Счастливая жизнь Веры Тапкиной

Муж умирает от инфаркта в почтенном возрасте. Дочка звонит два раза в неделю – это уж обязательно. Присылает посылки, деньги. Зовет ее к себе. Но, знаете, не хочется быть обузой. Да и потом, какая там новая жизнь?

– Буду доживать эту.

Старуха откидывается на скамейке и тихо, беззвучно смеется.

Вероника потрясена. Она долго не может прийти в себя, а потом провожает старуху до корпуса и долго гладит по руке.

Ночью, конечно, не до сна. Она дважды пьет снотворное и обезболивающее – под утро очень болят нога и спина. К завтраку она не спускается и долго лежит в кровати. Ей стыдно за то, что она так сильно переживает по мелочам – у мужа не клеится на работе, сын принес двойку, нет шубы и приличных сапог, в квартире давно пора делать ремонт – отваливается плитка и отходят обои. Ей стыдно, что она такая мелочная и неглубокая, что ее угнетают и расстраивают столь пустячные и незначительные вещи. И вообще, ей почему-то стыдно, что жизнь ее так благополучна. Она звонит домой (суббота, все дома) и долго говорит с мужем – говорит горячо и объясняется ему в любви, потом просит к телефону сына и почему-то плачет, услышав его голос.

Она безумно боится встречи со старухой. Хотя понятно: сочувствовать и сокрушаться просто нет сил.

Поднимается Вероника только к вечеру и перед ужином идет на массаж.

Массажистка, крупная, немолодая женщина с сильными руками и смешным именем Офелия Кузьминична, профессионально и мягко делает ей массаж. Вероника немного расслабляется и начинает приходить в себя.

Офелия Кузьминична спрашивает ее про новую подругу, и она, поняв, что речь идет о старухе, пытается рассказать ей что-то о своей невольной знакомой, но Офелия машет рукой. Знаю, все знаю, она сюда уже который год ездит по бесплатной собесовской путевке. Морочит всем голову, обожает лечиться. А сама, между прочим, тот еще конь. Кардиограмма как у молодой. Ну, конечно, суставы, артрит – это все понятно.

– Жизнь у нее, конечно, не сахар – продолжает Офелия. – Сын всю жизнь сидел. Как сел по малолетке в шестнадцать за вооруженный грабеж, что ли, так и пошло дело. Выйдет на полгода – и снова садится. Жить на воле не может. Она к нему столько лет ездила, а потом он вышел в очередной раз и вообще сгинул. Дочка родилась крепкая физически, красивая, но полный олигофрен. Дома с ней не справлялись. В десять лет отдала ее в интернат. Ездила к ней всю жизнь – но та ее даже не узнавала. Только в руки смотрела – что привезла. В общем, слюни по подбородку. Первый муж бросил, ушел к молодой. Она, уже в летах, второй раз вышла замуж, за военного, кажется. У того девочка была, дочь. Стерва редкостная, всю жизнь им испортила. А ведь она, старуха, столько в нее вложила, всю душу, все сердце. Дочка эта потом замуж вышла, на Север уехала. Даже отца хоронить не приезжала. Сука та еще. Старухе вообще не пишет, не звонит. Ни копейки за все годы.

Офелия звонко хлопнула Веронику по мягкому месту:

– Ну, все, вставай, красавица! На ужин опоздаешь.

Вероника молча поднялась, оделась, кивнула и вышла из кабинета.

На ужин она не пошла. На следующий день опять началась бесконечная беготня по кабинетам. В обед в столовой старухи не было, впрочем, как и в ужин тоже. Видимо, уехала. Слава богу! Иначе бы пришлось общаться – а это казалось Веронике невыносимым.

На вечерней прогулке после ужина Вероника совсем успокоилась. Старухи нигде не было, значит, точно уехала. Сыграла последний спектакль – и занавес, можно уезжать со спокойной душой. Чужую-то душу она разбередила до донышка, отыгралась. Артистка хренова. Впрочем, что ее осуждать; хотел человек чуть приукрасить свою жизнь, правда, таким странным и страшным образом. И не всегда понятно, что страшнее – правда или ложь.

Вероника присела на лавочку, прикрыла глаза и стала вдыхать запахи вечернего осеннего леса.

И жизнь не показалась ей такой страшной и ужасной. Несмотря ни на что.

Здравствуй, Париж!

Он позвонил ей по дороге из офиса. Как всегда: «Привет, как дела?»

«Нормально», – ответила она.

– Любимое слово – «нормально», – усмехнулся он и осторожно спросил: – Я заеду?

Вопрос человека, не уверенного в том, что его хотят видеть.

Она ответила, вздохнув, через пару секунд:

– Заезжай. Только у меня из съестного – предпенсионного возраста рокфор и остатки кофе.

По дороге он заехал в магазин, купил продукты и через час уже стоял на пороге ее квартиры. Она открыла дверь, и он увидел, какое у нее бледное и замученное лицо.

– Опять не спала? – спросил он, вешая на вешалку пальто.

– Спала, – ответила она. – Я теперь все время сплю.

– Это хорошо, – кивнул он.

Она посмотрела на пакеты из супермаркета.

– Ты сумасшедший, – сказала она.

– Тебе надо есть.

– Ну, тебе виднее. – Она усмехнулась. – Ты всегда точно знаешь, что мне необходимо. Даже если я в этом сильно сомневаюсь.

Он предпочел не ответить. По бесконечно длинному коридору они прошли на кухню.

«Какая все-таки идиотская квартира, – в который раз подумал он. – Комнаты крошечные, кухня с гулькин нос, а ванная и туалет – огромные. Проектировал, определенно, маньяк. Или кретин».

Они вошли на кухню, и он сел на табуретку. Она достала из шкафа турку.

– Ты голодный? – спросила она.

Он мотнул головой.

– Нет, на работе обедал. Спасибо.

Она разлила кофе по чашкам и села напротив него.

– Какая за день? – он кивнул на чашку.

Она махнула рукой – мол, какая разница.

– Счастье, что этот бред наконец закончился. Девять дней, сорок дней. Кому это надо? Никому это не надо, – упрямо сказала она. – Ни мне, ни всем остальным. Ни тем более ему. Ты же знаешь, как все эти примочки ему были до фонаря. А мне выслушивать все эти «милые» речи? Эти соболезнования, сожаления и сочувствие? Полный бред. Все лгут, его никто не любил. Ни его маман, ни его сестрички полоумные. Ни эта Эмма, мать его ребенка. Никто. Все только пользовались. Впрочем, я их понимаю. И даже не осуждаю. Любить его было сложно. Вот ты, например. Лучший, так сказать, друг. – Она прикурила сигарету и посмотрела ему в глаза.

– Ну, ты же знаешь, – ответил он. – У нас были сложные отношения.

Она встала и подошла к окну.

– Знаю, Лень. У сложных людей всегда сложные отношения.

– Ну я-то прост, как пятак, – улыбнулся он.

Она обернулась и посмотрела на него.

– Ага, простачок. Всю жизнь прикидываешься.

– Я не прикидываюсь, Ань, – почти обиделся он. – Просто в силу обстоятельств я многое не мог обнародовать.

Он встал и кивнул на пакеты: