Девять жизней Николая Гумилева

– Очень, очень приятно, – приподнялся в кресле Семен, пожимая протянутую женственную руку, неожиданно крепко сжавшую лопатообразную ладонь Вилькина.

После рукопожатия новый гость удобно устроился в ротанговом кресле рядом с эсером, достал папиросу из черепахового портсигара, закурил и, от возбуждения картавя сильнее прежнего, принялся излагать свои взгляды на жизнь. Послушав пару минут, Вилькин понял, что говорит с человеком, рассуждающим совсем как подросток лет шестнадцати. Не старше. И если Семен придерживался взглядов социал-революционных, то взгляды Гумилева были целиком и полностью утопическими.

– Я очень уважаю монархию, и особенно государыню императрицу, однако твердо убежден, что только поэтам должно быть позволено управлять миром, – вполне серьезно сообщил Гумилев, одним глазом взирая на Вилькина, вторым – на синеющие вершины гор.

Под его раздвоенным взглядом Вилькин испытал странное чувство, точно собеседник обращается не только к нему, но и к вселенной в целом. Гумилев вынул из портсигара очередную папиросу, закурил от предыдущей и, выпустив из широких бледных губ синеватый дым, вдохновенно продолжал:

– Ведь если мы, поэты, владеем искусством выбирать самые лучшие слова и расставлять их в наилучшем порядке, то неужели не сможем принимать нужные для государства решения?

Зиночка взглянула на говорящего с любопытством, словно увидела в первый раз, а Вилькин, барабаня пальцами по столу, раздраженно думал: «Черт меня подери, если он не болен психически! А я-то тоже хорош, начитался стишков! Поддался бредовым фантазиям и приехал за семь тысяч верст кормить москитов!»

– Так вы поэт? – кокетливо улыбнулась Зиночка. – Как вы сказали, ваша фамилия? Гумилев? Нет, не знаю. Я Ахматову люблю. Как там у нее? «Я на левую руку надела перчатку с правой руки…»

– Анна Андреевна моя жена, – без выражения сообщил поэт.

– Да что вы говорите! – обрадовалась Бекетова. – Так это о вас Ахматова так много грустного написала? Если судить по ее стихам, вы, Николай Степанович, умерли самой трагической смертью.

Гумилев перевел на Зиночку свой странный, двоящийся взгляд, затушил в пепельнице едва закуренную папиросу и сухо проговорил:

– Вы ошибаетесь, милая барышня. Аня пишет не столько обо мне, сколько об абстрактном лирическом герое.

– А где можно увидеть ваши стихи? – не унималась Зиночка, кокетливо улыбаясь не столько поэту Гумилеву, сколько мужу самой Ахматовой.

Гумилев приосанился и не без гордости сообщил:

– Я выпустил несколько сборников. И издаюсь в журнале «Аполлон».

Он снова закурил, а на лице Бекетовой отразилась растерянность.

– Как жаль, не слышала о таком.

– Ничего удивительного, что не слышали. Мне Николай Степанович в прошлый раз говорил, что журнал его из декадентских, – снисходительно пояснила хозяйка дома.

Гумилев вдруг оставил папиросу в пепельнице, наклонился к Зиночке и с чувством проговорил, глядя ей прямо в глаза:

– Хотите, посвящу вам стихотворение?

Девушка вспыхнула, а поэт, не отрывая гипнотизирующего взгляда от ее лица, подхватил Зиночкину руку, порывисто сжав в ладонях, и Вилькин его окончательно возненавидел.

Красавица Бекетова покраснела от удовольствия и кокетливо обронила:

– Не скрою, господин Гумилев, я очень хочу, чтобы вы посвятили мне стихотворение.

– Дайте мне пару минут, – попросил поэт, продолжая пожирать собеседницу глазами. Немного помолчав, он принялся нараспев декламировать:

Уедем, бросим край докучный
И каменные города,
Где вам и холодно и скучно,
И даже страшно иногда…

Для экспромта стихотворение оказалось довольно-таки длинным, витиеватым, с ярко выраженным африканским колоритом и заканчивалось словами:

И, не тоскуя, не мечтая,
Пойдем в высокий Божий рай,
С улыбкой ясной узнавая
Повсюду нам знакомый край.

– Это вы прямо сейчас сочинили? – не поверила Зиночка.

– Прямо сейчас, – скромно потупился поэт.

– Потрясающе! – ошеломленно прошептала девушка. И тут же похвасталась: – А я картины пишу. Правда, пока еще не слишком хорошие. Хотите, покажу?

Зиночка проворно поднялась из-за стола, увлекая за собой поэта. Перед картинами уже топтался Сверчков, рассматривая кривобоких африканцев.

– Вполне в народном духе получилось, – оптимистично проговорил он, с обожанием глядя на начинающую художницу.

– Вам правда понравилось? – обрадовалась Зиночка.

Миловидное лицо ее озарила улыбка, обозначив ямочки на щеках. Коля-маленький радостно кивнул, и Зиночка обернулась к Гумилеву.

– А вам? – прищурилась она.

– И даже очень, – скупо обронил Гумилев без тени улыбки. И деловито добавил: – Знаете что? Подарите мне эту картину, – указал он на самое большое полотно. – В обмен на мое стихотворение, идет?

– Берите все! – расщедрилась художница.

Гумилев выглядел удивленным.

– Нет, в самом деле? – недоверчиво переспросил он. – Можно забрать? Вот спасибо! Вы даже не представляете, милая Зинаида Евсеевна, как мы с Колей рады вашему подарку!

– Не нужно никаких отчеств! Для друзей я просто Зиночка.

– С радостью буду вас так называть. – Гумилев кивнул племяннику, тут же принявшемуся сносить картины с веранды вниз и пристраивать в седельную сумку на спине мула. – В нашей этнографической коллекции они будут как нельзя кстати. Как говорят, каждое лыко в строку.

– Я к вашему отъезду еще нарисую! – вдохновенно обещала Зиночка. – Вы надолго здесь?

– Думаю завтра отправиться в Харрар, – важно сообщил поэт, продолжая снимать картины с подрамника и передавать Сверчкову.

Вилькин с возрастающим раздражением наблюдал за странной манерой Гумилева с невероятно значительным видом изрекать будничные фразы и, важничая, делать самые обычные дела.

– Это город древний, загадочный, – с апломбом вещал Гумилев. – В свои первые визиты мне не довелось наведаться в глубь страны, но теперь Академия наук снабдила нас верительной грамотой и некоторой суммой денег.

Вилькин перестал выстукивать по столешнице баркаролу, вскинул глаза на Гумилева и, подавив клокотавшее раздражение и все еще пытаясь казаться учтивым, любезно проговорил:

– Дело в том, Николай Степанович, что разрешение на путешествие в Харрар может дать только дэджазмач[14 - Дэджазмач (эфиопск.) – управляющий.] провинции, рас Тэфэри Мэконнын. Я имею определенные связи в местных высокопоставленных кругах и, если хотите, замолвлю за вас словечко.

Подобная любезность грозила Вилькину разоблачением, но Семен все равно решил показать свою значимость и тем самым утереть заносчивому поэтишке нос, пусть даже ценою собственной свободы. Однако Гумилев не оценил проявленного великодушия. Передав последнюю картину Сверчкову, деревянными шагами вернулся за стол, рухнул в кресло и, чиркнув спичкой о коробок, закурил очередную извлеченную из портсигара папиросу, резко парировав: