Минимум багажа

– Сейчас – спать.

На следующий день Гоша – долбаный аутист и передатчик длинных волн любви – ничего ей не сказал. И Аля опять оставила все как есть.

* * *

Третий раз – свежий, совсем недавний. Тогда и надо было уходить. Задержка, полоски, утром на такси до гинеколога, минимальный срок, таблетка. Даже не пришлось ничего ему объяснять.

Когда она приехала домой – немного тошнило, тянуло низ живота, вот, сейчас-сейчас, должно начаться, – и плюхнулась на диван в гостиной за его спиной, еще пару минут он сидел носом в компьютер, не разворачиваясь. В его наушниках громко играла музыка – Аля не могла различить, что именно, наверное, какой-то изощренный фанк никому, кроме него, не известной инди-группы.

Потом он вдруг дернулся, развернулся – увидел ее в отражении монитора. Стащил наушники, улыбнулся.

– Аль, я билеты купил. Погнали в Болгарию через три недели. У тебя же есть шенген?

У нее были деньги – фрилансовые переводы и репетиторство приносили достаточно, она не была на море вечность. Надо ехать, надо ехать – промывать нос, полоскать горло – зайти подальше от берега, набрать соленой воды – выдуть, выплюнуть, скорчить рожу, мучиться жаждой весь заплыв до самого берега, потом не болеть после сентябрьских промоченных ног. До октября, конечно, хилый защитный экранчик морского иммунитета не дотянет, но хотя бы сентябрь без соплей, хорошо же, надо ехать!

Глядя на себя в зеркало в ванной – Гоша уже спит, а она сидит тут на бортике, ждет десять минут, пока можно будет смыть маску из на словах голубой (а на лице просто белой, вот же жаль) глины – она говорит вслух своему отражению:

– Но ты же не любишь море!

– А поедешь как миленькая, – говорит отражение маминым голосом и открывает кран.

– Точка, и ша! – Она набирает в ладони теплую воду, и маска начинает медленно, неровными пластами сходить с Алиного лица.

* * *

Это был седьмой день на пляже, впереди было еще столько же.

Аля почти физически ощущала, как желудок борется с утренним пляжным блинчиком – слишком сладким, слишком большим, слишком горячим. Здесь вообще всего было слишком – слишком яркое солнце и слишком мелкий песок, который проникал через купальник и потом оседал сероватыми полосками на кафельном полу гостиничного душа. Только само море было в самый раз – успокоившееся, прибившее все ненужные ему водоросли к берегу, прозрачное, несоленое.

Если бы можно было каким-то божественным фотошопом отделить воду от суши, пиксельным указующим перстом обвести эту текучую поверхность, переместить ее в белый вакуум чистого файла, прыгнуть с разбегу – и сохраниться вместе с этим морем в какой-нибудь неочевидной компьютерной папке: диск С/Документы/Работа за декабрь/проект 12/менятутнет. jpg

– Ты идешь? – это Гоша. Выбритые виски, поджарый, очки в модной деревянной оправе. – Ты идешь?

Аля опустила на нос солнечные очки и зарыла пальцы ног в обжигающий песок – почти сразу, через две-три секунды, кожу начало печь.

– Ты знаешь… Я никуда не иду.

– Посидишь еще погреешься? Я пойду тогда до вторых буйков доплыву, но ты присоединяйся, когда дозреешь, – я как раз обратно плыть буду.

– Не, Гош. Мне уйти надо, прямо сейчас.

– В номер?

– Нет, вообще. – Пальцы под песком пекло так, что было невозможно больше терпеть. Аля подтянула ноги в тень зонтика.

– В смысле, Аль?

– В смысле от тебя.

Аля поднялась с полотенца, потянулась за развешенной на зонтичных перекладинах одеждой. Натянула шорты, майку, вытянула из-под майки сырой лифчик купальника. Краем глаза проверила – нет, так и стоит, не двигается, смотрит вперед.

Аля кинула в рюкзак читалку киндл, бутылку воды, рука потянулась за кремом от загара, но передумала – ему нужнее будет.

– Ты ничего не скажешь? – Аля прикоснулась кончиками пальцев к его обгорелому плечу, потянула за отходящий кусочек кожи, отделила целый ошметок прозрачных отживших клеток, скатала его в трубочку между большим и указательным пальцем.

– Если ты сейчас уйдешь, я больше тебя не спасу, – Гоша смотрел на море, не поворачиваясь.

– Мне не надо, – прошептала Аля ему на ухо, чмокнула в соленую щетину, развернулась и быстро зашагала наверх, в гору, к отелю.

Она зачерпывала шлепками песок, как воду. Песок жег ноги, солнце – плечи. На границе пляжа с асфальтированной дорогой Аля наступила в чье-то растаявшее мороженое, и теперь с каждым шагом правая подошва отлипала от дороги со смешным чавкающим звуком. Она почти бежала – впереди был долгий день.

* * *

В номере отеля было прохладно – уходя утром, они оставили включенным кондиционер. Аля скинула с себя одежду и залезла в душ, повозилась с ручкой крана, чтобы поймать нужную температуру – холодную, но не ледяную – надо было остудить горящую голову и подумать, что делать дальше.

