Время для счастья

Андрей не любил ее, нет. Просто был влюблен. Просто восхищался ею. Безмерно уважал и ценил. Но сам факт, вопиюще несправедливый, кошмарный, нелепый, надолго выбил его из колеи.

По ней искренне плакали многие – светлый была человек, что правда, то правда.

С квартирой, разумеется, все сорвалось – не до того было. Да и при чем тут квартира… Когда нет человека – молодого, яркого и просто хорошего.

Он еще долго ездил к ее старенькой маме, которую очень скоро забросили друзья, мужья и любовники дочери. Возил продукты, пил чай – до самой ее смерти. Так он расплатился за дочкину любовь к себе, за все то хорошее, что успела она ему дать. А успела она многое.

* * *

Степке нравилась Марина. Но он сказал честно – не потянешь. Слишком молода и слишком хороша.

– Не заслужил? – обиделся Андрей.

– Да не в этом дело, – отмахнулся друг. – Пятнадцать лет – огромная пропасть. Даже сейчас. А уж в дальнейшем… И говорить нечего. Ей нужно рожать. А тебе дети не нужны – двое уже болтаются без папаши. У нее куча желаний и планов. А ты уже усталый, заезженный конь. Борозды не испортишь, но и свежую не вспашешь. Сам знаешь – чего обсуждать. И жизнь ее молодую и прекрасную губить как-то несправедливо. Неправильно как-то. Это ты ведь рисуешься перед ней, бьешь копытом – шустрый, остроумный, все ему шуточки, все легко. Балагур и весельчак. Хохмишь без перерыва. Гоголем ходишь. А в душе – подпол сырой. И еще – пустота. – Он помолчал, а потом добавил: – Да и бросит она тебя к чертовой матери. Годика через три. Ну максимум через пять. Да и то оттого, что бабы – народ жалостливый. А ты после этого вообще костей не соберешь. Сопьешься или просто от тоски сдохнешь.

Они долго молчали, а потом Андрей бросил:

– Посмотрим!

Степа не стал уточнять, что его приятель имеет в виду – на всякий случай.

Марина

– Только не сдирай болячки! – умолял Андрей. – Сдерешь – останется след. На всю жизнь. Ямы останутся будь здоров какие. – И он демонстрировал ей свое плечо с содранной в детстве ветряной коркой.

Она смотреть не желала – отворачивалась.

А наутро он увидел, как она перед зеркалом ковырнула ногтем – болячка отвалилась и на лбу, над правой бровью, показалась светлая, неровная ямка молодой кожи.

– Умница! – разозлился он. – Вот и ходи теперь рябая.

Она хмыкнула, повела плечом и стала кидать в сумку полотенце и купальник.

– И куда это мы собрались? – желчно осведомился он. – Уж не на пляж ли? Погреть свое божественное тело?

Она ничего не ответила, набросила сарафан, взяла сумку и, громко хлопнув дверью, вышла на улицу.

– Финита ля комедь, – пробормотал он и лег на диван.

Жалобно и протяжно завыли диванные пружины.

Жизнь почему-то ему совсем разонравилась.

Марина долго сидела на берегу и просто смотрела на серую, неприветливую поверхность воды. «Вот тебе и синее море», – подумалось ей.

Было довольно прохладно. Погода портилась, и к вечеру обещали дожди.

Ее немного познабливало, и идти в воду совсем не хотелось. В голове было пусто, и пусто было на сердце. Куда же все подевалось? Господи, как она ждала этого лета! Как мечтала об этой поездке! До последнего дня, до самого отправления поезда не верила, что все это сбудется. Как она представляла себе весь год, перед сном, закрывая глаза в блаженном мороке! Маленькая уютная комнатка с видом на море. Ветер, пахнущий соленой водой, колышет легкие занавески. Она лежит у Андрея на плече – легкая, необременительная и, разумеется, прекрасная. Молодая, красивая, нежная. Тонкая – в прямом и переносном смысле. Умная. Лучшая из всех его женщин. И ни одного дурацкого вопроса про будущую жизнь. Ни одного!

Она так хороша, что у Андрея захватывает дух от мысли, что эта женщина принадлежит ему. Только ему. Она любит его и так ему предана… Как могут быть любимы, преданы и верны только лучшие женщины планеты.

