Записки молодого специалиста

Так вот, оказалось, Елизар Силуянович – репрессированный и нынче – реабилитирован. Его жена, Лиза (Луиза Пянтинен), вовсе эстонка с финскими корнями. Была в 1940 году выслана в Хабаровский край. И в результате оказалась в этих Озерках. Как она сама говорит: «Мы здесь на выселках жизни. Но тихо, никто не нукает и ничего плохого не сделает. Уже все сделали. А если нас начнут здесь еще мучить, то упьем. А, Сильян?»

Сильяныч наливал очередную чашку, улыбался, пивал.

– Конечно, влегкую мочкануть – закопать, ха-ха-ха[7 - Мочить – убить (жарг.).].

Говор его иногда был необычный. Лиза мне говорила:

– Не удивляйся, малой, это у него от лагерей осталось, не скоро уйдет. Та здесь не отучиться. Говорить-то можно только с коровками. Остальные все сослатые, пытанные, в общем, куклимы четырехугольной губернии[8 - Куклим – бродяга, не помнящий родства (жарг.).].

Я бросился записывать. У меня уже был дневник официальный, по моим станциям – разрезам. И блокнотик с нивхскими словами. Я их выучил. И еще я начал записывать свои «глубокомысленные» впечатления. Хорошо, что все это благополучно потерял. Жалко только, говор Сильяныча почти пропал. Но кое-что запомнил.

И еще. Довольно часто Сильяныч брал гитару. Лиза смеялась.

– Это он для тепя делает. Любит свои каторжанские песни делать, когда кто посторонний. Артист, ей-Боху.

Я же торопился записать, запомнить. Вот уж что будет рассказать, когда приеду к маме. Или в Южный – девицам.

Вот Елизар отодвигает чашку, берет гитару и смотрит вполприщура на Луизу.

– Че, каторжную начнем?

– Как скажешь, мошно, конечно, нашему минисованному[9 - Минисованный – пугливый (жарг.).] и молитву начать. Пусть в нашу жизнь проникать начнет. Пригодится.

И неожиданно запела. Да так жалобно, что я сразу расстроился. Дождь. Завтра – на озеро. Сплю в углу. Где же это я, домашний московский мальчик.

А из-за стола неслось тихонько, но так проникновенно:

Милосердные наши батюшки,
Не забудьте нас, невольников,
Пропитайте, наши батюшки,
Пропитайте нас, несчастных,
Пожалейте, наши матушки,
Заключенных, Христа ради!..[10 - Трахтенберг, «Блатная музыка» (СПб., 1908), цит. по словарю Городина.]

Только заплакать не хватает, вот позор-то. Но я сдержался. Только успевай записывай. Пошли частушки:

Милый мой,
Ширмач блатной,
Я – твоя фарцовщица,
На бану приемщица.

Красиво выпевала Луиза, да и Елизар вторил ей хорошим баритоном. Я же записывал новую песенку:

…Взгляни, Ильич, на все наши законы,
Все говорят, что строил комсомол,
На самом деле – строил заключенный
Под стук и звон тяжелых кандалов…

Но мимоходом я узнал, что махорка – это «пшено» и что Елизар Силуянович может даже на пьендросе[11 - Пьендрос – пианино (жарг.), цит. по словарю Городина.] исполнить, только дай.

– Ладно, хватит. Завтра я на баржу в Рыбновск побегу, тебе надо что-нито?

Я заказал чаю, махорки для Ивана-нивха и, если есть, одеколона или духов. (Про себя думал – для хозяйки, Луизы.)

Елизар и Луиза долго смеялись.

– Так ведь у нас путина – сухой закон. Все одеколоны уже давно выпиты. Ау, ку-ку. Ну, пора придавить.

И вновь пришла ночь. Шуршали мышки. Я их уже не пугался. Не очень их интересовал – несъедобен. Снились сны. Разные. Но – спать.

Наступает тишина, и во мне тоже все успокоилось. Ушла обеспокоенность, что не сделаю съемку. Как говорил Иван, если большой ветер будет. Но ветра пока не было. А туман пережить можно. Я чувствую себя сильным. Мне хорошо здесь. Я погружаюсь в странную тихую жизнь в Озерках, где даже на полу хорошо спать под кряканье уток и вскрикивание петуха.

А утром опять молочницы у ворот смотрят, как мы с Иваном-нивхом собираемся на озеро. На берегу иногда сажусь на бревно и жадно наблюдаю за живностью лесотундры Севера. Мелькает лисица. Шмыгает заяц. На душе покой. Не могу оторвать глаз от поверхности озера. От воды веет спокойствием. Воистину – Сладкое. Утки криками сообщают малышам, что день начинается хорошо. Все покормлены и от лисы уплыли.

Вскоре образовалось у меня еще несколько знакомых. Часто вспоминается Лева-почтальон. Оказалось, он пишет стихи. И очень болен. У него какой-то острый туберкулез.

– Я бы давно уже отдал Богу душу, да Елизар и девочки-молочницы меня вытаскивают, вернее, оттаскивают от края ямы. Все время молоко горячее, сливки, творог. И мед. Вот и держат меня. А заходить ко мне, тем более чаевничать, не надо ни в коем случае.

Я вот оставил свои стихи и письма на Родину. Ты человек грамотный. Может, будешь честным – выполнишь последнее желание и просьбу. Пошлешь письмо маме и папе.

– Куда?

– Вот в этом-то и загвоздка. В США.

Я тогда не представлял ни холодной войны, ни наших врагов-америкосов, которые только-только были друзьями. Поэтому отнесся к Левиной просьбе вполне благожелательно. Собрал все его бумаги – стихи и два письма. В какую-то Миннесоту. Да мне что, из Охи брошу.

– Нет, не надо из Охи. Лучше передай в Москву, пусть эти письма попадут в посольство. Это самый верный путь.

– Так время.

– Теперь это не важно. Родители живы и получат. Если ты мне обещаешь, я даже оплатить пересылку помогу.

– Да что ты, Лева, ерунду говоришь. У меня отпуск через год. Я все сберегу. А стихи можно почитать?

– Да, конечно. Только не сейчас. После моей кончины. Но бумаги забери. Прямо сейчас.

– Ладно, ладно, беру. Я уплыву с Иваном дальше по озеру и через недели две вернусь. Держись, Лева.

Еще я хотел сказать, что жалею, что с ним так поздно познакомился. И когда вернусь после работы на озере, возьму его с собой. Нам поможет комсомол, положим в лучшую обкомовскую клинику. Ведь он же ни за что. Но – сказать хотел, а бормотал только – держись и держись.

* * *

В исследовании озера я полностью попал под «власть» Ивана. Озеро вытянутое, и возвращаться с разрезов в Озерки было невозможно. Поэтому Иван вполне здраво предложил:

– Твоя-моя далеко уплывай. Два чум делай. Рыба лови – еда будет. Утку я достану – хорошо будет. Только соль надо. Да чай.

Чай мне Силуянович привез, и я его полностью отдал Ивану. Затем мы уплыли в низы – так он называл другой конец Сладкого – и поставили там два чума. Я-то думал – палатки. Но все оказалось проще.

Мох, лапник, еще мох – вот и подстилка. То есть спальное место. Затем несколько жердей, на них – мою плащ-палатку. Иван все веревками перетянул – дом, вернее, чум – готов.