Прощальная гастроль

Открыв глаза, она увидела, что на краю ее кровати сидит мама. Она плакала и выглядела измученной и несчастной.

Они обнялись, и Таня принялась объяснять причину своего несвоевременного и внезапного приезда.

– Сосватали меня, мам! – засмеялась она. – За родственника, можно сказать! Да еще и старого и слегка чокнутого! А ты говорила, что я теперь останусь одна!

Мама шутку не приняла, подробностей не уточнила, а только погладила Таню по волосам и тихо сказала:

– А мы ведь сегодня бабушку Олю похоронили, Таня!

Таня охнула, осела на диван и, неотрывно глядя на маму, принялась приговаривать:

– Да что ты, мам! Да как же так? Как это может быть? Нет, я не верю! – Таня рыдала и трясла головой. – Не верю, не верю!

Зоя Андреевна молчала и отводила глаза. Только обронила:

– Хорошо, что тебя не было здесь и все это прошло без тебя.

Таня винила себя – это она, она укоротила бабушкину жизнь. Это она довела ее до могилы. «Никогда не прощу себе, никогда», – шептала она и снова ревела.

Бабушка была человеком не просто родным, а самым близким, самым любимым.

Вспомнила, как бабушка спала в кресле, чтобы не беспокоить ее.

Тяжело было очень. Так тяжело бывает, когда к страшной потере примешивается жгучее чувство непомерной вины.

Но мама сказала строго и твердо:

– Все, закончили! Бабушку уже не вернуть, а тебе надо еще родить здорового ребенка, господи! И за что это мне? Не понимаю… А ты прекращай реветь, а то выкинешь еще ненароком!

Безусловный рефлекс победил – Таня думала о ребенке, уговаривала себя и заставляла не реветь.

«Нельзя расстраиваться, – повторяла она, как мантру, – это может ему навредить!»

* * *

Ходить стало совсем тяжело. Мама договаривалась с Лорой Петровной о родах. Вздыхала, что «все стоит денег». Тане было снова неловко, а Миша успокаивал жену: «Ну и что? Заплатим, какие проблемы?»

От злости у мамы суживались глаза: «Ага, тебе никаких! Тебе – опять никаких!»

Однажды Таня осторожно спросила:

– А папа? Ну, может быть, он? В смысле – поможет?

Мама тут же завелась:

– Окстись! Папаша твой со своей алкоголичкой по больницам мотается. Ему как раз до тебя!

Вот тут и выяснилось, что Лиля серьезно больна. Как оказалось, эта болезнь наследственная – пила еще и ее мама, и муж генерал не мог с этим ничего сделать. Пил Лилин брат – Таня вспомнила висевший на даче портрет красавца: просто Дориан Грей, не иначе. Дориан Грей погиб – где-то на Кавказе, куда поехал с друзьями. Напился и утонул – ужасная смерть. Труп не нашли, и могила Дориана была условной.

– Так и спускали генеральское наследство, – подытожила мама. – Влип твой папаша по самые уши, но мне, знаешь ли, его совсем не жаль! – И мамины глаза вспыхнули ведьминским, злобным огнем.

«Любит его, – подумала Таня. – По-прежнему любит. А Мишу? Миша раздражает ее, это очевидно. Всем раздражает – и видом своим в том числе. Как ест, как пьет, как сидит. Правда, не факт, что сам Миша замечает все это – Мише вся бытовая сторона жизни до фонаря.

С папой мама ругалась. Много ругалась – особенно перед разводом. Но – там были чувства! Мама злилась, обижалась, но презрения и раздражения не было точно!

А теперь? Что получилось? Папа мается с пьющей женой. Мама постоянно на взводе. Хороший человек Миша болтается у нее под ногами и злит ее, злит… И я добавила всем. А все ведь – хорошие, милые люди, честные, интеллигентные. И – несчастные все.

Почему так бездарно устроена жизнь? И почему ничего не повернуть вспять? Ведь казалось бы – как это просто! Маме и папе снова сойтись. Да, наломали дров, бывает! Но в жизни ведь все можно изменить и исправить! Ведь так?

Нет – получалось, что нет. И нечего тут разбираться! Ничего изменить нельзя. Точка, все».

В институте оформили академ – снова мама носилась, хлопотала, билась и с укоризной смотрела на дочь.

А однажды Таня увидела, как мама застыла с прямой спиной на стуле – просто мумия египетская, а не живой человек.

– У тебя что-то болит? – испугалась она.

Мама, очнувшись, подняла на нее глаза.

– Болит? – равнодушно переспросила она. – Ага, болит. Душа, Таня. Устала я очень. Просто сил больше нет. А впереди еще столько…

Таня подошла к ней, и они обнялись. Казалось, что впервые за последние месяцы и даже годы они стали так невозможно близки в эти минуты – две женщины, понявшие и пожалевшие наконец друг друга.

Таня заплакала, а мама, взъерошив ей волосы, улыбнулась:

– Справимся, девочка моя! Обязательно справимся! А куда нам деваться?

Правда, улыбка получилась неловкой и жалкой…

* * *

Роды начались рано утром, с субботы на воскресенье. Мама как заполошная бегала по квартире и названивала Лоре Петровне.

– А что я могу поделать? – оправдывалась она. – Да, в выходные! Почему – все? Почему «как всегда»? Ну так получилось! Уж извини! Знаешь ли, этим не я распоряжаюсь!

Лора Петровна все же приехала – Таню к этому времени уже оформили, переодели и повезли на каталке в родилку.

Боли пока еще были терпимы, но схватки учащались и ужесточались. Мама хватала ее за руки и умоляла «не волноваться». Таня заплакала, от страха и одиночества, мамино лицо осталось в памяти навсегда – худенькая фигурка в дверном проеме с двумя поднятыми пальцами, средним и указательным, – виктория, знак победы. Мамины глаза, полные страха и боли. Жалкая улыбка – для поддержания духа. Мама… Боец и борец!

Лора Петровна ощупала Танин живот, нахмурилась и наклонилась:

– А ты как думала? Здесь шутки не шутят!

Таня вздрогнула и испугалась.

Запомнилось навсегда – холодное и красивое лицо гинекологини, белый локон волос, выпадающий из-под зеленого колпачка, крупные сережки с ярким зеленым камнем – наверное, изумрудом – и холодные, холеные руки, очень красивые руки.

И последняя мысль: «Зачем она так? Ведь все же мамина подруга».