Идеальная жена

Круглый стол на мясистой дубовой ноге был накрыт белой накрахмаленной скатертью, на которой тонкие тарелки костяного фарфора казались совсем прозрачными. В центре стояло блюдо с жареной курицей, вокруг соусники и прочая сервировочная мелочь, а в пузатом графинчике переливалась на солнце мамина фирменная клюковка.

В этом великолепии родители выглядели настоящими помещиками.

– А, позор семьи, – улыбнулся папа, с глухим стуком откладывая тяжелую серебряную вилку с узорчатой ручкой и необычайно длинными зубцами, – опорочил уже сегодня строй? День прожит не зря, надеюсь?

– А твои успехи как? Овсы цветут?

– Вот когда тебе твои вирши будут столько денег приносить, сколько мне мои колхозники, тогда и будешь над стариком-отцом издеваться. Пообедаешь? Мама сварила изумительную лапшу.

Стас кивнул. Мама хотела встать, но он удержал ее и сам принес себе тарелку.

– Спасибо, очень вкусно.

– Скучно тебе в городе, сынок?

Стас пожал плечами.

– А пишется?

– В общем, да. Нормально.

– А у меня творческий кризис что-то накатил, – вздохнул папа и налил по рюмочке себе и сыну, – через месяц надо роман в печать сдавать, а у меня еще черновик не готов. Хемингуэй в моей ситуации давно бы уже не просыхал. А я сижу трезвый и ни с места.

– А у тебя замысла нет или просто не идет?

– И то и другое, – папа театрально развел руками.

Мама встала, забрала у них суповые тарелки и положила по кусочку курицы с овощами. Она не любила рассиживаться за столом, обожала кормить, но сама предпочитала есть в компании книжки.

Родители жили душа в душу, любили друг друга по-настоящему, и вот парадокс – мама была настоящая жена творца, преданная и самоотверженная, и создавала папе все условия для работы, но результаты его трудов считала полной ерундой. Не любила она про колхозников и коммунизм.

– Так давай помогу, – предложил Стас, – вместе набросаем рыбу да и напишем. Что-то я, что-то ты.

Отец нахмурился:

– Ой, не знаю, Стас…

– Давай попробуем. Что не понравится тебе, то поправишь или выкинешь.

– Да нет, в том, что ты справишься, я ни секунды не сомневаюсь. Просто у тебя свои дела, наверное, есть…

Стас засмеялся:

– Какие у меня дела? Только если действительность нашу порочить, так поднадоело уже это занятие.

– Тогда давай попробуем. Только сразу договоримся – на обложке я твое имя указать не смогу, а половину гонорара отдам.

– При чем тут деньги?

– Как появятся, так и будут при чем. Знаешь, сын, считать, что деньги ничего не значат, почти так же плохо, как и ставить их во главу угла.

– Мне просто интересно попробовать себя в прозе, вот и все.

– Стас, денежные недоразумения разрушали отношения и получше, чем у нас с тобой.

– У меня, может, еще и не получится ничего.

– Я в тебя верю. Давай сейчас кофе попьем и пойдем в кабинет помозгуем.

За кофе Стас рассказал о своих приключениях в суде, как они собрались оправдать женщину, убившую насильника, но в самый ответственный момент судью увезли на «Скорой помощи».

– Вы Тиходольскую, что ли, судили? – спросила мама.

Стас не слишком удивился ее осведомленности. Мама была не сплетница, но странным образом знала все про всех сколько-нибудь значимых людей Ленинграда.

– Вот и не верь после этого в судьбу, – вздохнула мама.

– После чего?

– Мы все, конечно, атеисты, но, глядя на семью Тиходольского, поневоле поверишь как минимум в злой рок или проклятие.

– А ты их знаешь?

Мама покачала головой:

– Нет, но Брусницыны когда-то жили с ними в одном дачном поселке.

– Мам, с твоей памятью надо в разведке было работать.

– Так не взяли. В общем, жуткая судьба, врагу не пожелаешь, и похоже, что второй жене в наследство досталось это невезение. Из тысячи вариантов судьба выбирает своей мишенью именно ее. Насильники все-таки не ко всем подряд в дверь стучатся, а судьи вообще раз в сто лет выбывают посреди процесса.

– А ну-ка, расскажи, – папа отставил свою чашку и с интересом взглянул маме в лицо, – это может нам дать толчок для сюжета.

– Побойся бога, Миша, ты же соцреалист! Какой злой рок, когда у нас руководящая и направляющая сила.

– Расскажи.

Брусницын был папин редактор, соответственно, его жена – мамина лучшая подруга. Стас фрагментами помнил, как маленьким приезжал к ним на дачу в Сосново. Словно открытки, запечатлелись в его памяти высокое, казавшееся тогда огромным, крыльцо с облупившейся краской, почти горячее от солнца, сочные, присыпанные пылью лопухи под забором, толстая лягушка в луже и стрекоза с огромными малахитовыми глазами, летящая низко над черной водой. Помнил он и водомерок, часами мог наблюдать, как скользят по поверхности озера эти странные жуки, оставляя за собой легкий, как вуаль, след. Желтые кувшинки тоже помнил, как девчонки делали из них бусы, отламывая мясистый стебель то в одну, то в другую сторону. Тетя Инна Брусницына говорила, что их нельзя называть кувшинками, настоящие кувшинки тут не растут, а это кубышки. Но Стас все равно называл.

Сколько ему было тогда? Года четыре? Да, пожалуй, читать он еще не умел.

Потом папа стал очень хорошо зарабатывать, и семья завязала с дачной романтикой, проводила лето в домах творчества или санаториях, а Стас обожал ездить в пионерский лагерь.

Инна Семеновна, наверное, никогда и не узнала бы о существовании Тиходольского, но тут случилось событие, сделавшее его врагом номер один и главным злодеем всего дачного поселка. У одной дамы вдруг зарожала дочка, неизвестно с какой целью покинувшая цивилизацию на исходе девятого месяца беременности.

Дама заметалась и не придумала ничего лучше, как броситься к Тиходольскому с просьбой отвезти дочку в роддом.

Тот отказал, буркнув, что у него не санитарная машина, но отвел даму к сторожу, где имелся единственный на весь поселок телефон, и вызвал «Скорую помощь», и даже отправился встречать ее у поворота, показать дорогу, чтобы дама могла быть рядом с дочерью в такую ответственную минуту.

Врачи приехали быстро, но роды пришлось принимать на месте. Женщина благополучно разрешилась здоровым мальчиком, и счастливые мать и дитя отбыли в роддом, но новоиспеченная бабушка, вместо того чтобы радоваться прибавлению семейства, люто возненавидела Тиходольского, решив, что он отказал не из здравого смысла, а из вредности и потому, что боялся испачкать салон своей новенькой «Победы».

Теперь все малейшие отклонения от эталона в развитии новорожденного списывались на Тиходольского. Пупок зажил не на десятый день, а на одиннадцатый, у матери плохо отходит молоко, малыш ночью плачет, – все это происходит только и исключительно потому, что жлоб Димочка пожалел машину.

Простой хронометраж событий доказывал, что если бы поступили так, как хотела дама, то роды состоялись бы на лесной дороге под кустом, без присутствия человека с хотя бы начальным медицинским образованием, и тогда исход мог быть совсем другим, но даме эти соображения были нипочем. Успели бы доехать до роддома, и точка. Малыш появился бы на свет в медицинском учреждении, как все люди, и был бы абсолютно здоров.

К сожалению, образ жлоба, трясущегося над своей машиной, был поддержан дачной общественностью, и дама мало-помалу обнаглела и позволила себе поиздеваться над женой Тиходольского, пришедшей в местный магазин за молоком. Та ответила в том духе, что, когда вам в следующий раз понадобится помощь, в наш дом, пожалуйста, не стучите.

Дама решила, что ее оскорбили, и теперь она точно в своем праве, поэтому радостно прокляла Дмитрия и все его семейство.

Дачная жизнь бедна событиями, так что даже простая женская стычка в очереди за молоком становится горячей новостью. Ее долго обсуждали, решали, достоин Тиходольский проклятия или нет, потом вспомнили, что у дамы в роду были то ли цыгане, то ли кто-то еще, во всяком случае, глаз у нее точно черный, так что может и сработать.

Инна Семеновна посмеялась над дремучим населением поселка, верящим в то, что проклятие пожилой хамки может иметь силу, и благополучно забыла об этом инциденте на целый год, пока соседка не рассказала ей, что десятилетний сын Тиходольских скоропостижно умер от сальмонеллеза, эпидемия которого развернулась в соседнем пионерском лагере. Теоретически ребятам запрещено было общаться, но дырок в заборе никто еще не отменял. Пионеры гоняли в поселковый магазинчик за сигаретками, а больше за сладким вкусом приключения, а дачные дети просачивались на территорию лагеря, где тоже было много чего интересного.

