Такова жизнь (сборник)

Жена хмыкнула, выпила из кувшина воды и, щелкнув выключателем, вышла.

Он вспомнил эту Лену. Тогда ей было лет пять. Или шесть? Тихая, невзрачная, ничем не примечательная девочка, совсем непохожая на свою яркую красивую мать. Вечно сидела у себя в уголке за ширмой и что-то рисовала или играла в куклы. Ничем особенно не докучала. На выходные Лиза ее отвозила к своей матери – крупной, одышливой и громкоголосой старухе. Иногда, впрочем, когда Лиза задерживалась на работе, он заходил за Леной в сад. Она подбегала к нему, брала за руку и внимательно на него смотрела. Однажды назвала его «папа Коля». Он помнил, что как-то дернулся, и ему это точно не понравилось. Вечером он сказал об этом Лизе, та рассмеялась и взъерошила ему волосы. Но дочке тихо выговорила – и девочка так больше к нему не обращалась. Впрочем, она к нему и по имени не обращалась. Говорила только «вы» и при этом смущалась и опускала глаза.

С Лизой он сошелся, когда ему было двадцать два. Совсем мальчишка. Провинциал. Приехал из Горького покорять столицу. На улице спросил у прохожего, как пройти к Третьяковке, купил билет и пристроился к какой-то экскурсии. Экскурсию вела Лиза. Она видела, что он из «примкнувших», но ничего не сказала, только усмехнулась. После того как экскурсанты разошлись, он задержался возле нее и задал пару вопросов. Они разговорились, и она предложила спуститься в буфет и выпить по чашке чаю.

Они долго пили чай, и она смешно рассказывала ему про различные нелепые ситуации и вопросы, которых было в ее недолгой практике экскурсовода множество. Они смеялись. А потом он рассказал про себя – про то, как сбежал из Горького, потому что жить с отчимом было невыносимо, как отслужил в армии в Азербайджане, под Баку. Как закончил в Горьком строительный техникум и сейчас мечтает об институте. Как поселился у сестры давно умершего отца в Лосинке. И как «тетя» потребовала ежемесячную плату, совсем немаленькую. Еще, почему-то смущаясь, объяснил, что деньги кончаются и надо срочно устраиваться на работу, а уж потом думать об институте, разумеется, о вечернем.

Она молча и внимательно его слушала, а потом сказала: «Я тебе помогу». И вправду помогла – через три дня он работал в большом монтажном управлении экспедитором.

Через две недели, получив первый аванс, он зашел за ней после работы и пригласил в кафе-мороженое. Там они взяли два пломбира, шоколадку и бутылку шампанского. Он пошел ее провожать, и она предложила зайти к ней – погреться и выпить чаю (на улице стоял приличный, с поземкой, декабрьский морозец). В тот вечер он у нее и остался. Дочка Леночка спала за ширмой, и ночью она закрывала ему рот рукой и просила: «Тише, пожалуйста, тише».

Он, провинциал, конечно, удивился такой скорости. Да еще и ребенок! Но так сложилось, что после той ночи он у нее и остался – в конце концов, это было ему удобно. Она казалась ему человеком смешливым и беззаботным. И отсутствие денег, и крошечную семиметровую комнату в коммуналке с пьющими и вечно скандалящими соседями, и деспотичную старуху-мать, и часто болеющего, слабого ребенка, и свой скоропалительный развод (муж ушел к ее близкой подруге) – все воспринимала легко и с юмором. К тому же была женщиной определенно красивой – высокой, стройной, статной. С крупными темными глазами, красивым, чуть вздернутым носом и пухлыми и яркими губами. Бывшая золовка, сестра ушедшего мужа, была довольно известной портнихой, и Лиза сохранила с ней дружеские отношения. Золовка с удовольствием ее обшивала – модель из Лизы была прекрасная: на ней шикарно смотрелись узкие юбки, блузки с пышным жабо и длинные, с широкими плечами, светлые пальто, туго перехваченные на узкой талии широкими поясами.

Было ей тогда тридцать два года, десять лет разницы. Он смущался, она, казалось, нет. Водила его к своим подругам и представляла: «Это мой мальчик». Он краснел и опускал глаза. Она была его первой настоящей женщиной, предыдущий опыт был скудным и небогатым. Любил ли ее? Скорее всего, нет. Он отчетливо это понимал. Да и она понимала. Как-то сказала ему: «Ну, ничего, перекантуешься. Оперишься скоро!»

Эти слова покоробили, и он сделал вид, что сильно обиделся.

В институт он поступил – после армии и со стажем работы это было легко. Когда прибежал с радостной вестью к ней на работу, она почему-то погрустнела и даже расплакалась: «Ну, теперь ты от меня быстро сбежишь!»

Он стал все это жарко отрицать, а Лиза с какой-то нежной грустью вздохнула и взъерошила ему волосы. К тому времени он прожил у нее около трех лет.

Конечно, началась студенческая жизнь со всеми ее радостными атрибутами. Осенью поехали на картошку. Лиза провожала его, укладывая вещи в матерчатый чемодан, и в дверях грустно улыбнулась: «Ну, ты хоть поскучай по мне там. Хотя бы для приличия!»

Он горячо уверил ее, что непременно будет скучать. И непременно сильно. Она тяжело вздохнула и кивнула: «Ну давай, беги!»

Он сбежал по лестнице вниз. Она крикнула вдогонку: «А может, я к тебе приеду?»

Он прекрасно расслышал вопрос, но ничего не ответил, только громко хлопнул дверью парадной. Она несколько минут стояла на пороге, а потом зашла в квартиру и, щелкнув замком, закрыла дверь.

У института стоял автобус. Он легко запрыгнул по ступенькам и, радостно оглядев присутствующих, кинул рюкзак на сиденье. Ехали долго, шумно и весело. Пели песни. Тогда он впервые увидел Ирочку Светлову, девочку с соседнего потока. Ей очень подходила ее фамилия: она была светлой, как лунь – длинная, почти в пояс коса, голубые глаза цвета яркого летнего неба. Она сидела впереди него, и он, конечно, острил и выпендривался, как мог. Ирочка смеялась и густо краснела.

В совхозе устроились в огромных гулких и холодных бараках. На работу в поле выходили рано, в семь утра. Девчонки плакали – было холодно и дождливо, все мерзли и уставали. Но зато по вечерам наступала веселая жизнь: пили дешевый портвейн, не без усилий добытый в местном сельпо, пекли картошку и жарили на костре черный хлеб. Ребята играли на гитаре, и все радостно подхватывали давно известные песни. Конечно, вспыхивали, ярко горели и так же быстро гасли короткие студенческие романы. Парочки уединялись в лес и там развлекались – кто во что горазд. А он все не решался пригласить Ирочку на прогулку. Вечером, перед сном, ребята делились своими подвигами. Кто врал, кто приукрашивал. Над ним посмеивались, считая его в этих вопросах человеком неопытным и неискушенным. Он про себя усмехался: «Ну-ну. Знали бы вы!»

Ирочка Светлова ему очень нравилась. Он понимал, откуда такая робость и осторожность. Через две недели решился. Они гуляли по темному и сырому лесу, и Ирочка рассказывала о своей жизни. Он тогда немного струсил – старинная московская семья, с традициями и устоями, профессура в третьем поколении. Уроки немецкого с четырех лет, приходящая учительница музыки, тканевые салфетки и супница за обедом. Куда уж ему, провинциалу, выросшему на коммунальной кухне, среди запахов щей и подгоревших котлет? Родные видели дочку и внучку врачом или педагогом, а она, не оправдав надежд, поступила в строительный.

Целую неделю он даже не осмеливался взять ее за руку. А за три дня до отъезда осмелел. Теперь у них в лесу было «свое» поваленное дерево – сидя на нем, они до одури целовались, доводя друг друга до полного душевного и телесного томления и изнеможения.

В Москву ехали вместе, крепко держась за руки. Он проводил ее до дома.

– Ты теперь куда? – спросила она.

Он что-то начал сбивчиво врать, что снимает угол у древней старухи. Проводив Ирочку, долго шатался по городу, сходил в кино, в какой-то «стоячке» съел две порции пельменей, на скамейке в незнакомом дворе выпил бутылку теплого и безвкусного пива – и все никак не решался поехать к Лизе.

Явился поздно, часов в одиннадцать. Лиза вышла в халате, заспанная, с толстым слоем крема на лице. Увидев его, всплеснула руками и почему-то расплакалась. Потом засуетилась и бросилась на кухню разогревать борщ, но он сказал, что устал и хочет поскорее лечь спать. Умывшись, он лег в кровать и отвернулся к стене. Она тихо прилегла с краю и погладила его по спине.

– Соскучился? – спросила она.

Он дернулся, сбросил ее руку и пробормотал:

– Завтра, все завтра. Очень хочется спать.

Назавтра, пока Лиза была на работе, он собрал свои вещи, оставил на столе короткую записку: «Извини, так получилось» – и поехал в общежитие.

Мест в общежитии давно не было. Сердобольная комендантша разрешила поставить в комнате у ребят раскладушку – и он был совершенно счастлив.

Утром бежал в институт – скорее бы увидеть Ирочку. После занятий, до самого вечера, они шатались по Москве. Он провожал ее, и они часами стояли в подъезде и никак не могли расстаться.

Через пару месяцев она пригласила его зайти. Перед дверью квартиры он вытащил из кармана носовой платок и протер ботинки. Ирочка рассмеялась и чмокнула его в нос. Дверь открыла домработница в переднике. Он почему-то подумал про свою мать.

Готовились к обеду. Во главе стола, как вдовствующая императрица, восседала Ирочкина бабушка. Из кабинета вышла Ирочкина мать – она занималась переводами на дому. Домработница наливала суп из большой фарфоровой супницы. Возле каждого прибора, свернутые в плотную трубочку, лежали туго накрахмаленные салфетки.

Он страшно робел и боялся сделать что-нибудь не так. Бабка задавала вопросы – о семье и жизненных планах. Он безбожно врал, рассказывая про свою семью. Отец, которого не было и в помине, – главный инженер завода. Мать «повысил» с гардеробщицы в районной школе до завуча старших классов. Так убедительно врал, что даже вспотел. После десерта – кофе с яблочным пирогом.

Мучения закончились, и они пошли в Ирочкину комнату. Там он наконец отдышался. Ирочка поставила пластинку Моцарта («Чтобы ничего не было слышно», – хихикнула она), и они с жаром принялись исполнять «обязательную программу».

О Лизе за это время он вспоминал от силы пару раз – так, мимолетно, ни о чем. Однажды обнаружил, что забыл у нее теплый свитер, связанный мамой, но зайти не решился.

Он сделал Ирочке предложение в начале третьего курса. Она рассмеялась: невесте даются три дня на раздумье. А через пять минут сказала, что согласна. Теперь дело было за малым – попросить ее руки у родных.

Нервничал сильно – накануне не спал ночь. Позаимствовал костюм у соседа по общежитию. Купил белую рубашку. Отстоял два часа в цветочном – достались пять красных, слегка помятых гвоздик.

Долго не решался позвонить в дверь. Открыла сама Ирочка. Он прошел в комнату. В высоком «вольтеровском» кресле сидела бабка и пила чай. Ирочка позвала мать и деда. Все собрались в гостиной. Он краснел и молчал. Все с удивлением и недоумением смотрели на него. Наконец, кашлянув, он выдавил:

– Я люблю Иру и прошу ее руки.

И опять густо залился краской. Бабка с дедом переглянулись, а мать растерянно и тщательно взялась протирать салфеткой очки. Все молчали.

– Ну! – нетерпеливо сказала Ирочка.

– Не рановато? – осведомилась бабка.

Он смутился и твердо сказал:

– Нет. И добавил, еще раз кашлянув: – Мы любим друг друга.

– Ну, это веская причина, – улыбнулся дед.

– Может, чаю? – нерешительно спросила будущая теща.

Долго и все так же молча пили чай. Наконец Ирочка предложила обсудить свадьбу.

– Без меня, – жестко отрезала бабка и встала из-за стола.

Свадьба, конечно, была. Через два месяца. Гостей собралось немного – только самые близкие родственники. Он услышал, как, вздыхая, бабка говорит какой-то родственнице, что «все это просто нужно пережить».

Свою мать на свадьбу он не позвал, постеснялся. Для будущих родственников придумал что-то невразумительное, в общем, полную глупость. Ирочка сидела в белой фате и, кажется, была счастлива.

После свадьбы ничего особенно не изменилось – просто он ушел из общежития. Жили в Ирочкиной комнате. Купили большую тахту. Самозабвенно осваивали ее по ночам, но скоро, примерно через полгода, их пыл начал потихоньку утихать. А еще через год они практически утратили друг к другу интерес.