Игры с адреналином

– Знаешь, милый друг, конечно, хороши Евтушенко и Вознесенский. И Луговой из старых – неплох. Но вот знаешь ли ты поэта X?

И она назвала поэта, которого мы, все советские ребята, любили и знали; кроме этого – он был знаменит своими многочисленными Сталинскими премиями, борьбой за мир и любовью к слабому полу.

– Конечно, ну кто же не знает мэтра нашей поэзии X.

– Так вот, мой друг, расскажу тебе мой роман с ним. Хочешь?

– Ну ещё бы.

– Было это давно, ещё в советские времена. Я только что приехала во Францию. Сам знаешь, как трудно на первых порах. Слава Богу, выручал меня голос. Меня сразу взяли петь в «Распутин», и жить было можно. И даже неплохо. Публика меня принимала, а я лихорадочно учила язык и, что лукавить, всё смотрела, когда, где и как появится тот богатый, добрый, красивый и сильный, кто станет моим богом и кому я с радостью буду рожать детей и вот утру нос этим француженкам-задавакам. И вот однажды в наш «Распутин» заходит компания посольских, а их всегда от всех в то время отличить было можно по мятым костюмам, и с ними такой высокий, седой, красивый до невозможности. Конечно, я его узнала, мы ещё в школе его стихи учили. Поэт X.

Мне как вожжа под хвост попала. Я пела, плясала, снова пела, читала его стихи. Как только их вспомнила. Ну и как ты думаешь, чем это кончилось? Конечно, в тот вечер он на посольской машине довёз меня до моей мансарды и… исчез. То есть исчез для посольских и для официальных мероприятий. Для меня же никаким образом. Оказался у меня в мансарде, и я только успевала бегать в лавку за ветчиной, круассанами и шампанским. Я, друг мой, потеряла голову совершенно. Мы две ночи и два дня занимались только любовью, едой и снова любовью. И чтением, конечно, его стихов. Как он, уже немолодой человек, это выдержал, я не знаю. А у меня всё-таки, как ни то, а медицинское образование.

На второй день он сделал мне предложение. От которого я не отказалась, нет. Тем более что он давно был холост, много лет назад, по его рассказам, расставшись с посторонней ему женщиной…

Виктория засмеялась, попросила крепкого чаю и задумалась. Я же молчал. Боялся спугнуть Викин рассказ.

– Вот такими сумасбродными и жаркими до любви были эти две ночи. Да и дни. В первую ночь он написал на моей груди стихи.

Она весело рассмеялась.

– Вот ведь запомнила на всю жизнь. Слушай:

Хитра, как муха.
Нежна, как мох.
Походка плавна,
Как первый вздох.
И шея – лебедь
Зовёт-манит.
И обещает.
И так пьянит.
Я знаю, глупый,
В огне сгораю.
Но все равно я
В огонь лечу.

Вот ведь как. Пожилой уже, откуда только силы брались.

И я бросила все расчёты. И все думы. Даже не загадывала, как буду жить. Знала только, чувствовала – эта широкая спина мне пропасть «в этом мире бушующем» не даст. Вот как бывает.

Но, конечно, всё кончается. У меня уж очень неожиданно. Просто раздался утром звонок. Я сдуру, ещё вся взлохмаченная, голая, дверь открыла, и в комнату нашу ворвалась полная женщина. Очень даже полная.

Начался такой визг, что я растерялась. А мой поэт X, которого эта тётка называла «Николай Николаевич», растерялся ещё больше. Несмотря на всю трагедийность положения, я не могла не рассмеяться. Поэт никак не мог надеть трусы, они у него всё путались, и он в отчаянии их бросил и надел брюки.

А дама продолжала орать благим матом одно и то же, как заведённая: «Коля, подтверди, это провокация. Это американцы срывают нашу дружбу. Коля, ну что же ты молчишь? Коля, эта белогвардейская б… тебя провоцирует, ведь так, ведь верно? Миленький Василий Иннокентьевич, ну что же вы молчите? Ну подтвердите: это же провокация». Тут только я заметила за дамой неприметную фигуру. Лысую. В очках.

На меня вдруг накатила истерика.

– Если ты, с…, ещё хоть слово скажешь, я оболью тебя серной кислотой, – заорала я. При этом совершенно голая. И держа в руке стакан с водой, которую и пила до этой вспышки в целях успокоения.

Реакция произошла молниеносная. Все трое, в том числе мой любимый поэт X, то есть Николай Николаевич, вылетели из моей студии, забыв трусы, заколку от галстука и недопитую очередную бутылку шампанского.

