С видом на Нескучный

На площади стояли три машины.

Вера подошла к первой. Внутри, надвинув полысевшую меховую ушанку на глаза, спал водитель. Будить его она не стала и подошла ко второй. Окно открылось, и она увидела хитрую, похожую на кошачью, физиономию.

– Куда вам, барышня? – осведомился молодой водила.

«Барышня», – Вера развеселилась.

– В центр, сынок. В отель «Пилигрим», знаешь такой?

Парень смутился:

– А кто ж, уважаемая, его не знает? Он у нас, можно сказать, эээх! Самая крутизна!

Вера усмехнулась: «Ну да, крутизна, можно себе представить».

Бросая на пассажирку осторожные взгляды, словоохотливый парень говорил не прекращая:

– С Москвы? По делам или так, поразвлечься?

Тут Вера от души рассмеялась:

– Ну да, поразвлечься! Лучшего места для развлечения не найти! Что у вас тут – зона беспошлинной торговли, как в Андорре? А может, легальные казино? А Диснейленд вам, часом, не построили? Или обнаружились исторические места, важные реликвии, откопанный амфитеатр? Поразвлечься, ага. – Вера отвернулась, дав понять, что разговор окончен.

Но водиле было скучно. А главное, эта странная и резкая, совсем, как показалось на первый взгляд, немолодая тетка была ему, человеку опытному, непонятна.

Вроде и сапоги у нее дорогие, и дорожная сумка явно не из дешевых, и часы, а видок странный, покоцанный, смурной. А может, все подделка, с оптового рынка, поди отличи! А если и настоящее, то тем более странно – бледная какая-то, уставшая. И едет в «Пилигрим». Может, командировка? Вряд ли. Командировочные к ним давно не ездят. Что здесь ловить? Нечего, кроме раков и мелких щук, и те вернулись недавно, спустя лет десять, как закрыли градообразующее предприятие, по-местному – камволку, камвольный комбинат. Видать, очистилась река, и рыба вернулась.

– А вы бывали у нас раньше? Или впервые? – по-светски осведомился он.

– Слушай, парень! – Вера повернулась к нему всем корпусом. – Хватить трындеть. Хороший водитель – молчаливый водитель. Усек? Будешь молчать – найму тебя на разъезды, – смягчилась она. – Сколько пробуду в ваших краях – не знаю, надеюсь, что за несколько недель управлюсь. Платить буду нормально, не обижу. Но болтовня мне твоя не нужна! Короче, если принимаешь мои условия, по рукам. – И она посмотрела в окно: – Мы, кажется, подъезжаем?

Так и есть. На центральной площади, рядом с бывшим универмагом, стояло новое современное здание – гостиница «Пилигрим»: три этажа, стекло, широкое крыльцо, мраморные ступени, шикарная дверь, и – ну просто смех! – темнокожий швейцар в галунах и фуражке. Ох, насмешили. Ну почему мы всегда заимствуем глупости?

Надо же – и внутри все прилично: стойка ресепшен с живыми орхидеями, и тихая классическая музыка, и девица в белоснежной блузке, с минимумом косметики, скромным пучком, бесцветным лаком на ухоженных ногтях. Европа, куда там.

Темнокожий швейцар, он же бой, донес Верину сумку до номера. В номере, уютном и совершенно не пошлом, наличествовал прилично наполненный мини-бар, на тумбочке две бутылки воды, на тарелке два мандарина, банан и ярко-красное блестящее, словно восковое, яблоко.

В душе присутствовало то, что полагается: хорошие, вкусно пахнущие полотенца, одноразовая мочалка и баночки с шампунями, гелями и прочим.

«Умеете, когда хотите», – подумала Вера. Но все еще впереди. Никакого оптимизма она не испытывала. Вот только интересно – кто хозяин этого «Пилигрима»? Кто так серьезно вложился, а главное – понадеялся, что эта история окупится? Или просто отмывают наворованное? Скорее всего. Схема проста – владеет гостиницей мэр или губер, оформлена она наверняка на подставных, номера всегда пригодятся: вышестоящее начальство, коллеги с любовницами, банно-прачечные одноразовые девицы. Сауна в подвале, приличный ресторан, единственный приличный в городе. Там все и питаются – в смысле, сильные мира сего. И на приглашенного шефа не пожалели – куда девать бюджетные деньги? Вера бы не удивилась, узнав, что шеф итальянец или француз. Ну в крайнем случае с Балкан, но непременно со Средиземноморья. А как же, модно, а главное – кухня полезная.

