То, что сильнее (сборник)

Елизавета Осиповна уехала в Брянск к сыну, а Лара, зажав в коридоре Аннушку, попросила дать ей ключи от ее комнаты.

– Срочно, понимаешь, это надо делать срочно, – нетерпеливо шептала Лара, – сроки, понимаешь, поджимают. Еще немного – и я не смогу ничего придумать, не смогу скрыть обман. Мне надо это провернуть быстро – иначе ничего не выйдет.

– Что «это»? – одними губами спросила Аннушка.

– Господи! – раздраженно ответила Лара. – Да как ты не понимаешь? Уложить Левушку в постель. Что тут непонятного? И женю его на себе. Срочно причем. Пока все это не открылось. Глаша, старая чекистка, и так уже носом водит, – нетерпеливо объясняла Лара бестолковой подруге.

Аннушка молчала.

– Ну что, спасешь меня? – тихо спросила Лара.

Аннушка молча кивнула.

Через три дня обалдевший от счастья Левушка просил Лариной руки у отца и Глаши.

От свадьбы Лара отказалась – просто расписались и посидели втроем: Лара, Левушка и Аннушка в кафе на улице Горького.

– К чему эти лишние траты, кому это надо? – говорила Лара, а счастливый и ошарашенный всем случившимся и до сих пор не верящий в свое счастье Левушка со всем соглашался. Ему ли было спорить?

Жилищная проблема тоже была решена. Жить молодые стали у Левушки в соседнем подъезде, разделив его довольно большую комнату старой ширмой пополам – половина их, половина Левушкиной глуховатой старой бабушки.

Слава богу, Аннушка теперь их встречала совсем редко, только случайно, всего пару раз. Один раз столкнулась с Ларой у подъезда и удивилась, как сильно она подурнела всего за какой-то месяц: распух нос, появились коричневые крупные пятна на лбу и щеках, она как-то потяжелела и упростилась, что ли, – словом, это была уже вовсе не та тонкая, притягательная и гибкая красавица Лара. Поговорили минут пять ни о чем. Аннушка сказала, что сильно торопится, – видеть Лару ей было невыносимо. А с Левушкой она столкнулась в булочной на Сретенке.

– Привет.

– Привет.

И выскочила как ошпаренная прочь, забыв купить хлеба. Спустя месяц, даже при всей ее неопытности и слабой осведомленности, в один миг, проснувшись утром, она поняла, что дело плохо. Вырвало ее прямо у кровати на пол. Перепуганная и обалдевшая, она не сразу поднялась, чтобы умыться и прибрать за собой. Потом встала, на подгибающихся ногах дошла до ванной, взяла тряпку и принялась вытирать пол. От запаха мокрой мешковины ее опять замутило. Аннушка села на пол и горько заплакала.

– Господи, что же теперь будет?

Лучше участь бедной Инночки, чем весь этот страшный позор и ужас. А мама, а Герман, а правда, которую она не посмеет открыть никому и никогда? Слава богу, мама теперь безвылазно жила в Брянске – жена брата ждала второго ребенка и чувствовала себя неважно, да Максимка, племянник, был отъявленный сорванец – трое взрослых справлялись с ним с трудом. А на носу были госэкзамены, распределение. В общем, надо было что-то срочно решать. Кому рассказать всю эту ужасную, давящую огромной каменной глыбой на сердце правду? Ларе? Конечно, исключается – просто потому, что видеть ее невыносимо и поделиться невозможно. В институте близких подруг Аннушка не нажила – так, приятели. Чтобы помочь ей в этой беде, нужен взрослый и опытный человек.

Отчаячшись, она поехала к первой жене брата в Алевтине.

Алевтина открыла дверь хмурая, неприбранная, недовольная и с удивлением спросила:

– Господи, какие черти тебя принесли?

Аннушка прошла на кухню и удивилась грязи и горе немытой посуды. Раньше Алевтина такой распустехой и грязнулей не была.

– Чаю хочешь? – нелюбезно бросила бывшая золовка.

Аннушка отказалась.

Алевтина плеснула себе в стакан коньяка и закурила.

Аннушку затошнило, и она бросилась в туалет.

Алевтина открыла дверь в туалет и, усмехаясь, произнесла:

– Ясно все с тобой. Влипла. Тоже мне, девочка-ромашка. Ну, что делать думаешь?

– Помоги мне, Аля! – умоляла Аннушка. – Ну должны же быть у тебя знакомые врачи? Мне просто не к кому больше идти. Ни маме, ни Герману я сказать ничего не могу. Помоги мне, Аля, пожалуйста!

Алевтина выпила залпом еще полстакана коньяка и сказала:

– Помогу, не дрейфь, дело бабье, житейское. С кем не бывало. Что я, не человек, колода бесчувственная? Это только братец твой, сволочь, так считал, да и мамаша твоя с ним соглашалась. А кто мне в душу смотрел, кто туда заглянул хоть раз? Ладно, с тебя взятки гладки, ты еще соплячка была. А семейка твоя паскудная, так и знай. Но тебе я помогу. Ты человек, Анька, безобидный. Только дура, видимо, непролазная. Ну, ладно, это твои дела. Свяжусь с нужным человеком и дам тебе адрес. Это в Медведках где-то, точно не помню. Хотя была один раз. Делает она хорошо, грамотно, только без укола – потерпеть придется. Боль, конечно, ужасная, но короткая, переживешь. Да, и еще: сдери с умельца, кто тебе это замастырил, пятьдесят рублей. Пусть хоть деньгами ответит, козел.

