Кукла крымского мага

– Ну, в принципе, да.

Я шла уже не за хозяйкой, а рядом с ней, и вынуждена была смотреть в ее глаза, неотрывно глядящие в мои.

– А для меня это дело принципа! – Ольга усмехнулась. – Продашь мне комнату, и я переселю тебя в отдельную квартиру. А потом разверну кампанию по выживанию Сирина из этого дома. Поборемся еще с несговорчивой клиникой! Так что помни, Жень, я первая покупательница, если что.

– А что это за клиника? – Я усилием воли заставила себя перевести взгляд на пол, только чтобы она не пожирала меня глазами.

– Понятия не имею, – Ольга озабоченно нахмурилась, и две вертикальные морщины залегли между бровей. – Я пыталась туда пройти, поговорить с руководством насчет общего ремонта дома, но меня на порог не пустили. Охранник заявил, что вход строго по рекомендациям от бывших клиентов и мне не светит туда попасть.

Она обиженно пожевала губами и закончила:

– И это при том, что у меня друзья на самом верху! В городской Думе, прокуратуре и мэрии! Но и они ничего не смогли сделать. В общем, я плюнула, решила ограничиться малым и самой отремонтировать парадное. Разумеется, с твоей, Жень, помощью.

– Спасибо за ужин, – засобиралась я, не в силах больше выслушивать про необходимость ремонта. И хмуро добавила: – Только пока еще рано говорить о продаже комнаты. Она не моя. Вот вступлю в права наследства, тогда видно будет.

Хозяйка проводила меня до дверей и, выпустив на лестничную клетку, старательно заперла свои хоромы на несколько сейфовых замков.

* * *

Санкт-Петербург, 1909 год.

Лиля шла быстрым шагом по Лиговке, точно стремилась убежать от самой себя. Господи, как унизительно и больно! А ведь она знала, что так получится! Говорила Максимилиану Александровичу, что не нужно этого делать! Но Волошин убеждал ее тихим ласковым голосом:

– Нет, Лиля, ты обязательно должна отнести стихи в «Аполлон». Стихи твои замечательные! Они непременно понравятся издателю Маковскому!