Эпидемия шла вторую неделю, и все ребята болели примерно одинаково – высокая температура, пару дней рвоты и поноса и выздоровление. Поэтому когда у сына Тиходольских появились такие симптомы, мать не встревожилась, дала ребенку активированный уголь и решила продержать его денек на сладком чае с сухариками. Но к вечеру состояние ребенка ухудшилось, и через двое суток он скончался в местной больнице.

К сожалению, одна болезнь у разных людей протекает по-разному.

То ли мальчик был ослаблен, то ли генетически у него не сформировался правильный иммунный ответ, то ли достался особенно патогенный штамм – медики высказывали разные предположения, но родителям было от этого не легче.

Дачная общественность тоже выдвинула свою версию. По мнению местных дам, виновата была не администрация лагеря, нарушившая все санитарно-гигиенические нормы, не родители, позволявшие ребенку гулять где хочется и не объяснившие, что во время эпидемии кишечной инфекции есть можно только то, что дает тебе дома мама, и ничего больше, а перед едой обязательно вымыть руки с мылом. По-настоящему обязательно, а не как обычно.

Но все это, конечно, было ничто по сравнению с прошлогодним проклятием. Вот истинная причина несчастья.

Даму стали опасаться.

Брусницына не была знакома с Тиходольскими, но глубоко сочувствовала их горю. Была в этом сочувствии и доля эгоизма: когда дела шли не так хорошо, как хотелось бы, дети огорчали, муж не получал повышения или уплывала очередь на импортную мебель, Инна Семеновна вспоминала Тиходольских и думала, что, пока в семье все живы, жаловаться в общем-то грех.

Она благодарила бога, что старшая дочь уже выросла, а младшая, наоборот, была слишком мала, чтобы играть с детьми из лагеря и заразиться.

Приехав на следующий год, она увидела жену Дмитрия беременной и порадовалась за женщину. Новый ребенок не заменит умершего, не исцелит сердце от печали, но поможет победить отчаяние.

В том году младшая дочь Инны Семеновны шла первый раз в первый класс, поэтому семья рано снялась с дачного гнездовья. Нужно было купить форму, красивый ранец, прописи, учебники, цветные карандаши, чешки, спортивный костюм и еще горы всякого разного, познакомиться с педагогами и добиться, чтобы дочку записали в класс к самой лучшей учительнице, определить, в какие кружки пойдет ребенок…

В общем, хлопот было столько, что думать о чужих делах совершенно некогда.

Тиходольские совершенно вылетели у Брусницыной из головы, как вдруг весной ей позвонила соседка по даче и среди разговоров про клубнику и рассаду огурцов сказала, что в ноябре жена Дмитрия родила сына, а в феврале умерла от аппендицита.

– Вот и не верь после этого в проклятия, – назидательно заключила соседка.

Почему-то смерть женщины, с которой она даже не здоровалась, подействовала на Инну Семеновну удручающе. Она долго сокрушалась о ней и, хоть в проклятие так и не поверила, но все думала и думала, чем же могла бедная прогневать бога, что ей выпала такая ужасная судьба. За что?

Очень не хотелось верить, что плохие вещи случаются и с хорошими людьми.

Она решила летом познакомиться с Дмитрием, предложить ему помощь с малышом, но он не приехал. Весь сезон дом простоял пустым, а на следующее лето он прибыл уже с молодой женой и двумя детьми.

Инна Семеновна удивилась, как быстро, но вездесущие соседки объяснили, что бедняга просто взял женщину с ребенком.

Общественность не осуждала Дмитрия за скоропалительный второй брак, а Инна Семеновна, хоть и считала, что рановато, но понимала несчастного мужика. Невозможно одному воспитывать ребенка и быть при этом крупной величиной в оборонной промышленности. Пока что с этим справляются только разведенные женщины, а от мужчин нельзя ждать таких подвигов.

И вообще женская рука необходима.

Новая супруга не скрывала своей профессии, и в считаные дни завоевала всеобщую любовь. Никогда не отказывала в помощи, просила только об одном – если подозрение на инфекцию, проходить не в дом, где маленькие дети, а в летнюю кухню.