Аннушка сидела молча и только кивала. Проглотила все – и наветы на мать и брата, – даже якобы соглашалась с советами по поводу денег на аборт. Да-да, Аля, ты во всем права. Только бы помогла, только бы не отказала!

В дверях она горячо поблагодарила Алевтину. А выйдя на улицу, расплакалась. Как все гнусно и противно, ей-богу! И общаться с этим чужим человеком, и поддакивать ей, и слушать гадости про любимых людей. Но понимала, что все это надо пережить, больше идти не к кому. На Левушку зла не было – сама виновата. А вот Лару Аннушка почти ненавидела: устроилась, прикрыла грех – так говорила про кого-то Капустина. Этот дурень Левушка так ничего и не узнает – и со сроками она его вокруг пальцев обведет. И свадьба у нее была, и ребенок будет законный. И будет у этого ребенка отец, который будет любить его больше жизни. А у нее? И еще из головы не выходила бедная Инночка. А если? Господи, не дай боже. От этих мыслей умереть хотелось тут же и сразу. Вот бы лечь и не проснуться! Господи, какие страшные мысли лезут в голову!

Вдруг Аннушка почувствовала, что ей безумно хочется жареной рыбы! Ну просто если не съесть сейчас, то… В общем, рыбу надо съесть немедленно. Она припустила к метро и по дороге зашла в кулинарию – занюханную, крошечную, при какой-то грязноватой столовке. На белых эмалированных подносах лежала нехитрая снедь: страшного вида серый студень, крупно порубленный винегрет и горкой – мелкая жареная мойва.

Аннушка взяла немного рыбы, выскочила на улицу, зашла в соседний двор, села на лавочку и дрожащими руками развернула жесткую серую бумагу. Рыбу она ела жадно, с внутренностями и хвостами, беспощадно отрывая лишь голову. За десять минут умяла все. Вытерла жирные руки и в блаженстве откинулась на спину скамейки. Жизнь показалась не такой трагичной и ужасной. «С кем не бывает?» – правильно сказала Алевтина. Ничего, всё образуется. Из всех ситуаций, как говорила мама, находится выход. И почти успокоившись, она побрела домой.

Алевтина объявилась на следующий день – не обманула. Сухо продиктовала по телефону адрес, пожелала ни пуха ни пера, сказала, что надо взять с собой тапочки и простынку, и напомнила про пятьдесят рублей.

– Не опаздывай, – предупредила она, – там все по времени, строго.

Аннушка твердила ей одно:

– Спасибо, спасибо.

Ночью Аннушка, конечно же, не спала – думала о том, что, слава богу, нет дома мамы, опять со страхом вспомнила бедную Инночку, перед глазами стояла Лара с округлившимся животом и опухшими губами – в общем, ночка была еще та.

В семь утра она собралась и поехала в Медведково. В метро опять тошнило и кружилась голова. «Ничего, – уговаривала она себя, – скоро все это кончится, уже завтра ничего не будет. Забуду, как страшный сон. Всего-то потерпеть десять минут!» Потом долго ехала в автобусе – почти на конечную остановку, с трудом нашла нужный дом – серую, мрачную пятиэтажку. С захолонутым сердцем поднялась на пятый этаж и нажала кнопку звонка.

Дверь ей открыла низкая, полная, с невыразительным лицом женщина лет пятидесяти, в ситцевом несвежем халате. Молча кивнула:

– Проходи.

В квартире пахло вареной капустой. Аннушку опять замутило. На кухне сидел небритый мужчина в серой майке и трениках – ел яичницу со сковородки. С Аннушкой он не поздоровался. Женщина провела ее в комнату и вышла, бросив короткое: «Обожди».

Аннушка увидела кухонный стол, покрытый старым ватным малиновым одеялом, детскую кушетку у стены, пыльные, серые тюлевые шторы и старый полированный шкаф с полуоткрытой дверцей, висящей на одной петле. Она присела на кушетку и почувствовала, как ее бьет внутренняя дрожь невыносимой силы. Внезапно резко разболелась голова, и она стала тереть виски совершенно ледяными пальцами.

Женщина зашла минут через десять. Поверх все того же халата на ней был надет клеенчатый фартук, в руках она несла большую кастрюлю, в которой что-то позвякивало.

– Стели свою простыню, – кивнула она, – не ори, терпи молча, стены здесь как газета, хлипкие. Не бойся, я тридцать лет акушеркой в роддоме проработала, у меня таких, как ты, табуны прошли, – деловито рассказывала она. – Ну, ложись, чего телишься? Через час про все забудешь. В первый раз, что ли? – удивилась она Аннушкиной медлительности.

Та обреченно кивнула.

– В первый, да не в последний, – хохотнула хозяйка и прикрикнула: – Ну, пошевеливайся! Мне еще обед доваривать, и внук скоро из школы придет. Некогда мне тут с тобой канителиться.

Дрожащими и холодными руками Аннушка пыталась расстегнуть пуговицы на юбке. Пуговицы не поддавались.

– Ну! – грозно произнесла хозяйка. – Намудохаешься с вами.