Быстрый шаг сбивался на бег, в голове проносился калейдоскоп воспоминаний, снова и снова заставляя ее переживать взлеты и падения этого лета, проведенного в Коктебеле у Волошина. В салонах богемного Петербурга давно уже говорили об оригинальности крымского поэта. Его называли киммерийский маг, ибо дом его на берегу Черного моря располагался в древней Киммерии, как он сам именовал Коктебель. Многие из Лилиного круга любили гостить у Максимилиана Александровича, а вернувшись, рассказывали удивительные вещи. Говорили, что каждый, кто приезжает к нему, должен поклясться, что считает Макса превыше Пушкина. Что у него есть право первой ночи с любой гостьей. И что, живя у Волошина в доме, женщины одеваются в «полпижамы»: одна разгуливает по Коктебелю в нижней части на голом теле, другая – в верхней. Говорили, что Максимилиан Александрович молится Зевсу, ибо очень похож на повелителя Олимпа. Лечит наложением рук. Угадывает будущее по звездам. Ходит по воде, аки посуху. И даже приручил дельфина и ежедневно доит его, как корову. Поэт эти домыслы не опровергал, загадочно улыбаясь в пышную бороду, и в ответ на все вопросы лишь согласно кивал головой. Лиля, познакомившаяся с Волошиным на одном из литературных вечеров, смотрела на мэтра полными восторга и ужаса глазами, решив непременно побывать у него в Коктебеле. Компанию в этой поездке ей составил Николай Гумилев, с которым у Лили набирал силу роман. Приехав в Коктебель, они запирались в комнате Гумилева и подолгу работали над «Капитанами». А потом уходили в горы и собирали скорпионов, которых сажали в спичечные коробки. И хотя Лиля все чаще и чаще ловила на себе заинтересованные взгляды хозяина дома, она боялась поверить в то, что может ему нравиться. Вечерами, когда гости Волошина собирались в зале для увлекательных бесед, Лиля подсаживалась к хозяину и не могла наговориться, рассказывая старинные испанские легенды, которые переводила, и открывая Максимилиану Александровичу потаенные уголки души. А утром она поднималась наверх и читала свои стихи в полном тайн кабинете старшего друга, под шум прибоя, врывающийся в распахнутые окна. Читала и верила, что стихи и в самом деле хорошие. Должно быть, на Лилю подействовала близость загадочного хозяина дома, в которого она сразу же безоговорочно влюбилась. И вскоре Гумилев, злясь и обиженно кривя тонкие губы, отправлялся на ловлю скорпионов один, а Лиля бежала наверх, к Волошину. Увлеченные друг другом, они подолгу гуляли у моря и уходили в горы, и говорили, говорили, говорили. Гумилев страшно ревновал и делал ей сцены, но Лиле нравилось мучить, а Николаю страдать. Окружающие с удивлением смотрели, как вокруг скромной учительницы начального класса петербургской гимназии, не отличавшейся ни красотой лица, ни стройностью фигуры, к тому же хромоногой, разгораются поистине шекспировские страсти. Ревнивый Николай ломал Лиле пальцы, требуя клятвы верности, а затем стоял на коленях, целовал подол платья и умолял простить. Так дальше продолжаться не могло. Волошин поставил девушку перед выбором, потребовав определиться, с кем она хочет остаться. Лиля растерялась. Как можно сравнивать невозмутимого Макса, словно возвышающегося над миром, «близкого всем, всему чужого», с нервным мальчиком Гумми, злым и требовательным в своих капризных желаниях? Николая она тоже любила и очень жалела, что не может быть одновременно с ними обоими. А как было бы славно, если бы великодушие Волошина добавить к романтичности Гумилева! Но, к сожалению, это невозможно. И Лиля осталась с Максом. Однако ничего не сказала Гумилеву, а просто попросила его уехать. Николай, неоднократно предлагавший девушке выйти за него замуж, счел ее просьбу глупым капризом, выпустил из спичечных коробков полудохлых скорпионов и тут же уехал из Коктебеля, а Лиля провела свое лучшее лето рядом с избранником. Осенью Лиля вернулась домой, в Петербург, и Макс перебрался следом за ней. И вот тогда-то Волошин настоял на том, чтобы девушка отнесла стихи в редакцию журнала «Аполлон», с которым поэт тесно сотрудничал. Волошина в «Аполлоне» уважали, к нему прислушивались и дорожили его мнением, ибо литератор, проработавший журналистом в Париже не один год и отлично знакомый с французской богемой, зачастую выступал посредником между только что созданным журналом и именитыми французами.

В редакции девушку встретили холодно. Главный редактор и издатель «Аполлона» Сергей Маковский, одетый дорого и со вкусом, окинул непрезентабельную посетительницу придирчивым взглядом и равнодушно разрешил прочесть что-нибудь из последнего. Лиля начала читать, и тут, как нарочно, в комнату вошел Гумилев. Лиля поперхнулась от неожиданности, а отвергнутый жених присел на стул и принялся сверлить ее глазами, наблюдая, как бывшая невеста смущается под его колючим взглядом. Когда со сбивчивой декламацией было покончено, Маковский склонил в полупоклоне напомаженную голову, сверкнувшую идеальным пробором, надменно поблагодарив, и сообщил, что ее стихи журналу не подходят. И Лиля вышла из редакции, хромая сильнее обычного. И вот она спешит по Лиговскому проспекту к Максу, глотая слезы и негодуя на себя за то, что она такая нескладная, бездарная и самонадеянная.

Волошин квартировал в доме на Глазовской, поселившись у графа Толстого. Алексея Николаевича Лиля только что встретила в редакции и поэтому была уверена, что Волошин в квартире один. Не чувствуя под собой ног, Лиля приблизилась к доходному дому с лепниной на пышном фасаде, потянула на себя тяжелую дубовую дверь парадного, взбежала на нужный этаж и позвонила в квартиру. Открывшая дверь прислуга отшатнулась в сторону, увидев раздосадованное Лилино лицо, и Макс, вышедший в прихожую на шум, буквально подхватил рыдающую подругу на руки. Горничная, недоумевая, скрылась в глубине квартиры, оставив Волошина с гостьей наедине. Уткнувшись ему в плечо, Лиля, всхлипывая, быстро заговорила:

– Я знала, что так будет! Мои стихи не приняли! Сказали, не подходят!

