Крестный ход над Невой

– Ты, радость моя, себе этих двадцати лет и вообразить-то ещё не можешь, а батюшка столько времени свой тяжелейший крест нёс! Вот он я, стреляйте, если хотите, но я Господа своего на Крестном пути не оставлю, до самой Голгофы дойду! Даже под пытками не отказался, родимый мой, от Бога и Истины, которым служил всю жизнь. Даже когда друзья предали, последний кусочек земельки из-под ног выбили, и тогда стоял на своём, никого не предал, не смалодушничал, чтобы за их кровь свою судьбу смягчить.

Пустая я голова, дурак сплошной, но как больно-то мне за него! Даже простые слова сердце царапают, надрывают: что нашим мученикам бедным пришлось перенести!

Петруша вскинул голову, чтобы спокойный и просторный вид неба утешил его смятение, но короткий осенний день скользил к закату, старичок увидел лишь полоску гаснущего, уходящего света.

– Не бросай, пожалуйста! – по-детски взмолился он и заплакал. – Как же нам без тебя-то?!

Будто откликнувшись на его просьбу, будто в утешение, широкий луч опустился на Неву и, посверкивая, заиграл бликами на воде.

Впервые Петруша не обратил внимания, что уронил шапку. Стёпа поднял её, бережно отряхнул и прижал к груди.

– Возьмите… У вас шапка упала… – сказал он, когда старичок немного оправился и успокоился.

– Вот те на! – вскинул брови Петруша. – Уже нашла себе другую голову: помоложе да поумнее! Вот бесстыдница! Иди домой! – добавил он и нахлобучил её на место, легонько прихлопнув сверху ладонью.

Но тут же взгляд Петруши упал на рисунок, и настроение его вновь погасло. От портрета отца Стефана почти ничего не осталось: красно-чёрные пятна закрыли весь лист.

– А знаешь, дальше-то только хуже стало… – прошептал старик. – Тьма расползлась по всей огромной стране, захватив основу нового государства. Так посмотришь, вроде жизнь налаживаться стала, праздники, демонстрации, флажки-шарики, торжественные речи. Народ идёт, радуется. А чему, сам не знает. Или забыл всё? Неужто подмены не заметил? Демонстрация праздника и праздник – дела-то разные, это и дураку сразу видно!

Ещё недавно шли с хоругвями и иконами, теперь по тем же улицам идут с шариками и флажками. Раньше слово Божие слушали, проповеди умные и душеполезные, а теперь ушами хлопают и пустые слова о светлом будущем принимают. А откуда светлому будущему взяться-то, коли на темноте стоите?! Обещают равенство и братство евангельские, а само Евангелие сжигают, беснуются, храмы святые рушат, Ангелов без приюта оставляют, сидеть и плакать на камнях и развалинах! Ой, тошно! Ой, ужас какой! А над теми храмами, которые остались стоять, и того сильнее поглумились: где склад, где кино организовали, где клуб. Сначала молились, лбами по полу стучали, грехи отмаливая, а тут вдруг под музыку ногами дрыгать начали – в святом-то месте, в самом алтаре! Ох, сердешные, прости их, Господи, одурманенных! Мрак-то кромешный!

Как думаешь, Стёпушка, помогала ли красота или цвет волос отцу Стефану жить? И продолжать светиться, зная, что его свет даёт надежду на спасение, но привлекает к нему самому смерть неминуемую?..

Пойдём-ка, радость моя. – Петруша оставил кисти и краски, схватил Степана за руку и как маленького потянул за собой. – Литейный мост. Литейный проспект… Гляди туда! Там, в подвале Большого дома, батюшку Стефана избивали и пытали много дней только за то, что он любил Бога и детушек своих любил, и горевал, что из-за него травили и его сына, и дочек, жизни им не давали. За то, что храмы разрушенные жалел. Били его, сердешного, били замечательного протоиерея, били умнейшего, образованного человека. Били и мучили до того, что батюшка и подпись свою под допросом поставить уже не мог. А его, с другими обречёнными, в машину затолкали, и вот этой самой дороженькой, мимо нас с тобой, по Литейному, на смерть повезли в «Кресты». Вон за Невой, на той стороне, виднеются…

Вот так и донёс он свой крест до самого конца: смиренно и мужественно… Расстреливали его в тот день семьдесят пятым… По ступенечкам спускался батюшка в подвал, а смерть уже весь воздух оттуда забрала, последний глоточек ему сделать не дала! Всё смертью и кровью пропахло, осклизло. И небушко-то для отца Стефана не просто, а с громким хлопком открылось, таким, что на мгновение уши заложило… – Петруша горестно всхлипнул, вытер рукавом лицо, а потом добавил: – Расстреляли отца Стефана Черняева 12 ноября 1937 года.

– Это ж мой день рождения! – придушенно вскрикнул Стёпа.