Машинально водя мыльной мочалкой по одному и тому же участку на животе, она перебирала в голове варианты. Их было не так много, всего два – попробовать заказать билеты в Москву – на сегодня, на завтра – чем скорее, тем лучше, или…

Что означало это «или», Аля точно не знала. По шенгенской визе она могла быть в Европе девяносто дней без перерыва – три месяца без необходимости приезжать в Москву к Гоше, забирать вещи, искать съемную квартиру где-нибудь на Китай-городе с хорошими соседями, кантоваться, пока не найдет, у родителей. От этого было не убежать, но можно было оттянуть до самой осени.

Она посмотрела на белый призрак купальника на ее загорелом теле, на малиновые обгоревшие плечи. Невозможно было представить, что когда-то будет осень.

Можно, конечно, махнуть в Лиссабон или, еще лучше, в Рим, потом в Берлин, потом – куда-нибудь в Швецию, помотаться по Европе, навестить всех своих друзей, раскиданных равномерно по карте; но на такой марш-бросок денег могло и не хватить. На карточке лежали отложенные с тучных весенних месяцев бесконечных письменных переводов тысячи, но они, как Аля прекрасно знала, имели свойство испаряться быстро и бесследно с веселым кассовым пиканьем бесконтактного пластикового чипа.

Учеников тоже не хватало – в сентябре, конечно, вернутся отпускные менеджеры и студенты с ровным летним загаром и напрочь забытым английским, но на них сильно рассчитывать не приходилось. Половина все равно не захочет заниматься по скайпу, боясь плохой связи, но больше собственной лени – отменить занятие гораздо легче, когда репетитор от тебя за пару тысяч километров, а не в двух станциях метро.

Оставалось третье. Аля вылезла из душа, наскоро вытерлась полотенцем, натянула первые нащупанные в чемодане трусы и открыла приложение «Карты» в планшете.

Синяя пульсирующая точка геолокации показывала ее положение. Движением пальцев по экрану она отдалила карту, перевела взгляд с ровной зелени приморской части Болгарии на запад – там условными коричневыми кляксами темнели горы.

В голове почему-то всплыла фраза: «Будейовицкий анабазис Швейка». В четырнадцать лет, как раз на середине ставших потом любимыми гашековских похождений, ей безумно понравилось это слово – «анабазис». В нем чудился какой-то головокружительный оксюморон: спокойная солидность «базиса» в самом начале, даже до обретения этого спокойствия, похеренная легкомысленным «а на?».

Она, конечно, сразу же полезла смотреть значение в толковом словаре. Оказалось, что изначально «анабазисом» называли военный поход из низменной местности в более возвышенную, например, с берега моря внутрь страны. Словарная формулировка, как выяснилось, крепко засела у нее в голове, и теперь, тринадцать лет спустя, с легкостью выпала с какой-то дальней полочки Алиного мозга прямо в ее распахнутое сердце.

Глава 2

Аля катила свой серый потрепанный чемодан по главной прогулочной улице курортного Созополя. Они с Гошей остановились в простенькой гостинице на береговой линии – прямо напротив пляжа, но следующую ночь надо было провести где-то подальше, в Старом городе. Нельзя было случайно наткнуться на Гошу в каком-нибудь ближайшем к их гостинице ресторане. Она, правда, подозревала, что он не выйдет из комнаты – ни сегодня вечером, ни завтра, схлопнувшись моллюском в горячих, пахнущих морской солью простынях. Но лучше обойтись без рисков – так, на всякий случай. В конце концов, пока что ей удалось уйти дальше, чем во все предыдущие разы.

Она совершенно не представляла, в какую гостиницу податься на ночь. Правда, совсем рядом с их отелем расположился зачарованный сад, к которому прилагались довольно обшарпанные апартаменты. Два дня назад она затащила туда Гошу – не смогла пройти мимо.

Она ходила по дорожкам, аккуратно трогала прохладные соцветия, сделала сорок фотографий на телефон – никогда, никогда беспомощная маленькая линза не передаст этот цвет и этот свет, но надо было хотя бы оставить себе напоминание среди бесконечных фото кофейных чашек и кота, что, да, был такой день, а в конце дня был взрыв лиловых и розовых кустов флоксов на закатном – кровь с молоком – небе.

Заметив их, на веранду дома вышла хозяйка апартаментов – сухая старушка в такой же яркой, как ее цветы, кофте. Она поприветствовала их по-болгарски, Аля ответила сначала на английском, но, увидев, что женщина ее не понимает, перешла на русский.

Пожилая болгарка помнила язык – во времена ее юности русский повсеместно учили в школе, и через пять минут она уже поила Алю и Гошу холодным айряном, усадив их за крошечный садовый столик.

Женщина говорила о цветах, как обычно говорят о мужчинах – раз в несколько лет в ней вспыхивала новая страсть, и она целиком засаживала сад очередным увлечением. До флоксов у нее был долгий роман с пионами – сорта семян назывались совершенно умопомрачительно: «Сара Бернар», «Мисс Америка», «Аншантресс», «Глэдис Тейлор» – все эти Канны и Голливуды, правда, разбавлялись иногда ностальгическими и приятными болгарскому уху «Академиком Цициным» или «Аркадием Гайдаром» прямых российских поставок.

Но в конце концов пришло особо безжалостное лето, и актрисы с академиками полегли, несмотря на выверенную по часам систему полива и ухода. Тогда-то и появились флоксы.