Завтрашний царь. Том 1

Люди добры, киньте грошик!

– Так это ж про вдову Опалёниху!

– Бегали к ней напрасных детей замертвлять, ныне стыдятся.

– А помните, желанные, как от дочери отреклась?

– Ещё бы не помнить!

– А теперь: я не я, дочка снова моя.

Люди охочи смеяться. Особенно глупости и неурядице за соседским забором.

– А дочерь что?

– А она матери: нешто Киец мой трудится, чтоб Хвалько в кружале гулял?

– Ишь твёрдости набралась. А вдова?

– А вдова: вот тебе материнское отвержение, живи киловата, не понесла да не понесёшь.

– О как! А не Вяжихвостка языком наплела?

– Правда истинная, желанные. Баба Моклочиха при том была, своими ушами слышала.

Гудела, вынося попевку, зубанка Хшхерше. Бренькали гусли, лад не в лад стучал бубен. Было весело, потешно, задорно, всё удавалось. Некша допел слова, нашарил пыжатку, повёл вместо голоса. Песня, красы ради, смело забиралась в верха, и они давались Некше через великую силу – устал. В распяленный колпачок сыпалась мзда, да не подаяние убогим, а полновесный почёт.

Теперь трое шли к себе на Отоки, где ютились приживальцами у вдовушки Карасихи. Скоро Глиняный мостик, потом Ломаный, потом Рыбный…

– Так дело пойдёт, – задумался Хшхерше, – в людях мыкаться перестанем, свой дворик выкупим.

– На Ржавой где-нибудь. У болота.

– Широк двор, два шага вдоль…

– Если млад Радиборович не отнимет да обизорники не налетят.

– Тьфу на тебя! Не поминай даже!

– Нищий забот не ведает, богатей с оглядкой живёт.

– Двор будет, жениться захочется!

Улица Клешебойка незаметно втекла на Глиняный мостик. Здесь была не самая богатая и красивая часть города, но всё-таки дома за заборами и псы во дворах. Чтобы войти в такой двор хозяином, четырёх жизней не хватит.

– Добрый господин… – вкрался в плеск ворги бесцветный шепчущий голос. Что-то коснулось подола Некшиной сорочицы. Только потому и заметил, что привык жить осязанием.

Кувыки обернулись все разом. Каждый поклялся бы: под облокотником древнего мостика только что гулял ветер. Отколь взялся оборванец, угодливо припавший на колено? А вот взялся. Щурил взгляд сквозь серые патлы, тянул руку в свисающем нарукавнике. Не то сам боялся, не то стерёгся их напугать.

Хшхерше отрезал:

– Ступай к уличанской молельне, там подадут.

– Всякому подай, сами с чем пойдём? – буркнул Клыпа.

– К нам в долю хочет!

– Да он раб, – пригляделся Бугорок.

– Рабу у чужих клянчить – хозяина бесславить.

– Иди отселича, пока в воду не свергли!

Вот это в Шегардае любили. Вреда чуть, а плеску! А сраму! Здесь даже молодецкие поединки вершились на мостиках – кто кого сшибёт ударом весла.

Раб съёжился.

– Ты мог бы… петь, – расслышал чуткий слепец. Расслышал, обиделся:

– Что болтаешь? Я полдня людям пел.

– Ну его, Некша. Дай-ка отпинаю, и пошли.

– Чище… краше… голос выпустить…

Услышат ли человека, который одно словечко еле выталкивает, пока ему – десять? Цепкие руки схватили за штаны, за драную гуньку… брызги столбом до самого облокотника!

Посмеявшись, кувыки двинулись дальше.

– Что не жить, когда в жменьке звенить.

– Будем так-то собирать, купим тебе, Клыпа, новый башмак…

– Мне?

– Тебе дёшево, потому что пары не надо.

– В крепких башмаках гулять, люди миловать перестанут.

– А мы не милости просим. Мы гудим-играем, люди нас за то награждают.

– Раньше тоже гудили…

– Раньше мы жалость людскую на себя обращали. А теперь торжане теснятся, слушать хотят.

– Никто таких песен не слагает, как Хшхерше!

Ломаный мостик прозвался так оттого, что сопряг две улицы не в створ, а с заметным изломом. Каменный перебор, годный под ряжи, нашёлся лишь далеко в стороне. Жители Лобка утверждали: Ойдриг всыпал нерадивым мостникам кнутов от души. Показывали даже место, где пороли строителей. Рыбаки из Оток грозили наветчикам кулаками. Их послушать, Ойдриг сам указал отмель: «Здесь ставить велю. Зане – лепота!»