Американский претендент

– Вы один здесь настоящий мужчина, и я готова сделать для вас все на свете, голубчик вы мой!

– Ай, как тебе не стыдно, Киска? Никогда не видывала я такого избалованного ребенка!

Путем ласковых упрашиваний удалось-таки уговорить Трэси, чтобы он позавтракал, хотя сначала обиженный юноша объявил, что не съест больше куска в этом доме, и прибавил даже, что у него достанет твердости характера в случае нужды умереть с голоду, так как это все-таки лучше, чем глотать вместе с хлебом незаслуженные оскорбления.

После завтрака Барроу увел его к себе в комнату, набил ему трубочку и заговорил веселым тоном:

– Ну, старый дружище, спускайте свой боевой флаг: здесь вы не в неприятельском лагере и можете успокоиться. Я понимаю, что неудачи сбили вас с толку, и вы сами не знали, что делаете. Человек вполне естественно пустится во все тяжкие, когда на него нападет отчаяние. Постарайтесь отвлечь ваши мысли от неприятных обстоятельств, тяните их за уши, за пятки, как вам угодно, только развеселитесь. Раздумывать без толку о своих неудачах и переворачивать их у себя в голове – самое убийственное занятие, выражаясь умеренным образом. Говорю вам, встряхнитесь хорошенько; думайте о чем-нибудь веселом.

– О, я – несчастный.

– Ну вот, я сказал, что вы дошли до отчаяния, а этого не надо. Бодритесь и будьте веселы.

– Легко сказать, Барроу! Как я буду весел, если на мою голову свалились все несчастья? Мне никогда не снилось, что я могу дойти до такого положения. Нет, меня возмущает даже всякая мысль о веселье; давайте лучше говорить про смерть и похороны.

– Ну, уж ни в каком случае! Это значило бы махнуть рукой на все. Стыдно падать духом. Я хочу доставить вам развлечение и с этой целью послал Брэди в одно местечко, пока вы завтракали.

– В самом деле? Что же такое вы затеяли?

– А вам хочется узнать? Отлично! Любопытство – хороший признак. Значит, вас еще можно спасти.

Глава XVI

Брэди явился с ящиком и опять исчез, успев только сказать:

– Они кончают одну работу и сейчас придут.

Барроу вынул из ящика портрет масляными красками без рамы, в квадратный фут величиною, и поставил его перед Трэси, выбрав наиболее выгодное освещение, после чего украдкой бросил на товарища испытующий взгляд. Однако лицо Трэси не изменило своей окаменелой неподвижности и оставалось бесстрастным. Барроу поставил перед ним другой портрет, рядом с первым, и опять украдкой взглянул на товарища, отправляясь за третьим. Ледяное выражение в чертах молодого человека несколько смягчилось. № 3 вызвал подобие улыбки. № 4 совсем оживил его, а № 5 заставил юношу рассмеяться искренним смехом, который перешел в веселый хохот при № 14, когда тот появился вслед за другими.

– Ну, вот теперь вы пришли в себя, – сказал Барроу. – Если вас можно рассмешить, значит, еще не все потеряно.

Принесенные картины оказались чудовищными в смысле колорита, письма и экспрессии, но одна черта делала их положительно смехотворными. Каждый из четырнадцати портретов был снабжен одинаковыми атрибутами. Если забавно видеть фигуру коренастого ремесленника в партикулярном платье, с важностью опирающегося на пушку, которая стоит на берегу, тогда как на заднем плане виднеется корабль на морских волнах, то что же сказать о целой портретной галерее, где на каждой картине фигурирует тот же корабль и та же пушка? Трудно представить себе что-нибудь нелепее подобного зрелища.

– Объясните, объясните мне, ради Бога, что значит эта мистификация? – воскликнул Трэси, заливаясь смехом.

– Надо вам сказать, что эти мастерские произведения исполнены кистью не одного гения, а целых двух, – отвечал Барроу. – Они работают сообща; один пишет фигуры, другой аксессуары. Первый художник – немецкий башмачник с необыкновенной страстью к живописи; другой – простодушный старый янки, отставной моряк, который умеет малевать только корабли, пушки и морские волны. Они срисовывают портреты с дешевых моментальных снимков на металлической пластинке по двадцать центов за штуку, а за свою работу получают по шесть долларов за экземпляр, причем пишут общими силами по две штуки в день, когда, по их выражению, «бывают в ударе», то есть под наитием художественного вдохновения.

– И неужели им платят деньги за такое безобразие?

– Даже с большим удовольствием. И дела этих пачкунов процветали бы еще лучше, если б капитан Сольтмарш был способен изобразить лошадь, фортепиано, гитару или что-нибудь подобное, вместо своей неизменной пушки. Говоря по правде, она всем намозолила глаза; даже заказчики-мужчины, и те не хотят ее больше, не говоря о женщинах. Оригиналы всех показанных вам четырнадцати портретов недовольны своими изображениями. Один из них – служака из вольной пожарной команды, и ему хотелось бы видеть пожарную машину вместо пушки. Ломовой извозчик хочет, чтобы вместо корабля на заднем плане рисовались роспуски; словом, каждый требует атрибутов своей профессии; а между тем капитану никогда не удается нарисовать ничего, кроме кораблей и пушек, так что он не может выйти из заколдованного круга.

– Знаете, это самый необыкновенный вид эксплуатации человеческой глупости. Положительно, я не слыхивал ни о чем подобном. Вы меня заинтересовали не на шутку.

