утраченной собственности и не мог скрыть своего душевного беспокойства относительно моих дальнейших намерений. Лючио, опытность и предусмотрительность которого подтолкнули меня к решению купить это место, ловко помогал мне обнаруживать его характер, и к тому времени, когда мы покончили с кофе и сигарами, я знал, что «гордый» граф Элтон, который вел свой род от первых крестоносцев, готов был согнуть спину и ползать в пыли из-за денег, как швейцар в отеле в ожидании соверена на чай. Я никогда не был высокого мнения об аристократах, и в данном случае оно, конечно, не улучшилось, но, помня, что этот расточительный аристократ рядом со мной – отец Сибиллы, я обращался с ним с большим уважением, чем он того заслуживал.

Возвратившись после обеда в гостиную, я был охвачен холодом, веявшим, как мне показалось, от ложа леди Элтон, которое помещалось у камина и напоминало черный саркофаг своими очертаниями и объемом. Это была узкая кровать на колесах, искусно задрапированная черною материей, чтоб несколько скрыть ее гробовидную форму. Парализованная графиня из-за своей неподвижности казалась мертвой, но ее лицо, когда она повернулась к нам при нашем появлении, было и теперь еще красиво, а ее большие глаза были ясными и почти блестящими. Ее дочь тихо представила нас обоих, и графиня сделала легкое движение головой в виде поклона, рассматривая нас с любопытством.

– Какой неожиданный сюрприз, дорогая! – сказал весело граф Элтон. – Почти три месяца мы не имели удовольствия быть в вашем обществе. Как вы себя чувствуете?

– Лучше, – ответила она медленно, но отчетливо, и ее взгляд был устремлен с напряженным вниманием на князя Риманца.

– Мама нашла комнату холодной, – объяснила леди Сибилла, – поэтому мы перенесли ее поближе к огню… Холодно… – И она вздрогнула. – Я думаю, на дворе сильный мороз.

– Где Дайана? – спросил граф, ища глазами веселую молодую особу.

– Мисс Чесни пошла к себе написать письмо, – ответила его дочь несколько холодно. – Она сейчас вернется.

В этот момент леди Элтон слабо подняла руку и указала на Лючио, который отвернулся, чтоб ответить на вопрос мисс Шарлотты.

– Кто это? – прошептала она.

– Мама, милая, ведь я сказала вам, – проговорила леди Сибилла, – это князь Лючио Риманец, папин большой друг.

Бледная рука графини осталась поднятой, как будто бы она замерла в воздухе.

– Чем он занимается? – опять спросила она медленно, и ее рука вдруг упала, как мертвая.

– Вы не должны так волноваться, Хелена, – сказал ее муж, наклоняясь над ее ложем с подлинной или показной заботливостью. – Вы, наверное, помните все, что я вам рассказывал про князя? И также про этого джентльмена, мистера Джеффри Темпеста?