Реветь и биться в истерике мне не дали мои девчонки, соседки по нашим мансардным квартирам. Отнеслись к происшедшему они с пониманием и спокойно: «Здесь это часто бывает», – объяснили мне певички и танцовщицы разных кабаре и ресторанчиков.

Я была в каком-то полусне, но вечером, со своей неразлучной подругой-гитарой, поплелась в «Распутин». На жизнь нужно было зарабатывать.

Хозяином «Распутина» был в то время князь Гагарин. Тоже не первой молодости, но вёл себя как истый аристократ. То есть позволял, чтобы его обворовывали, и щипал официанток за попки. И ещё он мило картавил, грассировал, и вообще, речь была у князя кашеобразная. Но это так, к слову.

Вот князь и говорит: «Ах, Вихтория, гоубушка. Мне советский культурный центр на сегодня заказали певичку гомансов гусских. И платят хогошо, ты уж постагайся. Там у них какой-то поэт пгиехал стихи читать о советском паспогте, так ты должна эти стихи гусскими гомансами гаспаблять. Выгучи уж меня, стагика, гоубушка».

Ну что делать? Деньги нужны, да я, как бывший врач, знаю, стресс снимать только стрессом же.

Согласилась.

И вот сижу я на сцене. Занавес ещё не поднят. У столика мой Николай Николаевич, слегка помятый, но вид нет, не опущенный. Даже задиристый. Со мной поздоровался спокойно. И тут же извинился за поведение своей жены. Совсем прямо странное поведение.

Я, правда, говорю: «Да какая же жена, Николай Николаевич? Вы же говорили, что её вовсе и давно совершенно нет».

А он даже не смешался. «Да, – говорит, – вроде бы нет, ан вот она тут как тут», – и ручками так разводит.

Тут я обиделась и разозлилась. Договорилась быстренько с рабочим сцены. Мол, занавес только по моей отмашке и говорю поэту:

– Ладно, Николай Николаевич, давайте хотя бы отметим конец нашего романа по-гусарски.

А сама достаю бутылку шампанского, снимаю туфель и протягиваю поэту. «Гусар» мой вытянулся насколько позволила фигура и возраст и застыл с туфлем в руках. Я, взобравшись на стол, одной рукой стала наполнять шампанским импровизированный бокал, при этом щедро поливая шипящим напитком голову и костюм поэта. Другой рукой даю отмашку. И занавес пошёл…

Что-о-о было! Сначала кто-то начал аплодировать, кто-то засмеялся. Смех стал гомерическим, но я это уже слышала из коридора, когда бежала с гитарой в мой родной дом, в мой «Распутин».

«Как, гоубушка, так гано», – встретил меня князь. И я не выдержала, разрыдалась и всё, всё-всё князю рассказала.

Реакция была неожиданная. Князь начал хохотать, потом позвал музыкантов и ряд посетителей – ну, там Оболенских, Олсуфьевых, Юсуповых, Мещерских – и пересказал им всё это с различными комментариями. «Распутин» так поздно никогда не закрывался!

А посетители тут же организовали комитет в мою защиту. Назвали «Большевистские руки прочь от тела Виктории». И даже немного денег собрали.

Вот права пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Во-первых, назавтра все газеты Парижа, да и не только – Лондона, Западного Берлина, Вены и прочее, – вышли с аршинными заголовками типа: «Их культура», «Большевик-функционер в роли стриптизёра», «Чем Советы хотят нас запугать» и тому подобное.

Во-вторых, в «Распутине» появился так называемый атташе по культуре советского посольства. Он подробно обо мне расспрашивал, и я начала бояться уже по-настоящему. История с похищением Мюллера и Кутепова была свежа в памяти всех эмигрантов. Однако выручил меня князь Гагарин. Просто однажды вечером в перерывах между пением меня позвал в свой кабинет князь. Там сидело двое молодых людей. Внешности самой неприметной. А я по-французски-то ещё почти никак. В общем, дали они мне подписать какую-то бумагу. Князь покивал так, мол, подписывай, голубушка, не сомневайся. Подписала. Спросила потом, что это за бумага. Князь так хихикнул и сказал: «А это чтоб не приставали», – и ущипнул меня, конечно, за попку.

Через 20 дней мне пришло письмо от президента Франции. Меня президент поздравлял с вступлением во французское общество. То есть я стала гражданкой Франции.

А эти же двое молодых людей встретились с нашим культурным атташе. И пожелали ему больше французской гражданкой, то есть мной, не интересоваться. Не 30-е, мол, сейчас годы.

Вот и весь мой поэтический роман, милый друг…

И Вика тронула мою руку.