Они тихо о чем-то переговариваются. Или молчат. И молчание их вовсе не угнетает. Потому что… Потому что им хорошо вместе всё – ехать в душном и неряшливом поезде, пить чай или грызть яблоко, смотреть в окно. Молчать. Смеяться. Любить друг друга. Просто – быть вместе.

Он, разумеется, ею любуется – напрямую и исподволь. Но она все равно чувствует его восхищенный взгляд.

Он говорит ей нежные и совсем неизбитые слова: «Умница моя. Девочка. Разумныш мой маленький. Точечка моя». В смысле – точка вселенной. Он объяснил это так. «Золотая моя девочка», – и так он ее называл. Нет, конечно, были слова и совсем избитые: «Заяц, малыш, рыбешка золотая». Но… В его устах это совсем не звучит пошло. Потому что он не пошляк. И все влюбленные говорят затертые и глупые слова – так у влюбленных принято. Но менее приятно от этого не становится.

А она – уже загорелая. «Слушай, впервые вижу, чтобы кожа не краснела и не облезала! Нет ли у тебя, часом, мулатов в генеалогии?»

Да, вот так, загорелая, посвежевшая, глаза особенно ярки на фоне смуглой кожи. И губы чуть припухли – ну, понятно, отчего. И талия, и грудь, и ноги… И тоненькая соблазнительная полоска купальника, под которой нежная и светлая кожа…

Он осторожно проводит пальцем по этому переходу – от светлой кожи к уже загорелой, и на его лице мука: «Пойдем домой, а, малыш? Или лучше побежим!» Она смеется и качает головой: «Перебьешься!» И чувствует свою власть. Власть над ним. Над мужчиной – взрослым, сильным, умным и красивым.

И ничего нет слаще этой власти, ничего!

Но не получилось – ни прекрасной и смуглой возлюбленной, ни нежных и сумасшедших ночей, ни моря, ни песка, ни тоненькой полоски незагорелой кожи.

Ничего не получилось. Одна досада и раздражение. И одно желание – поскорее расстаться. А поди попробуй! Билеты не обменяешь. Еще вовсю сезон – конец августа. Никаких билетов – без вариантов. А это значит, что предстоит прожить вместе еще десять дней. Разговаривать. Или не разговаривать. Что совсем глупо и трудно. Вместе есть яичницу, пить чай. Резать арбуз. И отворачиваться к стенке. «Слушай, так жарко! Может, ляжешь на раскладушку?»

Он усмехнется и переляжет – не дурак. И Марина будет слышать, как он выходит на крыльцо и чиркает спичкой. И в темноте южной ночи будет ярко вспыхивать красная точка сигареты.

А потом они сядут в поезд и снова станут молчать. И это будет совсем непросто. И смотреть в окно, уже ничего не обсуждая – ни пейзаж, ни полустанки, ни случайных попутчиков, ни хамство проводницы. Ни дальнейшие жизненные планы.

А в Москве, на перроне, она постарается «сделать вид» – улыбнется, чмокнет его в щеку и предложит «созвониться», поспешив в метро.

А он усмехнется и наверняка схохмит: «Ну, если не пожениться, то хотя бы созвониться».

И все это закончится, как только она спустится в подземку. И уже тем же вечером, приняв наконец «человеческий» душ, облачившись в любимую пижаму, с чашкой маминого сливового компота усевшись в любимом кресле, она вдруг так отчаянно затоскует, почти завоет, и наконец задаст себе вопрос – почему?

Почему все так?

И ответа, разумеется, не найдет.

* * *

Марина встала, отряхнула колючие песчинки, одернула сарафан и, тяжело вздохнув, побрела с пляжа. Немного побродила по шумным улицам, пахнущим чуть пригорелым от сладкой ваты жженым сахаром и душным распаренным зазывным южным вечером, и пошла к дому. Андрей лежал на кровати и читал потрепанную книгу. Махнул рукой, приветствуя ее.

«Обиделся», – подумала Марина, и это совсем ее не тронуло.

На столе стояла сковородка с засохшими остатками яичницы, шкурками от колбасы и хлебными крошками. Она поморщилась. На полу валялись мокрые плавки и полотенце.

– Нагулялась? – осведомился Андрей.

Она не ответила и легла на раскладушку.

– Ну, и каковы наши успехи? – поинтересовался он. – Сколько разбитых сердец, сколько поверженных молодых и мускулистых тел?

– Не надоело? – спросила она.