– Вот какой на небе у тебя защитник, радость моя! С ним ничего не страшно! Молись, проси помощи, и сам увидишь, как жизнь твоя изменится…

Когда они вернулись к мольберту, портрет отца Стефана сиял золотом. Стёпа потрясённо смотрел на Петрушу, но тот лишь робко пожал плечами:

– Вот видишь, радость моя, поглотила тьма, но не проглотила. Подавилась. И проиграла! – с гордостью проговорил старик. Открепив образ от рамки, он протянул его мальчику: – На, возьми ещё один подарочек. Я же говорил, что теперь своими рисунками тебя задаривать стану! А шапку свою к тебе больше никогда не пущу. Погляди-ка на негодницу, всё теперь на твою светлую головушку нацеливается! – Петруша приобнял Степана, поцеловал в макушку и сказал: – Ну вот и пора нам сегодня распрощаться, раскланяться.

– А можно ещё с вами постоять? Я могу и позже домой прийти, всё равно никто не заметит… – с надеждой спросил Степан, ему не хотелось уходить от этого странного, но такого прекрасного человека, рядом с которым было тепло… Чтобы опять, в полном одиночестве, брести по вечерним, тёмным дворам в дом, где его никто не ждал.

– Напрасно ты так, радость моя, – покачал головой старик. – Беги скорее! Уж так по тебе мама истосковалась, голубка моя замученная! Словами не передать! А завтра, как только уроки в школе отсидишь, честно да прилежно – прибегай ко мне. А пока науку грызть будешь, всё меня вспоминай: вот сидит там, на Неве, один дурак старый, который так за всю жизнь ничему путному не научился, а теперь локти кусает, да поздно! Слушай в оба уха, гляди в оба глаза, чтобы своего небесного покровителя не позорить. Батюшка Стефан всегда учился старательно и отлично! А я тебя дождусь, и новый подарок нарисую, и тюрей накормлю!

Погляди-ка! – перебил себя Петруша. – Вот что бывает, когда шапка умнее головы! Я-то уже только про тюрю и думаю, а она вот что тебе на прощанье передать решила: помни, любовь наследует только тот, кто сам любит. Иначе никак не возможно. Душа, полная обид и ненависти, отпугивает даже тех, кто ей сострадает… Ну, радость моя, скоро свидимся! Теперь ты не один…

…Стёпа бежал домой поблёкшими дворами, вокруг сияли разноцветным светом чужие окна, совсем рядом находились люди, но у каждого из них была своя жизнь. Одиночество больно укололо сердце. Но в этот момент свет упал на портрет отца Стефана и он тонко и тепло засиял посреди красно-чёрных сполохов фона.

Стёпа расплакался, прижал рисунок к груди и прошептал: «Да! Теперь я точно не один…»

Глава третья. Литейный мост

Обещанная тюря

Учебный день тянулся целую вечность, казалось, урокам не будет конца. Стёпа отвык столько времени просиживать в школе, он давно бы ушёл и бежал сейчас к Неве так, что ветер свистел бы в ушах… Но Петруша не пускал. Его образ, словно сторож, стоял перед глазами и не выпускал из школы.

Стараясь выполнить поручение Петруши, Стёпа даже начал прислушиваться к тому, что говорили учителя. Самыми интересными оказались уроки литературы и истории. На остальных внимание его всё время рассеивалось и оседало на разные другие вещи и воспоминания.

Учителя по-прежнему не обращали на него внимания, ни один из них даже не поинтересовался, почему Степан несколько дней прогуливал уроки. Не заметили бы его отсутствия и сейчас, если бы он тихо собрал рюкзак и на первой подвернувшейся перемене выскользнул из школы.

– Нарожают сначала кучу детей, а потом не следят за ними. Что за люди?! Вообще не понимаю! – презрительно бросила хорошо поставленным голосом учительница музыки в Стёпину спину, когда он понуро брёл в столовую, вместо того чтобы нестись к Петруше.

Одноклассники были явно разочарованы тем, что Стёпа снова появился в школе. Подростки пугливо сторонились его, перешёптывались и неотрывно следили за ним, будто ждали, что в любую минуту он может вскочить на ноги, перевернуться через голову и, превратившись в волка, всех съесть.

Это их внимание сильно напрягало и раздражало Степана. Так и хотелось уже вскочить на парту и закричать на весь класс что-нибудь обидное. Он даже начал уже воображать, как это произойдёт, но вдруг ощутил такое тепло на груди, будто к ней приложили грелку или тёплый шарф. Мальчик вспомнил, как прижимал к себе шерстяную колючую шапку Петруши, «Голубушку», и на душе его стало спокойнее.

Прозвенел звонок… Последний…

К набережной Стёпа мчался быстрее ветра, не останавливаясь, не теряя ни одной минуты на отдых. Так торопился, что даже не стал застёгивать куртку. «Сдержал своё слово Петруша? Ждёт? Не может быть, чтобы не ждал!.. – думал мальчик. – Петруша точно не обманет!»

Мольберт стоял на месте. Вокруг него, как группа дошколят возле воспитателя, выстроились на набережной рамы с разноцветными, яркими рисунками.

– О! Ты пришёл, радость моя! – окликнул Степана Петруша, выглянув из-за мольберта. – Как раз вовремя! Как раз вовремя! Ещё и кипяточек не успел совсем простыть, и хлебушек – в самый раз будет…

– Как я рад, что вы здесь! – искренне сказал Стёпа, вглядываясь в ласковое, доброе лицо старика. – Я уж боялся, что вы не придёте…