Звон английского золота

Но все же стремительный характер Павла и его чрезмерная придирчивость и строгость к военным делам делали гвардейскую службу весьма неприятной. Нередко за ничтожные недосмотры и ошибки в команде офицеры прямо с парада отсылались в другие полки и на большие расстояния. Это случалось так часто, что у гвардейцев вошло в обычай, будучи в карауле, класть за пазуху несколько сотен рублей ассигнациями, чтобы не остаться без денег в случае внезапной ссылки. Саблукову лично пришлось три раза давать взаймы денег своим товарищам, которые забыли принять эту предосторожность. Офицеры из-за этого жили в постоянном страхе и беспокойстве, потому многие совсем оставляли службу и уезжали в поместья, или переходили на гражданскую службу. По этой же причине производство в чины шло очень быстро, особенно для тех, кто имел крепкие нервы. Саблуков нервы имел, а потому продвигался очень скоро, так что из подпоручика конной гвардии, каким он был в 1796 году, в июне 1799 года уже был полковником, миновав все промежуточные ступени. Из 132 офицеров, бывших в Конном полку в 1796 г., всего двое, включая Саблукова, остались в нем до кончины Павла.

В то утро, стоя на Дворцовой, гвардейцы еще не подозревали, насколько велики предстоящие перемены и как круто повернулась жизнь. Они лишь роптали на новый мундир и на ранний смотр.

Великие князья Александр и Константин поспешили явиться к отцу в гатчинских мундирах, напоминая собой старинные портреты прусских офицеров, выскочившие из рамок.

Павел, принимая парад, отдувался и пыхтел от неудовольствия. А потом поехал встречать приближающихся «гатчинцев», которых велел называть «преображенцами». Александр и Константин следовали за ним во главе «Семеновского» и «Измайловского» полков, так же состоящих из «гатчинцев». Эти «полки» были включены в состав одноименных гвардейских полков.

Саблукову удалось достать отрез кирпичного цвета и за день сшить себе виц-мундир квакерского покроя, в котором он сразу же и явился на службу. Оценив исполнительность подпоручика, командование отправило его нести караул. Вот тогда и пригодилось юному офицеру умение изображать пруссаков. На параде он так отличился, что Павел лично подъехал к нему с похвалой и потом в течение дня несколько раз заговаривал с Саблуковым.

Стоя в тот день в карауле, наш герой наслушался и насмотрелся столько, что помнил это всю оставшуюся жизнь.

Императорское семейство металось из комнаты в комнату, рыдания чередовались самодовольными улыбками. Павел, оставив тело матери на оплакивание родни и придворных, спешно уничтожал вместе с графом Безбородко бумаги, касающиеся его рождения и прав на престол. Алексею Орлову было велено вынуть тело Петра III из могилы в Невской лавре и перенести во дворец, положив рядом с телом Екатерины. Неожиданное призвание Орлова имело определенную цель – развеять миф о его виновности в смерти Петра (ведь его не было в комнате во время «геморроидальных колик»).

Происходящее не было фарсом или местью со стороны нелюбимого сына, читатель, как это могло бы показаться на первый взгляд. Надо помнить, что отец Павла намеревался объявить сына незаконнорожденным, а жену Екатерину прелюбодейкой и расторгнуть на основании этого брак, чтобы жениться на своей любовнице Лизке Воронцовой. Павел решил положить конец слухам о своем незаконном рождении, повелев перенести останки непутевого отца в Петропавловский собор и во время похорон обращаясь с Орловым как со своим спасителем от Шлиссельбургских казематов.

В эпоху вступления Павла на престол Петербург был одной из красивейших столиц в Европе. Как по внешнему великолепию, так и по внутреннему убранству, Северная Пальмира затмевала все другие города в глазах иностранцев, бывавших в российской столице. Очарованные русским гостеприимством и радушием, знаменитые европейцы проводили в Петербурге многие месяцы. Но вот свершилась метаморфоза.

После воплощения в жизнь новых распоряжений аскетичного Павла о быте, моде и прочих вещах, в мгновение ока блестящий Петербург преобразился в скучный немецкий городок, заплесневелый и опутанный паутиной тоски и серости. Агенты тайной полиции шныряли по всем закоулкам, забивая тюрьмы и гауптвахты недовольными. Арест стал не исключительной мерой, а чем-то обыденным. Применяли его ко всем подряд, не исключая и женщин. Саблуков тоже не избежал ареста – всего один раз, вместе другими девятью полковниками, за что – неизвестно. Но был он рад, что этот первый раз оказался и последним.

Павла обвиняли в подражании Фридриху – и отчасти это было так. Ему нравилась прусская дисциплина, форма, посадка на лошадях. Но он не разделял взглядов Фридриха и его упорного безбожия.