– Лиля, зайди, – настойчиво втягивая девушку в комнату, проговорил Волошин. – Успокойся, прошу тебя. Хочешь чаю?

– Какой чай, Макс? – плачущим голосом прокричала она. – Я бездарность! Я урод! Если бы ты видел, с какой брезгливостью на меня смотрел Маковский!

– Ну что ты, Лиля! – проникновенно воскликнул Макс, прижимая девушку к себе. – Ты очень мила и талантлива! И у тебя по-настоящему хорошие стихи!

Волошин обнял ее за плечи и, не давая скинуть плащ, подвел к большому, во весь рост, зеркалу, стоящему у стены его комнаты. Поставив подругу перед зыбким стеклом и шагнув в тень, исчезая за витой золоченой рамой, Волошин торжественно произнес:

– Вглядись в себя внимательно, Лиля. И ты увидишь свою суть.

* * *

Оставшись одна на лестничной площадке, я приблизилась к отцовской квартире и позвонила. И, странное дело, дверь тут же распахнулась, как будто меня уже ждали. За дверью никого не оказалось, и я по инерции перешагнула порог и прошла внутрь квартиры, в темный коридор, единственным источником света в котором была узкая желтая полоса, пробивающаяся из-под двери кухни. В нос мне ударил крепкий запах химикатов и чего-то еще, неприятного и едкого. Я коснулась пальцами стены коридора и двинулась вперед. Но не успела я пройти и нескольких шагов, как за моей спиной щелкнул выключатель, и, обернувшись на звук, я увидела Сирина. Викентий Палыч стоял у стены, и суровое лицо его, изборожденное морщинами, выражало каменное спокойствие. Слюдяным блеском отливали очки, не скрывая устремленного на меня свинцового взгляда. Шагнув к входной двери, он запер ее на замок и накинул цепочку. Склонил голову набок, оглядел дело рук своих и, развернувшись, двинулся вперед.

– Добро пожаловать в нашу скромную обитель, – скрипуче произнес он, огибая меня и удаляясь в конец коридора.

Я сразу заметила, что этот коридор гораздо короче того, что находится в квартире Ольги, и заканчивается он узкой дверью, какие обычно бывают у кладовок. А над кладовкой нависают забитые свертками антресоли. По противоположной от кухни стене виднелись три комнаты, а четвертая располагалась напротив. Я в растерянности застыла, не зная, куда мне идти. Сирин приблизился к одной из трех дверей и толкнул ее, собираясь скрыться в комнате.

– А мне куда? – смущенно улыбнулась я.

Сосед указал на единственную комнату, находящуюся со стороны кухни. Я двинулась к жилищу отца. Дернув дверь, убедилась, что она заперта, но на крюке слева висел длинный ключ с массивными бороздками. Немного повозившись с заедающим замком, я вошла в комнату. На меня пахнуло холостяцким жилищем молодящегося мужчины творческой профессии. На стенах черно-белые психоделические обои в крупных спиралях, в центре комнаты пустующий столик для лэп-топа из качественного черного пластика, рядом с ним дизайнерское рабочее кресло с эргономичной спинкой, в углу пухлый белый диван, а перед ним плазма на подставке. Давно не циклеванный дубовый паркет застелен тростниковой циновкой, скрывавшей выбитые фрагменты пола. Я бросила сумку на диван и огляделась по сторонам в поисках компьютера отца, но ничего похожего не наблюдалось. У профессионального журналиста – и нет компьютера? Такого просто не может быть! Это тем более странно, что другая техника присутствует в полном объеме. На подоконнике за серебристыми, с крупными листьями, занавесками, расположился принтер со сканером и прочая оргтехника. Здесь же поблескивал стальными боками электрический чайник и кофеварка. Я открыла темную дверцу шкафа из ИКЕИ, полагая, что планшетник может быть там, и оглядела убористые ряды книг. Среди собраний сочинений классиков и подписных изданий, во времена социализма водившихся в каждом приличном доме, легко угадывались современные книги. Отдельная полка была отведена под Грефов. Вытащив первую попавшуюся под руку книгу, я раскрыла ее и с первых же строк погрузилась в атмосферу интриги и тайны. Опустившись на диван, с головой ушла в чтение и очнулась только тогда, когда дочитала последнюю страницу.

