В поисках цветущего папоротника

Гордо выпрямился урядник, глаза сверкнули:

– На мужицком – не гуторю, ваше высокоблагородие. Наш кубанский говор – единственный. А вольноопределяющийся еще и инструктором-пулемётчиком назначен.

– Тьфу на тебя, Иван, – махнул рукой есаул, – пулемёт-то у нас откуда?

– Отобьём, господин есаул. Их там, за проволокой, хватает.

Судьба миловала Алеся. Пронеслась «волчья стая» есаула Шкуро по тылам Минской губернии, затем по отрогам Южных Карпат почти без потерь. Теперь направлялась в Персию, служить в составе Отдельного Кавказского кавалерийского корпуса генерала Баратова.

***

– Слышу, Иван Антонович, – встрепенулся Алесь. – Вспомнил, как господин есаул меня недоразумением нарёк. Видать, до сих пор так считает.

– Ты просто до войны негодный, – вздохнул урядник, – а так-то – парень добрый, грамотный. Иной раз завидки берут: откель столько всего знаешь?! Я чего зашёл до тебя… Дюже на душе неспокойно. Может, стихи свои расскажи, а?

– Сто раз говорил, Иван Антонович, не мои они. Поэт у нас есть такой – Максим Богданович.

– Добре-добре, памятую. Читай. Что-то уж больно заскучал я, – закрыв глаза, Кочубей откинулся на спину, губы изогнулись в полуулыбке.

– Сумна мне, а y сэрцы смутак цiха запявае:

«Сцежка y полi пралягае, траyкай зарастае.

Каля сцежкi пахiлiyся явар да калiны, -

Там кахалiся калiсь-то хлопец i дзiyчына, – вздохнул Алесь.

– Вот! Гляди-ка: не наш язык, а всё понятно. И у меня точно так было. Дальше-то что, Алесь?

И звучит в теплушке горькое:

– Ой, iшла дарога долам, ды iшла i горкай, -

Не схавалася дзiyчына ад тэй долi горкай:

Бо ляжыць яе дарожка, траyкай зарастае;

Сумна глянуць, цяжка бачыць, жаль душу праймае[12 - Грустно мне, печаль на сердце тихо запевает:У тропы той наклонился белый клён к калине, -Там когда-то полюбились парень да дивчина.Ой, дорога шла долиной, шла она и горкой, -И не спряталась дивчина от той доли горькой:Ведь лежит её тропинка, травкой зарастает;Так мне жалко это видеть, душу боль пронзает.Перевод Анны Дудки.]

5

Толпа на привокзальной площади шипела, гудела и плевалась, словно вода в котелке, поставленном на огонь. Куда ни глянешь – всюду солдатские шинели, казачьи бурки, папахи, винтовки. Редкими вкраплениями – штатские. Все рвались на юг… В переполненных поездах пассажиры с драками занимали места в тамбурах, на крышах. Составы двигались не спеша, на крупных узловых станциях стояли сутками – железнодорожники тоже митинговали.

Суетились гражданские, не без основания опасаясь за свои мешки, чемоданы и карманы. Женщины непрестанно прикасались к потайным местам, проверяя на месте ли драгоценности – деньги нынче не в почёте: ни керенки, ни старые рубли… Солдатские лидеры наловчились: прорывались к диспетчерам с оружием, полчаса угроз, и теплушка сдвигалась с места…

То в одном, то в другом месте на перроне вспыхивали, перебивая друг друга, частушки да песни:

– Не жмись, не журись, пачалася нова жисть…

Вздыхала гармошка в умелых руках, тосковала окружившая гармониста толпа, подхватывала, не сговариваясь, расходясь на два голоса:

– Над Кубанью, над рекой, да ехал парень молодой…

А где-то и в пляс пускались:

– Ой, вагон ползёт, ой, качается,

Казак к миленькой возвращается…

Кажется, только Кочубей с Алесем не разделяли ни бьющий через край энтузиазм, ни смятение, заглушаемое песнями да плясками – кто знает, как жить в той «новой жисти», которая наступила. Вот и обтекала гудящая толпа прислонившихся к старому тополю казаков. Не дай бог, заразишься их отрешённостью да задумаешься…

***

…Персия в первые дни показалась раем: в ручьях рыба плещет, в высокой изумрудной траве, щекочущей брюхо лошадям, хочется лежать, раскинув руки, и слушать щебетание птиц… Постреливают, ну так на то она и война.