Душ, чашка кофе, поиск риелтора и звонок другу, новому знакомцу Максу, водителю «реношки», – и вперед, Верпална, вперед и с песнями. Дела не ждут.

Через полтора часа посвежевшая и взбодрившаяся, в джинсах, свитере, темных очках, потому что в окно заглянуло вялое и бледное мартовское солнце, Вера стояла на улице. Лихо подъехал Макс на блестящей, вымытой и отполированной старушке «реношке».

Риелторское бюро – да-да, не контора, а именно бюро – находилось на соседней улице, но ехать надо было в объезд, раздолбанную дорогу в очередной раз чинили.

Вера смотрела в окно. Шумно стучала по подоконникам капель, набухали почки, а где-то осторожно, словно распеваясь перед концертом, пробовала голос ранняя весенняя птица, и сквозь темный осевший подтаявший снег проглядывала черная влажная земля.

Улица Механишина, первого директора камволки, по слухам, порядочного человека, улица Гоголя, переулок Талалихина. Вера все помнила.

Их улица называлась Светлая. Да уж, куда там! Громко и совершенно беспочвенно. Светлая! Ничего на ней не было светлого, ничего. И вела она, кстати, на городское кладбище – мило, правда? Спасибо, что не Светлый путь.

Новые дома, построенные для работников камволки, находились на самой окраине, в десяти минутах от нового же городского кладбища. Впрочем, старое было прямо за новым, поди различи.

На старом лежала бабка Зина, отцовская мать, а дед Корней упокоился на скромном деревенском погосте. Вера отчетливо помнила бабкины похороны, а вот дедовские нет. Корней умер летом, когда она была на даче с детским садом. Но самого деда помнила хорошо, хоть и умер он, когда ей было пять лет. Вернее, помнила его запах – дед пах махоркой, кожей и сапожным клеем, так как был он сапожником, а на пенсии обувь чинил на дому, приговаривая, что копеечка всегда пригодится. Мама говорила, что дед Корней был скупым, всю жизнь копил и гнобил жену за чрезмерную расточительность – какая уж там расточительность, когда в магазинах ничего не было?

Бабка Зина сноху не любила, а кто любит снох? Это было не принято. Да и к внучке относилась так себе, называя ее «панфиловским отродьем», по девичьей фамилии матери.

«Странное дело, – иногда думала Вера, – бабка Зина прожила тяжелую жизнь. Коллективизация, голод, тяжкий деревенский труд и неустроенный быт, трое детей, один умер в детстве, пьющий и жадный муж, а потом выпивающий старший сын, забитая бездетная дочь, ранняя вдова. И вот приходит в твой дом невестка, совсем девочка, робкая, неумелая, зато послушная, тихая и очень влюбленная в твоего сына. А ты ее заранее ненавидишь! За что? Нормальная девочка из обычной семьи. Трудяга, старательная, бегает, суетится, варит щи, жарит блины, стирает белье, все терпит, молчит, не огрызается. Тихо плачет, и ты, свекровь, это слышишь. И знаешь, что сын твой не сахар. И дочка твоя, золовка ее, жену брата ненавидит, потому что завидует. И родные ее далеко, за восемьдесят верст, к ним не наездишься, да и когда? Всю жизнь сноха твоя пашет на комбинате. Пальцы кривые, ноги больные. Рожает тебе единственную внучку, копию твоего сына. Живет тяжелее, чем ты, ты хотя бы жила в своем доме, а снохе достался холодный барак. А когда ты заболела, эта самая ненавистная сноха взяла тебя к себе. Ухаживала за тобой, старой, мыла, кормила с ложки, моталась к тебе в больницу. А ты ее по-прежнему ненавидела! Жаловалась на нее, помыкала ею. Попрекала, что она плохо смотрит за тобой. Но смотрит-то сноха. Не дочка твоя и уж тем более не сын.

А может, твой сын ее осчастливил? Карьера там, деньги, хоромы? Жизнь ненавистной снохе шикарную наладил, а ты завидуешь? Тебе не выпало, а этой заразе… Да нет. Ничего подобного. Сын твой наладчик станков, простой работяга. Зарплата неплохая, но половину он пропивает. Руку на жену поднимает, дочкой не занимается. Словом, обычный, нормальный, как считается, мужик. Такой же, как все остальные.

Но и она ведь нормальная и тоже как все остальные! За что ты ее, баб Зин? Ну да, перед смертью ты очухалась, дошло. Все за руки мать хватала, норовила поцеловать. Полюбила типа.

А как соседка зашла – так и поехало. И сволочь Галька, и зараза. И кормит объедками, и белье не меняет! Вера своими ушами слышала и с тех пор бабку еще больше возненавидела.

Но долгие годы пыталась понять – за что? За что та гнобила всю жизнь мать, за что ненавидела? Сама баба, сама горе мыкала. Пожалей, посочувствуй, пойми! А нет, так положено! И сыночка своего дурного всегда оправдывала – «Павлуша, Павлушенька».

А памятник Зинаиде, свекрови, ненавистная Галька поставила. Хреновенький такой, пестрый, из цементной крошки. Но хоть такой. Не сыночек Павлушенька, не дочка Светланка, а стерва Галька.

И ходила до последнего к свекровке на могилу, благо, что близко, вниз по улице Светлой. Никто не ходил кроме нее. И к Пасхе прибиралась, и к Родительской, и оградку красила, и цветочки носила. Дура. Вера так матери и сказала:

– Дура ты, мам! Я б к этой суке… Да за все, что она тебе сделала…

Галина Ивановна махала рукой:

– Брось, дочк! Все давно прошло и давно забыто. К тому же я ж Павлушу любила. Вот поэтому и хожу. А как не ходить? Не по-людски это! Да и родня они мне. Семья.

О господи – семья! И зря, что забыто – Вера бы не забыла. Ни за что бы не забыла и не простила. Павлушу она любила! И Вера любила. В детстве. А когда предал их – разлюбила. А мама, кажется, нет.

На лето маленькую Веру отправляли к старикам в деревню. Ехать она не хотела, но до поры родителей слушалась. А в десять лет взбунтовалась – уперлась насмерть: не поеду к бабке Зине – и все. Потому что ее ненавижу.

Бабка и вправду к внучке была равнодушна. Покормит чем есть, никаких бабушкиных пирожков и блинчиков. Хочется сладенького? Иди в сад, сорви яблоко. Не хочешь? Поди ж ты, цаца какая! Конфет хочешь, вафель? А перебьешься! Куда на мою пензию шоколад покупать! А мать твоя рубля не дала, тяни, баба Зина, сама!

В выходной приезжала мама, и Вера просила ее забрать.

– Терпи, – вздыхала Галина Ивановна. – Не обижает – уже хорошо. А то, что неласковая и вредная… Ох, дочк! Так это ж характер. Она и меня терпеть не может, сама знаешь… Терпи до середины августа, Вер! Что в городе-то? Во дворе болтаться с ключом на шее? Не, дочк, все-таки здесь воздух, лес, речка – природа.

Природа была, говорить нечего – и лес Вера любила, и шуструю речку. И полное васильков и ромашек поле за домом. Какие из них получались венки – загляденье, а не веночки! Жаль, вяли быстро. А малина на солнечном косогоре? Невозможно пахучая и невероятно сладкая, правда, и руки, и ноги обдерешь, и лицо. И земляники по краям поля было полно на светлых, усыпанных прошлогодними иголками опушках. И как она пахла! Вера собирала букетики с ягодками и засушивала для мамы. Ягоды собирала на травинки – выбирала подлиннее и погибче – и нанизывала ожерельем.

И кино в деревню привозили, правда, пару раз в месяц, да и то старое, сто раз виденное, но все равно радость и развлечение. И за горохом на дальнее поле ребятня моталась. Шли не с кульками – с наволочками! Набирали полную, да еще и объедались до желудочных колик – так вкусно, разве остановишься. Сладкий и нежный был молодой горошек, вкуснее конфет!

Грибы начинались в июле. Вера была знатным грибником, мимо не пройдет, все увидит, ничего не пропустит. Бабка Зина томила сыроежки и лисички в печке с картошкой в глиняном почерневшем горшке, а в конце кидала стакан жирной домашней сметаны. Какая же это была вкуснота!

Бабка и сама грибы собирать любила и толк в них знала, но ходила по осени, за груздями и опятами, брала только на засолку, грибы, кроме боровиков, не уважала и называла мусором: «Опять корзину мусора приволокла? Хочешь жареху – садись и чисть! А у меня и так дел по горло!»

Дел и вправду было по горло: огород, куры, кабанчик, коза.