Спохватившись, что просидела как околдованная, три с лишним часа, хотя всю дорогу мечтала принять душ и улечься в постель, я вышла в коридор и обомлела. Над входной дверью нависала деревянная фигурка черта, вырезанная из потемневшего от времени корня, которую я не заметила раньше. Я огляделась по сторонам. Соседа нигде не было видно, и мне сделалось как-то не по себе. Под ногами отчаянно скрипели истертые ромбы паркета, навевая мысли о древности этого дома и призраках, которыми он вполне может быть населен. Неприятный холодок пробежал по спине. Засосало под ложечкой. Меня окружали зеленые, выкрашенные масляной краской стены и давно не беленный потолок, высокий, серый, с отбитой по углам лепниной. Вокруг тусклой лампочки, освещавшей коридор, скользили черные тени, и мне начало казаться, что это бес шевелится и отбрасывает единственной имевшейся у него рукой рваную тень. Стараясь не смотреть на фигурку над дверью, я устремилась по квартире в поисках ванной комнаты. Обнаружилась она в самом конце кухни, рядом с туалетом. Я споткнулась, чуть не упав, на выщербленной плитке, миновала кухонный стол с изрезанной клеенкой, шкаф с разномастной посудой, старую газовую плиту и табуретки у стены. Остановилась перед одинаковыми дверями и по очереди принялась дергать за потемневшие от времени ручки. Правая дверь была заперта, и сколько я ни тянула ее на себя, она так и не поддалась. За второй дверью оказался туалет с невероятной конструкции унитазом, виденным мною ранее лишь в старых фильмах. А также ванна. Ванна была вся покрыта ржавчиной и совершенно лишена эмали, а около нее валялись горы окровавленного тряпья, издающего чудовищную вонь. Похоже, централизованной подачи горячей воды в доме не было, ибо над ванной серела вековой грязью газовая колонка. Огня в ней не оказалось, а как ее включать, я не имела ни малейшего представления. И я отправилась за помощью к соседу. Не глядя на беса, парящего над безрадостной обстановкой отцовской коммуналки, постучала в одну из соседских дверей. Мне не ответили, и я толкнула дверь плечом. Заперто. Значит, попробуем постучать в следующую комнату. Я шла от одной двери к другой, стучала, ждала, дергала ручку, убеждалась, что и эта дверь закрыта, и переходила к следующей. Осталось последнее помещение. Я с силой стукнула по крашенному белой краской дереву, и дверь медленно поползла в сторону, приоткрываясь под напором моего кулака.

– Викентий Павлович! – позвала я, прислонившись к косяку и не решаясь заглянуть внутрь.

В квартире стояла гулкая тишина. Я подняла глаза и в ожидании ответа помимо воли принялась рассматривать черта над дверью. Черный, резной, деревянный. Вытянутая вперед рука и оскаленные зубы. Глаза казались белыми, слепыми и оттого еще более страшными. Бес как будто проникал этим своим невидящим взглядом в самую душу, и его насмешливый рот кривился в недоброй ухмылке, предвещая беду. Чтобы скрыться от его белых глаз, я проскользнула в комнату соседа и прикрыла за собой дверь.

* * *

По стенам освещенной лишь светом трех свечей комнаты ползли причудливые тени, искажая находящиеся в комнате предметы. В зеркале отражалось женское лицо с чересчур выпуклым лбом и слишком большими зубами. Лиля молчала, рассматривая некрасивую себя и стараясь увидеть что-то необычное. Но в отражении нельзя было прочесть ничего, кроме ее собственной невеселой жизни.

– Что ты видишь, Лиля? – глухо проговорил Волошин.

– Себя.

– И какая ты?

За стеной загремели кастрюлями, руша таинственную атмосферу, и Лиля обреченно выдохнула:

– Я самая обычная. И даже хуже многих. Я сильно хромаю, это последствие болезни. Ты же знаешь, Макс. Я тебе рассказывала. В детстве я тяжело болела, долго лежала прикованная к постели, и, поправившись, так и осталась хромой. Хромоногая и уродливая, вот я какая!

Голос девушки звучал обиженно и жалобно, точно ища у слушателя поддержки и взывая о помощи.

– Нет, не то, – поморщился Волошин. – Ты другая. Ты вспомни, Лиля. Вспомни себя настоящую. Ну же, какая ты?

Лиля опустила голову и, будто в трансе, настойчиво повторила:

– Я хромоногий урод! Меня не любили. Надо мной смеялись. Старшие брат и сестра отламывали моим куклам одну ногу, заявляя, что раз я хромаю, то и куклы мои должны быть хромоногими.

– Нет, Лиля, это всего лишь часть той правды, которую ты про себя знаешь. Та ее часть, которую ты хочешь помнить, – перебил ее Волошин. – Но есть и та, что ты позабыла. Если заставить себя вспомнить прошлое, то можешь погрузиться в такую глубину своего земного существования, о котором ты, Лиля, и понятия не имеешь! Нет ни прошлого, ни будущего, так считал Августин Блаженный. Есть лишь настоящее прошлого и настоящее будущего, – голос друга журчал мягко, как горная речка, гипнотизируя и убаюкивая. – Бытие – это то, чего никогда не было и не будет. Бытие есть данность, настоящий момент. Продленный миг есть ложь.

– Да, ложь… – эхом откликнулась Лиля.

– Но есть люди, которые помнят все, – вещал Макс. – Сын камнереза, родоначальник италийской философии Пифагор говорил о себе, что некогда он был Эфалидом и почитался сыном Гермеса. И Гермес предложил ему на выбор любой дар, кроме бессмертия. Философ попросил оставить ему, и живому и мертвому, память о том, что с ним уже бывало. Поэтому при жизни Пифагор помнил обо всем и в смерти сохранил ту же память. Впоследствии он вошел в Евфорба, принимал участие в Троянской войне и был ранен Менелаем. И Евфорб рассказывал, что он был когда-то Эфалидом, что получил от Гермеса его дар. Рассказывал, как странствовала его душа, в каких растениях и животных она побывала, что претерпела она в Аиде и что терпят там остальные души.

– Да, да, я понимаю, – прошептала Лиля, будто в забытьи. – Ты говоришь о памяти души. У меня тоже сохранились воспоминания о предшествующей жизни. Я постоянно о них рассказывала в детстве, когда не хватало фантазии придумать что-то свое. Мне, конечно же, никто не верил. Раз, приехав в одно имение, я узнала и парк, и место, о котором говорила с сестрой. Я очень удивилась и еще больше испугалась. Я точно знала, что бывала в этих краях, ходила по этим дорожкам, кормила уток на пруду и сидела на берегу в деревянной беседке. Воспоминания прекратились с большою болезнью. Вот ее я помню до сих пор. Мы были одни с братом на даче. И я уже была больна. Но он запрещал мне лечиться, говоря, что болезнь надо преодолеть. У меня был очень сильный дифтерит. Потом я ослепла на год. В это время я увидела в первый раз Того Человека. Падшего Ангела. Не хочу об этом говорить. Не желаю ничего помнить.

– Ты должна вспомнить, – строго оборвал ее старший друг. – Лиля, ты можешь.

– Да, могу, но не буду! Макс, мне больно, – всхлипнула девушка, расстегивая плащ и передавая его на руки Волошину. – Я завидую Пифагору. Он мог помнить обо всем, не страдая. Это преимущество волшебников.

– Пифагор, несомненно, был волшебником, – согласно склонил к плечу большую голову Волошин. – В этом ты права, Лиля. Он учился в Греции. Затем в Египте. Финикии. Сирии. Сумел пересечь долину Евфрата и продолжительное время находился у халдеев, чтобы перенять их тайные знания. Через Мидию и Персию путешествовал в Индустан, где несколько лет был учеником, а потом, Лиля, сам стал инициированным в брамины Элефанта и Эл Алика. Имя Пифагора до сих пор хранится в летописях браминов, где он именуется Яванчария, что переводится как Ионийский Учитель. И, Лиля, нельзя не признать, что Пифагор воплотил в себе всю мудрость древних, как Иоганн Бах вобрал в себя музыкальную культуру Средневековья и Возрождения.

Волошин ласково провел ладонью по волосам девушки.