Пять часов вечера

– Это не стена, – сказала она и подошла ко мне. По мере ее приближения ее фигура , как все вокруг, стала превращаться сначала в голубоватые пятна, потом только в едва различимые светлые голубые и желтые контуры.

– Остановись, – попросил я. Мне казалось, что если она сейчас сделает еще несколько шагов, то совсем растворится в пространстве. Она послушно встала.

– Не понимаю, – признался я ей. – Ведь я же не изменился, я просто уперся в стену.

– Я же говорила, что ты можешь все изменить, – повторила Изабелла. – Когда ты поймешь, как, то все станет иначе.

Она вернулась на прежнее место и обрела первоначальный облик. Я последовал за ней.

Мы присели на каменных ступеньках истертого многими подошвами крылечка ближайшего дома.

Иллюзия… Это всплыло в моей памяти почти сразу. Какая-то явная нереальность происходящего была для меня очевидна. Но за иллюзией всегда стоит скрытая правда. Если вернуться к началу… Все говорят про эти пять часов, которые никак не кончатся. И стрелки часов на башне ровно на пяти. Значит, время здесь стоит на месте. Ничто не меняется, не развивается, кроме этого Нечто над головой. И выйти из этого белого тупика нельзя. Видимо, пока не сдвинется время. Город, за которым ничего нет, – ни дорог, ни полей, ни ферм с коровами или овцами, только белое шершавое непонятно что. Может, нарисовать на этом белом что-то? Создать иллюзию конца улицы, выхода за город. Не зря же говорят, что подобное лечат подобным. И, в конце концов, я же художник.

Повинуясь нахлынувшему внезапно вдохновению, я вытащил из своей котомки краски, кисти и сделал первый мазок прямо перед собой, на белом пространстве. Оно вздрогнуло немного, отпрянув от неожиданности, но вскоре успокоилось под мягкими прикосновениями и вдруг ожило, затрепетав ветерком в ветвях только что распустившегося на моих глазах апельсинового деревца.

Я обернулся к Изабелле и понял, что она улыбается. До меня не сразу дошло, что в ее лице что-то поменялось. Лишь через пару минут я осознал, как прекрасны ее глаза цвета Средиземного моря в ясный летний день.

Когда я закончил мостовую и городские ворота вдалеке, я смог увидеть и золотистые локоны моей спутницы. Чтобы немного отдохнуть и заодно полюбоваться ею, я присел опять на ступеньки.

– Хорошо, это очень хорошо, – прошептала Изабелла, следя за преображением улицы. Та действительно вдруг вытянулась, оттеснив вдаль белую пустоту.

Мне хотелось сказать Изабелле, в каком удивительном, необычном, ненастояще-настоящем мире она живет, как она прекрасна – будто потерявшийся в этом пустом неподвижном мире ангел. Но я не сказал. Я лишь задрал голову вверх и обнаружил, что Нечто тоже изменилось. Оно приподнялось над городом, едва теперь задевая за башню с часами, и ослепительно глубокая синева кое-где стала пятнами прорываться через его непрозрачно-прозрачную рябь.

– Оно удивительное, правда? – спросила Изабелла. – Когда ты проснешься, не забудь сделать его таким.

– Значит, я сплю? – меня почему-то это не обрадовало.

– Отчасти, – глаза ее улыбались. – И все же спасибо тебе. Ведь если бы мы не встретились, ничего бы не изменилось. А сейчас тебе пора…

Когда я открыл глаза, мне в лицо из-за просветов ставен светил тонкий солнечный луч, а его братья-солнечные зайцы расползлись уже по стене над кроватью, как бывало каждое утро.

Я сел.

В глубине комнаты стоял незаконченный холст. Вчера я хотел уничтожить его, почему-то решив, что я ничего не могу изменить. Как я мог забыть – вот же он, этот странный город, где вместо неба маячило Нечто, а улицы заканчивались белой пустотой! И Изабелла… Ее легкая фигурка угадывалась посреди главной улицы. Вот и Роза с Мануэлой, и Мануэла будет опять скороговоркой читать свое «Padre Domini»; а мальчишки возле пикапа все еще играют в орлянку, и выигрывает, конечно, тот, что сказал, будто у меня есть лицо.

Я начал работать. И если бы сейчас вошла квартирная хозяйка, я вряд ли смог бы ей объяснить, почему стою в одних трусах, весь перепачканный краской, с безумными глазами и остервенело смешивая палитру. Она причитала бы, что не позавтракав и не одевшись, приличный человек не начинает свой день, и что, видимо, все художники такие рассеянные и беспечные люди, что нисколько не думают о своей репутации в глазах других людей, но ей не наплевать, что будут говорить о ее доме ее соседи, поэтому мне следует поторопиться к завтраку, предварительно натянув на себя хотя бы штаны и рубашку. Впрочем, я бы даже не слышал ее. Я знал только, что меня ждут, надеясь на перемены. И что, когда я сделаю последний штрих, наконец, где-то закончится пять часов вечера.

15-18.10.2009