Эпидемиологические рассказы

– А что это вы, сударь, предаетесь порокам в столь гордом одиночестве? Разумеется, и в пороках есть propre charme, но не следует ли соблюдать меру?

Пришлось обернуться. На краю дивана расположился странный тип в темно-зеленом сюртуке и полосатых панталонах со штрипками. Незнакомец, сидевший к Вадиму боком, имел густые бакенбарды и нахально задранный нос. Лица почти не было видно, но и такой малости оказалось достаточно, чтобы перестать считать его незнакомцем, ведь этот знакомый овечий профиль принадлежал не кому иному, как основоположнику современного литературного языка и солнцу русской поэзии. Покачивая ногой, обутой в лакированную туфлю, и держа в руках лоснящийся черный цилиндр и массивную трость с круглым набалдашником, перед ним сидел сам Пушкин, Александр Сергеевич. Классик отечественной литературы повернулся и продемонстрировал брезгливую гримаску на породистом лице. Его недовольство можно было понять, ведь после того как его застрелил гастарбайтер, поэту почти двести лет непрерывно предлагали закапывать теплотрассы и бегать ночью за молоком. Но сейчас его интересовало другое:

– А не поделитесь ли, mon ami, вашим ликером?

Пришлось налить Пушкину текилы.

– Необычайный вкус, mon cher, необычайный – ворковал поэт, пригубив – По цвету похоже на le Chartres, а по вкусу более на горькую наливку.

Классик оказался не дураком выпить и через минуту Вадим уже исследовал подозрительно молчащий холодильник на предмет закуси. Там обнаружилась открытая банка шпрот и недоеденные пельмени сомнительной свежести. Поразмыслив и решив, что давно умершему Пушкину никакие пельмени повредить не могут, он вытащил оба продукта на стол и добавил бутылку "Киндзмараули". Дар некогда братской Грузии пошел на ура, причем Пушкин называл его "кахетинским".

Любая пирушка, будь то распитие жженки в пригородном трактире, поглощение лафита в кондитерской Вольфа или совмещение текилы с кахетинским под засохшие шпроты на кухне холостяцкой квартиры, будет бессмысленна без горячих споров. И неважно, что именно будет предметом того спора: превосходство брюнеток над блондинками (или наоборот), достоинства дамасских клинков или скорость интернета. Важен сам процесс спора, подогретый некоторой толикой алкоголя. Вот и сейчас, изрядно залив текилу “кахетинским” и размахивая трехзубой вилкой с застрявшем на ней пельменем, основоположник требовательно вопрошал:

– Позволю себе поинтересоваться, чем вы, мой друг, тешите себя в этом отвратительном заточении?

– Ничем не тешу – мрачно ответил Вадим – Просто живу.

– Просто? – возмутился поэт – Просто живут лишь чинуши и юродивые.

– А вы чем тешились в Болдино? – он тоже пытался быть ехидным – Просто спасались от холеры, верно?

– Ничего ты не знаешь – мрачно отпарировал Пушкин, легко перейдя на "ты" – Неправильные ты. брат, книжки читал. Я вот в сием заточение накропал "Повести Белкина" и десятую главу "Евгения".

– Так ты же ее сжег?

– Не верь, брат, биографам! Ее сожгли совсем другие люди… Впрочем, мы отвлеклись… – его язык уже заметно заплетался – Нет ли у тебя, брат, еще бутылочки кахетинского? Только пиво? Но мы же не немцы, верно? Я как раз ничего против немцев не имею, взять хоть друга Вилю… Но мы снова отвлеклись… "Евгений", несомненно, дело доброе, но не подумай, что я безвылазно сидел в своем поместье. Нет, брат! Трижды я пытался выехать в Москву и трижды меня останавливали на рогатках… Вот такие дела… Трижды, ты только подумай! Но я не Святой Петр, я не отрекся! И попытался пробраться лесами… А там, брат, волки. Голодные – страсть, ведь дело уже к зиме… Спасла меня вот эта самая трость. Ты не смотри, что она неказиста. Не поверишь, в ней аж восемь фунтов свинца. Зачем, спросишь? А затем, что именно столько весит дуэльный пистолет. Руке, брат, следует привыкать, так, на всякий случай… Дантес, спрашиваешь? Кто же в столице не знает этого бездельника! А причем тут он?