На даче жила еще ее мама, и дачная интеллигенция недоумевала, как у такой темной и серой деревенской женщины получилась такая умная дочь.

Деревенскую маму слегка презирали, но она никому не набивалась в друзья, зато вырастила на участке такой урожай, что все ахнули от зависти и побежали узнавать секреты мастерства.

Старухи были счастливы, что у них появилась такая компетентная и любезная соседка, что можно мерить давление хоть пять раз на дню и, прополов десять грядок, жаловаться ей на спину. Молодые матери тоже воспрянули духом, но счастье продлилось недолго. Перед следующим сезоном Тиходольские продали дом и больше их в поселке не видели.

– И в чем тут мораль? – спросил папа.

– А в том, Мишенька, что если тебя о чем-то просят, то или делай вид, что тебя нет, или выполняй в точности то, о чем просят, иначе будешь во всем виноват, да еще и сам же пострадаешь.

Гарафеев поехал в больницу вместе с судьей, но перед этим успел перемолвиться парой слов с Ульяной Алексеевной.

Женщина улыбнулась:

– Главное, чтобы все закончилось благополучно для матери и ребенка. А я подожду, какая проблема? Я ж не в тюрьме сижу, в конце концов.

– Спасибо за понимание, – искренне поблагодарил Гарафеев.

Тут подошли дети Тиходольской, красивые, статные, как и она, и в сердце Гарафеева шевельнулся червячок зависти.

Сыновья повернулись к нему, видно, хотели высказать претензии, но Ульяна Алексеевна остановила их:

– Тихо, дети. Здоровье человека прежде всего. А вы, пожалуйста, передайте мои пожелания скорейшего выздоровления.

– Передам, – кивнул Гарафеев и помчался на крыльцо, где Стас вместе с мрачным фельдшером уже закатывали носилки в медицинский рафик.

Гарафеев прыгнул в салон и попросил врача отвезти пациентку в его больницу.

Та согласилась.

Игорь Иванович дал Стасу телефон ординаторской, чтобы предупредил докторов, что Гарафеев лично везет им беременный аппендицит, пусть выкатывают красную дорожку.

Судья лежала на носилках молча, улыбаясь из последних сил.

Пока ждали «Скорую», она так и не успела дозвониться до мужа, но Стас и тут обещал подстраховать. Вообще он оказался весьма расторопным для погруженного в себя безалаберного юноши, Гарафеев его даже зауважал.

Он свернул одеяло и подсунул его под спину Ирине Андреевне.

– Амортизация.

Машина тронулась, и их хорошенько тряхнуло.

– А не лопнет от этого? Может, лучше было на такси ехать?

– Не-не, Ирина Андреевна! В студенческие годы я много тут катался. Действительно кажется, что позвоночник в трусы высыплется, а потом ничего.

– Надеюсь.

– Не волнуйтесь ни о чем и, главное, не стройте никаких предположений. Невежество – оно сами знаете что рождает. Вы сейчас напридумываете себе… – Гарафеев добавил голосу бодрости: – Когда я учился в институте, нам рассказывали хрестоматийную историю про селезенку. В норме она не пальпируется, а для краткости говорят: селезенки нет.

Водитель так лихо завернул, что Гарафеев вынужден был схватиться за соседнее кресло, и подумал, что если так дальше пойдет, то в трусы высыплется не только позвоночник, но и зубы.

А ведь когда он подрабатывал на «Скорой» студентом, то этой тряски совсем не замечал. Был моложе, крепче и думал о том, что его ждет на вызове.

А когда Лизка была маленькая, то просто спал. Садился в машину и сразу выключался, бился головой и не просыпался. Может, поэтому и не стал доктором наук.

Гарафеев улыбнулся.

– Так что про селезенку? – спросила судья.

Он видел, что ей неинтересно, но рассказал, возможно, правдивую историю, а возможно, и байку, как профессор смотрел больного и диктовал ординатору результаты осмотра, в том числе «селезенки нет». Пациент сделал вывод, что у него отсутствует селезенка, и сильно опечалился, вообразил, что он уже одной ногой в могиле, и так себя распалил, что чуть действительно не отправился туда.

Судья вежливо кивнула.

Гарафеев пожал плечами. Студентом он воспринял ту историю всерьез, а сейчас, с высоты опыта, в такую победу духа над телом верилось слабо.

– За что купил… В общем, вы, главное, не осмысливайте, что вам скажет врач.

– Хорошо, не буду.

Эта женщина была ему по-настоящему симпатична, поэтому Гарафеев не просто передал ее с рук на руки дежурной смене, а сам провел анестезию, наиболее щадящую для плода.

Пока хирурги делали разрез, был страх, что он ошибся в диагнозе, а остальные доктора просто пошли на поводу его авторитета, но, к счастью, оказалась классика жанра – отросток флегмонозный и, слава богу, без перфорации.

Гарафеев немного понаблюдал свою пациентку в реанимации, но через два часа перевел в отделение, выцыганив для нее двухместную палату. Не потому что блатная, а потому что беременная.

За этими хлопотами он не заметил, как пролетело время и наступила точка невозврата, когда домой уже нет смысла торопиться.

Игорь Иванович совсем забыл, что Лиза снова с ними, и они с Соней разыгрывают перед ней любящих супругов, а это значит, что в рамках семейного счастья его ждет мощная головомойка. Не за то, что опоздал, а что не предупредил.

Как жаль, что все уже закрыто, не купишь ни цветов, ни конфетки. Говорят, частный бизнес зло, но, с другой стороны, была бы тут маленькая лавочка, куда можно постучаться в критическую минуту. И он с цветами, и хозяин с выручкой, кому от этого плохо-то?

Гарафеев машинально сунул руку в карман пиджака за бумажником, но не обнаружил ни его, ни пиджака в целом.

Игорь Иванович выругался в том смысле, что вот незадача!

Он вспомнил, что оставил пиджак в кабинете судьи на спинке стула, там никто не возьмет, но до суда надо еще как-то доехать. Гарафеев пошарил в карманах – нет ни копейки.

А просить у Сони пятачок – это давать повод к такому пространному и язвительному анализу своей персоны, что лучше уж встать пораньше и отправиться на Фонтанку пешком. Тут километров семь всего, а то и меньше. Герои Достоевского, например, вечно исхаживали Петербург из конца в конец, и ничего, только здоровее были.

Перед дверью квартиры он вдохнул и резко выдохнул, готовясь принять удар, но Соня встретила его неожиданно ласково.

– Устал? Что, сложный случай?

– Можно и так сказать.

– Ужинать?

– Да, я бы поел.

– Сейчас разогрею.

Жена убежала в кухню, а он зашел к дочери. Лиза лежала, свернувшись комочком.

Гарафеев погладил ее по голове. Дочь не ответила, и он осторожно присел на краешек кровати. Тяжело, когда страдает твой ребенок, но Лиза не говорила, а Гарафеев не мог представить себе, что за повод послужил к такому отчаянию.

Ему нравился зять Володька, парень умный и веселый, и, во всяком случае, слишком молодой, чтобы обмануть чутье двух взрослых людей, один из которых известный психиатр. Ладно, пусть Гарафеев олух царя небесного, но все же у него, как у всех врачей, выработалось чутье на людей. Если бы Вова был психопат, они с Соней бы это поняли, как бы он ни старался изображать хорошего парня.

Нет, никак не мог Гарафеев представить себе причины таких страданий, когда все живы и здоровы, а зять только и ждет, когда жена к нему вернется.

Он снова погладил дочь по голове:

– Ты, Лизочка, причешись… Вообще поделай что-нибудь.

Она дернула плечом.

– Серьезно тебе говорю, полегчает.

– Ты не понимаешь, – буркнула Лиза.

– Да уж куда мне, – вздохнул он и пошел ужинать.

Жена подала ему рагу из баклажанов, которое готовила божественно.

Гарафеев закатил глаза от восторга и подумал, что в субботу сделает плов, свое коронное и единственное блюдо. Хотя… Он уже не делал его лет десять, наверное, все забыл. Но раз они изображают счастливую семью перед Лизой, то по справедливости он тоже должен играть в этом спектакле главную роль.

– Не знаешь, скоро они помирятся? – шепнул он.

– Гар, я стараюсь! – фыркнула Соня. – И так зайду, и эдак, но результат ты видишь сам.

– Что ж, взрослые люди, сами разберутся, – сказал он без особой уверенности.

Соня только горько улыбнулась.

– Женская гордость не позволяет ей сделать первый шаг, а этот дурак, видимо, думает, что кругом прав.

Гарафеев доел, выпил чаю, который Соня подала ему, и хотел идти спать, но вспомнил, что они больше не муж и жена, и вызвался помыть посуду.

Жена мстительно подсунула ему не только две тарелки, как он думал, но еще кучу сковородок. Гарафеев провозился с ними почти час, и, когда пришел спать, Соня уже лежала в постели с книжкой.

– Тебе свет не мешает? – спросила она нарочито вежливо.

Гарафеев покачал головой и натянул одеяло на голову, но соседство жены не давало покоя.

– Слушай, Сонь, а мы не можем…

– Нет, Гар, не можем.

– А если по-быстренькому?

– По-быстренькому тем более.

– А по-медленному?

– Гарафеев, если ты что-то там себе вообразил, то повторяю – мы разводимся, а притворяемся только ради Лизы.

– Так давай как следует притворимся. Без халтуры. Ты же меня кормишь снова, как настоящего мужа.

Она отложила книгу:

– А знаешь, в чем-то ты прав.

– Ну а то.

– Я соглашусь, только если ты твердо усвоишь, что это ничего не изменит.

– Твердо, да.

– Это будет секс между двумя посторонними людьми без всяких обязательств, и он абсолютно ничего не изменит. Мы все равно разводимся.

– Как скажешь, – Гарафеев притянул ее к себе.

…Соня хотела отвернуться, но Гарафеев обнял ее.

– Посторонние люди могут, наверное, после этого дела вместе полежать.

– Как Исмаил с Квикегом.

– Что?

– Как послушать твою маму, так ты у нас вроде аристократ до мозга костей, а такой серый.

– Что есть, то есть.

Соня провела кончиками пальцев по его груди.

– Оказывается, секс с посторонним человеком – отличная штука.

– Ты только не увлекайся, – буркнул Гарафеев, чувствуя, как по лицу расползается самодовольная улыбка.

– А у тебя раньше такое было?

– Что?

– С посторонним человеком.

– Не-а. Только с тобой.

– Честно? – она приподнялась на локте и заглянула ему в глаза.

– Ну да.

– Прости, Гар, я многое забыла.

Гарафеев обнял ее покрепче.

– Ты же отказался от карьеры ради семьи, а я попрекаю…

– В смысле?

– Мне звонил Витька и сказал, что когда ваш заведующий уходил, то хотел преемником сделать тебя, но ты отказался, потому что я писала диссертацию, а Лиза маленькая много болела.

– Да?

– Да.

– Ну, может, и было такое, я уже не помню.

– Все ты помнишь. И со мной, главное, не посоветовался.

– А смысл? Ты бы, конечно же, осела с Лизой, и что? Сейчас в местном психоневрологическом диспансере учитывала поголовье сумасшедших, и сама бы давно свихнулась. А так мы оба занимаемся любимым делом.

– Все равно.

– Да я, откровенно говоря, и сам не хотел.

– Почему?

– Ну видишь… Вот ты стараешься, ищешь подход к людям, создаешь для них психологический комфорт, индивидуальные особенности каждого учитываешь, а потом выясняется, что нужен универсальный волшебный пендель. Это как ключ у машины, без него мотор работать не будет. Наверное, я мог бы руководить только такими же сознательными, как сам.

– Но где таких набрать целое отделение?

– Вот именно.

– Я совсем забыла, что ты очень хороший, – вздохнула жена, – просто я никогда не была влюблена в тебя, поэтому так и заканчивается у нас.

– В смысле? Ты специально это говоришь сейчас?

– Нет.

– А зачем выходила за меня?

– Не знаю. Боялась остаться одна.

– Сонь, тебе ж девятнадцать лет было.

– Ну ладно… – Соня посмотрела в глаза мужу. – Раз уж пошел у нас такой откровенный разговор, то я любила другого человека. Просто до потери пульса, умирала прямо. А он поиграл и бросил, вот я и решила выйти замуж, чтобы доказать ему.

– Что доказать?

– Всё.

– Логично. Лиза хоть от меня?

– Да. У нас с ним, слава богу, не дошло до этого. Точнее, он хотел, а я испугалась до свадьбы, вот он меня и бросил.

Гарафеев сел на кровати. Захотелось курить, но он вспомнил, что уже сделал «нет» этой привычке, значит, нельзя. А с другой стороны, это был Сонин жест, а раз вся жизнь с ней была враньем, то и это тоже.

Он натянул треники и вышел в кухню. Открыл окно, впуская густую белесую ночь, достал со шкафа припрятанную там пачку «Космоса» и закурил, стряхивая пепел на растущие под окном кусты.