В своем стремлении улучшить жизнь страны и решить проблемы экономики Павел перегнул палку со свойственной ему горячностью. Впрочем, винить его одного в деспотизме не стоит. Вокруг любого лица, облеченного высшей властью, всегда находятся доброходы, готовые зайти дальше, чем требуется, и во всем ищущие подвох. Далеко за примерами ходить не надо. Живы еще в людской памяти сталинские лагеря и психбольницы времен застоя для инакомыслящих.

Преобразования Павла не были импульсивны. Еще в Гатчине Павел много времени уделял разработке будущих реформ по сбережению лесов, предохранению построек от пожаров, даже торговле с Америкой. Не было, наверное, ни одного более-менее важного аспекта государственного управления, который не захватил бы его внимания. Именно при Павле было, например, учреждено первое высшее медицинское училище, позже преобразованное в военно-медицинскую академию. При нем была создана российско-американская компания. Борьба с инфляцией у него свелась к огромному костру перед Зимним дворцом, который уничтожил пять с лишним миллионов обесценившихся ассигнаций, и переплавке пудов дворцовых серебряных сервизов в монету. Сенаторы срочно разгребали тысячи нерассмотренных дел, копившихся годами. Для уменьшения цен на хлеб и соль открыли для продажи казенные запасные магазины.

Мероприятия Павла были направлены против глубоких язв и злоупотреблений в государстве. За четыре года своего правления он успел в этом необыкновенно много, в значительной мере исцелив империю и особенно армию, сократив роскошь, облегчив тяготы народа, улучшив правосудие, упорядочив финансы.

В его реформах были и недочеты, иногда фатальные. Например, муштра и бюрократия. Или пудра и пукли, вызывавшие головную боль и ставшие клеймом всего царствования. И штиблеты, которые Суворов прозвал «гной ногам». Или цензура, запретившая ввозить все подряд, помеченное изданием Французской республики. Но можно с уверенностью говорить, что многие из его преобразований стали частью жизни Российской империи на десятилетия вперед. Уже за первый год правления Павла народ получил большее облегчение, чем за все годы царствования его матери. Солдаты, освобожденные от произвола командиров, почувствовали себя, наконец, на «государевой службе».

Спустя несколько дней после вступления Павла на престол во дворце было устроено окно, в которое всякий мог опустить свое прошение на имя императора. Оно помещалось в первом этаже, и ключ от комнаты, где было это окно, император хранил у себя. Каждое утро в 7 часов Павел лично отправлялся в эту комнату, собирал прошения, собственноручно их помечал и прочитывал или ему вслух читал кто-то из статс-секретарей. Резолюции или ответы на эти прошения всегда были написаны Павлом лично или скреплены его подписью и затем публиковались в газетах для объявления просителю. Это все делалось быстро, без замедления. Бывали случаи, когда просителю предлагалось обратиться в суд или иное ведомство, а затем известить его величество о результате этого обращения.

Таким путем обнаруживались многие злоупотребления, и в этих случаях Павел был непреклонен. Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания. Иногда Павел действовал даже слишком быстро, не предоставляя наказания закону, который карал бы строже, чем сам император. И потому монарх не подвергался бы тем нареканиям, которые влечет личная расправа.

Попался как-то за лихоимство князь Сибирский, сенатор и генерал-лейтенант. Преступление его обнаружилось через прошение, брошенное в описанное уже окно дворца. Князя судили, разжаловали и сослали пожизненно в Сибирь к великому ужасу его многочисленных знатных родственников. Зато общество в целом осталось довольно сим публичным актом справедливости.

Впрочем, Павел, не подозревая двоедушия недовольных и видя лишь их лицемерные улыбки, говорил:

– Я всегда готов и рад доставить законный суд и полное удовлетворение всякому, кто считал бы себя обойденным или обиженным. Я не боюсь быть несправедливым.

Аристократия тщательно скрывала свое недовольство. Но иногда это чувство прорывалось наружу. Во время коронации в Москве Павел не мог этого не заметить. Дворянство встречало монарха холодно и недоброжелательно, что император, впрочем, объяснил нравственной испорченностью и «якобинскими наклонностями». Он роздал тысячи государственных крестьян важнейшим сановникам государства и всем «гатчинцам», которые сделались богачами. Но в благодарность услышал лишь упреки в неразумной трате. В ответ он заметил:

– Крестьяне гораздо счастливее под управлением частных владельцев, чем тех лиц, которые назначаются для заведывания государственным имуществом.

Крестьяне были полностью согласны с императором. Когда отцу Саблукова было, вместе с другими, пожаловано имение с пятьюстами душ в Тамбовской губернии, депутация от крестьян выразила новому барину полное свое удовольствие от такой царской милости.

Народ, далекий от дворцовых интриг, искренне радовался реформам нового царя.