– Да и сами художники – прекурьезный народ. Люди они честные и вполне порядочные. Старый янки очень набожен; он прилежно изучает священное писание, которое любит толковать вкривь и вкось. Трудно представить себе человека добрее Сольтмарша, хотя он имеет привычку сквернословить и ругаться, как все моряки.

– Молодчина! Я хотел бы с ним познакомиться, Барроу.

– Охотно доставлю вам этот случай. Кажется, они идут. Если хотите, мы сведем речь на их искусство.

Художники пришли и чрезвычайно дружески поздоровались с хозяином комнаты. Немец оказался сорокалетним мужчиной, довольно полным, с блестящей лысиной, добродушным лицом и почтительным обращением. Капитану Сольтмаршу было под шестьдесят; высокий ростом, атлетически сложенный, он держался прямо. Его черные, как уголь, усы и волосы не были тронуты сединой, а загорелое, точно дубленое, лицо, поступь и движения отличались самоуверенностью, привычкой повелевать и решимостью. Жесткие руки моряка были татуированы, а зубы так и сверкали белизной; без малейшего усилия он говорил потрясающим басом, напоминавшим звуки церковного органа, и от его могучего дыхания пламя газового рожка свободно могло бы развеваться на пятьдесят ярдов в сторону.

– Великолепные картины! – сказал Барроу. – Мы только что любовались ими.

– Очень рад, что они понравились вам, – сказал с очевидным удовольствием Гандель, честный немец. – Ну, а вы, гер Трэси, как находите нашу работу?

– Могу по совести сказать, что никогда не видал ничего подобного.

– Sch?n! – с восторгом воскликнул сапожник. – Слышите, капитан? Вот этот шентльмен хвалит наше искусство.

Капитан пришел в восторг и сказал:

– Нам очень лестно слышать вашу похвалу, хотя теперь, создав свою репутацию, мы отовсюду получаем одобрение.

– Да, репутация – самое важное во всяком деле, капитан.

– Совершенно верно. Надо не только уметь взять риф, но и показать шкиперу, что ты умеешь сделать это. Вот вам и репутация. «Вовремя сказанное доброе слово создает нам славу, а зло пускай падет на того, кто умышляет злое», – сказал пророк Исай.

– Это очень возвышенно и вполне определяет вашу мысль, – заметил Трэси. – Где вы обучались живописи, капитан?

– Я нигде не обучался ей; это – природное дарование.

– Он так и родился с этой пушкой в голове. Капитан ничего не делает сам по себе; его гений руководит им. Дайте ему сонному кисть в руки, и у него выйдет пушка. Клянусь честью, если бы он мог нарисовать фортепиано, гитару или лоханку, мы были бы богаты.

– Как жаль, что трудовая жизнь помешала развиться его таланту и ограничила круг его деятельности! – заметил Трэси.

Капитан немного взволновался этими словами и подхватил:

– Вы совершенно правы, мистер Трэси. Мой талант загублен, а это очень жаль. Вот взгляните сюда, на портрет № 11; тут нарисован содержатель наемных экипажей, и могу вас уверить, что его дела процветают. Ему хотелось, чтобы я нарисовал запряженную лошадь на том месте, где стоит пушка. Чтобы как-нибудь выпутаться из затруднения, я принялся уверять его, будто бы пушка и корабль – установленные знаки нашей фирмы, так сказать, доказательство, что этот портрет нашей работы. В противном случае люди не поверят, что это настоящий Сольтмарш – Гандель. Вот хоть бы вы сами…

– Позвольте, капитан, вы клевещете на самих себя. Каждый, кто видел настоящего Сольтмарша – Ганделя, никогда не ошибается на этот счет. Отнимите у него всякую деталь, и уж по одному колориту и экспрессии каждый узнает вашу работу и остановится перед нею в немом благоговении…

– Ах, как приятно слышать ваши похвалы!

– Остановится и скажет самому себе, как говорил сто раз перед тем: «Живопись Сольтмарша – Ганделя – искусство совершенно особого рода, «ни на небеси горе, ни на земле низу» не найдется ничего ему подобного…»

– Nur h?ren Sie einmal! Никогда в моей жизни не слышал я таких драгоценных слов.

– Так я и отговорил заказчика, мистер Трэси, изображать возле себя запряженную лошадь. Тогда он стал просить нарисовать около него хотя похоронные дроги, потому что он участвует по найму в погребальных процессиях. Но я не умею рисовать ни погребальной колесницы, ни запряженной лошади; и вот из-за этого мы терпим большой ущерб. То же самое выходит и с женским полом; леди приходят и просят нарисовать какой-нибудь веселенький пейзажик на фоне их портрета…

– То есть вы хотите сказать, некоторые аксессуары, которые придают жанр картине?

– Ну, да, понимаете, там какую-нибудь кошку и финтифлюшку, чтобы выходило поэффектнее! Мы загребали бы деньги, будь у нас клиентура из женского пола; да в том беда, что мы не умеем рисовать разных штучек, какие нравятся женщинам. А в артиллерии они не смыслят ни бельмеса. Что им артиллерия! Они за нее гроша ломаного не дадут. А все я виноват, – с сокрушением продолжал капитан. – Остальное у нас выходит великолепно; мой товарищ, скажу вам, художник с головы до ног.

– Послушайте, что говорит этот старик! Он всегда префозносит меня таким манером, – перебил польщенный немец.

– Ну, посмотрите вы сами! Четырнадцать портретов в ряд, и хоть бы два из них были похожи между собою.

– Ваша правда, я этого и не заметил. Удивительная особенность, единственная в своем роде, не так ли?