Гаранский перевал обнажил правду: рай заселён, вновь прибывшим здесь не слишком рады. На редких привалах, если мгновенно не засыпали, казаки поговаривали о предательстве генералов, отвечающих за снабжение армий, робко шептались, что войну пора кончать и возвращаться домой – своя земелька стонет без мужских рук.

Турки, безошибочно почувствовав смуту в русских войсках, переходили в наступление, курдские племена нападали на тылы. Горные дороги, едва обозначенные на картах, преграждали то вывернутые с корнем деревья, то пни в несколько обхватов, то водопады. Даже неутомимые кубанские лошади случалось падали от усталости, а люди днем и ночью ожидали нападения из засады.

В начале августа поступила команда выбить турок из местечка восточнее Гаранского перевала. Местные жители подсказали: была когда-то тропка, заходящая в тыл турецких позиций, по ней и отправился разъезд в разведку. Впереди – хорунжий Назаренко, за ним пулемётная группа: авось удастся укрепиться на фланге, следом ещё три казака, а замыкающие Кочубей с Алесем.

Не зря говорят: темнее всего перед рассветом. Не заметил Назаренко, как вильнула тропа в сторону, едва удержал коня над обрывом. И не громко всхрапнул конь, да спугнул стаю диких уток, с шумом взлетевших, почти одновременно раздался ружейный залп. Как вскрикнул Назаренко никто не услышал…

– Обнаружили нехристи, – срывая с плеча винтовку, Кочубей поспешил занять позицию на взгорье. – Лягай рядом, Алесь, стреляй! Стреляй… чёрт тебя дери!

В тишине предрассветного сумрака ружейные выстрелы казались необычно громкими. Вздымающийся с низины туман заволакивал пространство, размазывая очертания предметов и стирая расстояния. Не видя ничего вокруг, Алесь передёргивал затвор и стрелял, передёргивал и стрелял, пока Кочубей не потянул за плечо:

– Хватит, Алесь, отступили они.

Подоспевшие на выстрелы казаки из сотни понесли тела весельчака и балагура Назаренко, пулемётчиков, трех казаков. Курды не только на патроны не поскупились: кроме ружейных ран, у всех от уха до уха перерезано горло. Алесь, не выдержав, отвернулся, но Кочубей со злостью тряхнул его, почти крикнул:

– Гляди! Досыть-то кисейной барышней быть! Гляди, запоминай: промедли мы с тобой стрельбу поднять, и нам бы, чисто хрякам, глотки перерезали.

Чуть спокойнее добавил:

– Кровь у тебя на рукаве, зацепило, видать. Дай, перевяжу. Больно?

– Не знаю, – Алесь смотрел на вытекающую струйку крови и удивлялся собственной бесчувственности. Рана как рана, но то, что он только что видел…

– Они же люди. Откуда, Иван Антонович, столько жестокости?

Кочубей помолчал, вздохнул:

– Известно, откуда: от войны да несправедливости. Я, Алесь, старшой был, акромя меня у отца – девятеро, мал мала меньше. Детство да юность – всё пастухом в степи; почитай, в станице жить и не приходилось, какие уж там гимназии-семинарии. Ты ведаешь, я с грамотой не в ладах, а скажу тебе: в обычае у них так с врагами обращаться. Дома они свои защищают, за что их виноватить… Да и мы с тобой не виновны, что врагами им стали. Война всё, клятая… Алесь, что с тобой? Алесь?

Урядник едва успел подхватить обмякшее тело товарища.

Не прошло и двух дней, как Кочубей появился в больничной палате рядом с Алесем. Устроился на соседней койке, оживлённо заговорил, словно не расставались: