Те деньги, которые она не отдавала Ласточкину, Люда хранила у себя в предпоследнем томе «Большой Энциклопедии» издательства «Просвещение», которую ей ко дню рождения подарили Ласточкины. Это было надежнее, чем ящик письменного стола. Ее библиотека уже состояла из трехсот томов; теперь она не только покупала, но и читала книги, имела полные собрания сочинений главных русских классиков. Выбрала именно предпоследний том словаря: «пусть вор все перебирает и вытряхивает!» Она никогда не знала, сколько именно денег у нее там находится. За два дня до отъезда достала вечером толстую книгу и сосчитала: было всего сто восемьдесят рублей ассигнациями; золото давным-давно исчезло, чем Люда была скорее довольна: бумажки гораздо удобнее. «На сто восемьдесят далеко не уедешь. Надо взять у Мити не меньше тысячи».
Как раз в этот вечер ей позвонил по телефону (она давно имела телефон в своей маленькой квартире) дон Педро, теперь уже очень известный петербургский журналист. Он опять находился проездом в Москве.
– Еду отдохнуть на Кавказ. Просто замучен работой! Вы не можете себе представить, что такое моя работа в это проклятое революционное время! – сообщил Альфред Исаевич, впрочем, очень веселым голосом.
– На Кавказ! Наверное, в Кисловодск? Как я рада! – сказала Люда искренно. Она любила Альфреда Исаевича, с ним было весело, он знал всех, мог ее познакомить с кем угодно.
– Нет, не в Кисловодск, а скорее в Ессентуки или в Пятигорск, еще не решил.
– Зачем в Пятигорск? Разве у вас нехорошая болезнь, Альфред Исаевич? – пошутила Люда.
– В Пятигорск ездят, могу вас уверить, отнюдь не только больные нехорошей болезнью, – сказал дон Педро недовольным тоном: он не любил скабрезных шуток, особенно со стороны дам.
– Едем лучше со мной в Кисловодск. А вы когда едете?.. Вы с женой?
– Нет, я один. Жена теперь отдыхает у родителей, в западном крае. Ей лечиться, слава Богу, не надо. Я, впрочем, тоже совершенно здоров. Сиротинин сказал, что сердце у меня, как у юноши, но все-таки надо пополоскать желудок водицей… Так вы едете в Кисловодск, это очень приятно. Когда же? Вы хотите лечиться?
– Нет, не лечиться, нема дурных. Еду послезавтра. Поедем вместе?
– Вас, Людмила Ивановна, я готов был бы ждать сколько угодно, но у меня уже на завтра место в спальном вагоне.
– Жаль. Я еду не в спальном вагоне. Дадут ли только завтра плацкарту?
– Я вам могу достать в два счета, – сказал Альфред Исаевич. Это было новое выраженье, или старое, забытое и вновь возродившееся, как выражение «пара слов», или «извиняюсь», которые не очень сведущие люди считали «одесскими». – Но заказана ли у вас комната в Кисловодске? Нет?.. Тогда вы ничего не достанете. Там все битком набито! Я телеграфировал Ганешину, и ни одной комнатки не нашлось даже для меня, хотя хозяин хорошо меня знает.
– В Кисловодске нет комнат? Это для меня неприятный сюрприз!
– Поедем лучше в Ессентуки! Пошлите мне туда телеграмму, я вам приготовлю комнату. Как жаль, что я не могу вас подождать, – галантно добавил дон Педро.
«В самом деле, отчего бы не поехать туда?» – подумала Люда, отойдя от аппарата, и взглянула на великолепные стенные часы – подарок Ласточкиных на новоселье. Она тоже делала им подарки, хотя не столь дорогие. «Еще, пожалуй, не поздно. Зайду к ним, вот и деньги возьму. Не стоит и звонить».
Дмитрий Анатольевич и Татьяна Михайловна обрадовались тому, что у Люды будет на Кавказе знакомый, да еще солидный и теперь влиятельный человек. На ее вопрос, сколько же ей взять у него денег, Ласточкин, подумав, ответил:
– Знаете что, милая? Возьмите у меня все. Теперь ведь и застрять можно. А кроме того, я опасаюсь, что ценности начнут падать. Даже удивительно, что они еще не упали.
– А мои ценности можно быстро продать?
Дмитрий Анатольевич засмеялся.
– Я сейчас подсчитаю и дам вам чек.
– Чек? – спросила Люда. – Тогда надо будет мне пойти в банк и проделать там разные формальности?
– Необычайно сложные! Хорошо, я скажу в банке, чтобы артельщик доставил вам деньги на дом. Когда вы уезжаете?
– Послезавтра утром.
– Вот тебе раз! – сказала Татьяна Михайловна. – Значит, мы больше до твоего возвращения не увидимся? Мы ведь завтра утром с Митей уезжаем в «подмосковную» к Варваре Петровне и вернемся только в понедельник.
– Да, это досадно, – подтвердил Дмитрий Анатольевич. – Тогда ничего не поделаешь, берите чек. С чеком человеку получить деньги легко, а вот без чека труднее… Ох, дамы! Я сейчас же сосчитаю, – добавил он, вставая.
– Так вы до зимы никуда не уедете, Танечка? – спросила Люда. – А то поехали бы тоже на Кавказ? Отлично бы там пожили, а?
– Не может богдыхан. Его рвут на части, – грустно сказала Татьяна Михайловна. – Боюсь, как бы все-таки не убедили стать министром. Скажи ему на прощанье и свое мнение. Ты ведь не спешишь сегодня?
– Не спешу, но долгие проводы лишние слезы. Подумаешь, якая беда стать министром! Ты шутишь.
– Не шучу… Ты, наверное, вернешься даже не через месяц, а раньше. Соскучишься по своей квартирке.
– Не по квартирке. Уж очень я вас обоих люблю! – вдруг сказала Люда, хотя терпеть не могла «излияний».
– И мы оба тебя тоже. Очень!.. Подумать только, что мы когда-то были в «холодно-корректных отношениях»!
– Это была не твоя, а моя вина.
– И не твоя. Просто люди добреют с годами.
Дмитрий Анатольевич вернулся из кабинета и удивленно взглянул на дам. «Кажется, расчувствовались? Что бы это?» Он теперь почти всегда поглядывал на жену с беспричинным беспокойством, особенно когда она подходила к нему и его целовала.
– Вот вам, Людочка, расчет, а вот и чек. Я вас не обсчитал, – натянуто-весело сказал он.
– Митя, вы, верно, от себя прибавили! Не может быть, чтобы у меня образовалось так много!
– Даю вам слово, что не прибавил ни гроша.
– А если я все это потеряю или у меня вытащат?
– Постарайтесь, чтобы не вытащили. В Англии существует страхование против краж. Хотите, я вас застрахую? Вместо платы привезите мне олений рог для вина: вдруг буду где-нибудь на банкете «тамадой», – «пей до дна!»… Ах, славное место Кисловодск. Помнишь, Таня, как мы там катались к замку Коварства и Любви?
– Помню, – сказала Татьяна Михайловна обиженно (точно она могла этого не помнить).
– А вас, Людочка, мы, значит, до сентября не увидим?
– Да, до сентября.
Они никак не могли думать, что видятся в последний раз в жизни.
III
Ленин, приехав после февральской революции из Швейцарии в Петербург, остановился с женой у своей сестры Анны Ильинишны в доме на Широкой улице. Сестра отвела ему комнату, в ней были две кровати, стол и платяной шкаф; по его просьбе в шкафу были устроены полочки для книг. Больше ему ничего и не было нужно.
Возможно, что сестра была вначале рада гостю. Но речь, произнесенная им в вечер приезда, 4 апреля, потрясшая его ближайших товарищей по партии, наверное, перепугала и ее. В описании этой речи у случайного свидетеля Суханова сказано: «Приветствия-доклады, наконец, кончились. И поднялся с ответом сам прославляемый великий магистр ордена. Мне не забыть этой громоподобной речи, потрясшей и изумившей не одного меня, случайно забредшего еретика, но и всех правоверных. Я утверждаю, что никто не ожидал ничего подобного. Казалось, из своих логовищ поднялись все стихии, и дух всесокрушения, не ведая ни преград, ни сомнений, ни людских трудностей, ни людских расчетов, – носится по зале Кшесинской над головами зачарованных учеников. Он потряс не только ораторским воздействием, но и неслыханным содержанием своей ответно-приветственной речи, – не только меня, но и всю собственную большевистскую аудиторию».
Если о немедленном устройстве второй, уже социалистической, революции не думали в апреле 1917-го светочи партии, то никак не могла думать и Анна Ильинишна. Хотя о преследованиях, несмотря на проезд через Германию, тогда еще и речи быть не могло, она, вероятно, предпочла бы, чтобы ее брат поселился в другом месте. Дом был большой, было множество соседей, могли произойти неприятности, так как газеты уже писали о Ленине, печатали его фотографии и называли его крепкими словами. Ни соседи, ни сама Анна Ильинишна никак не предполагали, что речь перейдет в мировую историю и что Широкая улица со временем будет называться Ленинской. Большевики приняли старый обычай – придавать не всегда продолжительное бессмертие людям, называя их именем улицы.
Он тотчас принялся за работу. Теперь она была по духу той же, но совершенно другой по форме напряженности. От прежнего образа жизни ничего не осталось.
Было никак не до прогулок, не до окрестностей, не до велосипеда, ни даже до сплетен. Главная его работа заключалась в том, чтобы заставить партию идти за собой.