Принц и нищий

– Да разве это преступление? Разве за это сажают в тюрьму? Какая жалость! Значит, мы скоро расстанемся: верно, вас скоро освободят; не станут же вас долго держать за такую безделицу.

Женщины ничего не ответили, но в выражении их лиц промелькнуло что-то странное, встревожившее короля.

– Отчего вы молчите? – спросил он с живостью. – Неужели вас ждет еще другое наказание? Скажите правду, прошу вас, вам больше ничто не грозит? Ведь нет? Скажите, что нет!

Женщины пытались замять разговор, но не так-то легко было отделаться от взволнованного мальчугана.

– Неужели вас станут бить плетьми? Нет, нет, они не могут быть такими жестокими. Скажите же, скажите, что они не станут вас бить!..

Женщины пришли в сильное замешательство; но уклониться от ответа было нельзя, и одна из них сказала прерывающимся от волнения голосом:

– Не сокрушайся так, добрая душа! Господь поможет нам перенести нашу…

– Так, значит, они будут вас бить? – воскликнул король в страшном волнении. – Бесчеловечные негодяи!.. О, ради Бога, не плачьте, я не могу этого видеть! Мужайтесь, – я, может быть, еще успею спасти вас от этого ужаса. Я возвращу свои права и спасу вас, спасу!..

Поутру на другой день, когда король проснулся, женщин уже не было в камере. «Их освободили, – сказал он себе, и сердце его забилось от радости. – Зато каково-то теперь будет мне, – подумал он с грустью в следующую минуту. – Что я буду делать без них! Они были моим единственным утешением».

Обе женщины, уходя, прикололи к его платью по обрезку ленточки на память.

Мальчик дал себе слово сохранить эти ленточки и успокоился на том, что скоро он разыщет своих добрых утешительниц и возьмет их под свое покровительство.

Едва он успел это подумать, как в камеру вошел тюремщик со своими помощниками и приказал вести арестантов во двор. Король был в восторге: наконец-то он опять увидит синее небо, вдохнет полной грудью свежего воздуха! Как он сердился, в какое приходил нетерпение от медлительности тюремных служителей! Но наконец очередь дошла до него: его расковали, и он двинулся рядом с Гендоном, вслед за другими арестантами.

Квадратный двор, на который они вошли через массивные сводчатые ворота, был вымощен камнем; кругом тянулись высокие стены, и только сверху виднелся клочок неба. Арестантов выстроили в шеренгу по одной стороне двора; вдоль фронта натянули веревку, а по бокам расставили часовых. Было холодное, хмурое утро; выпавший за ночь легкий снежок покрывал все огромное голое пространство двора, придавая этому печальному месту еще более унылый и сумрачный вид. По временам поднимался порыв резкого, холодного ветра и крутил по двору столбы снега.

В самом центре большой квадратной площади двора стояли две женщины, прикованные к позорным столбам. Король содрогнулся: он с одного взгляда узнал своих верных друзей.

«Господи, их-таки будут наказывать, – подумал он, – а я-то воображал, что они на свободе. Неужели закон действительно наказывает плетьми за такую безделицу… и где же? – в Англии! Боже, какой позор! Все это совершается не у каких-нибудь дикарей, а в Англии, где живут христиане! Их будут бить плетьми, а я, для которого они были утешением и поддержкой, – я должен на это смотреть и не могу их защитить! Нелепо, ужасно! Я – источник власти в этом огромном государстве – бессилен защитить обиженного. Но берегитесь, злодеи! Придет час, когда вы мне ответите за это злое дело… сторицей ответите за каждый удар, нанесенный этим несчастным!»

Большие ворота распахнулись, и во двор хлынула толпа зрителей-горожан. Они окружили двух женщин и скрыли их от глаз короля. Пришел священник и, протискавшись сквозь толпу, тоже скрылся. Кругом было очень шумно, зрители разговаривали между собой; слышались как будто вопросы и ответы, но король не мог разобрать, о чем говорили. Видно было, что там, у столбов, за толпой, происходила какая-то суматоха, шли какие-то приготовления; тюремные служители беспрерывно шмыгали, то исчезая в толпе, то вновь откуда-то появляясь. Но вот говор мало-помалу умолк, и воцарилась глубокая тишина.

Толпа, как по команде, раздалась в стороны, – и зрелище, представшее глазам короля, оледенило кровь в его жилах. Вокруг столбов был разложен костер, и какой-то человек, стоя на коленях, поджигал его.

Осужденные стояли, низко склонив головы и закрыв руками лица. Хворост начал потрескивать; показались тоненькие струйки желтого пламени, от костра потянул синий дымок и, подхваченный ветром, застлал весь двор, точно туманом. Священник воздел руки к небу и начал читать молитву. В эту минуту в воротах показались две молодые девушки и с громким пронзительным криком бросились к осужденным. В один миг солдаты оттащили их прочь; одну крепко держали, но другая вырвалась, крича, что она хочет умереть вместе с матерью, и прежде, чем ее успели схватить, кинулась к одной из женщин и уцепилась за нее, обхватив ее шею. Ее опять оттащили, но платье на ней уже загорелось. Несколько человек держали ее, пока остальные тушили на ней пламя. Обе девушки с громкими воплями продолжали отчаянно отбиваться, как вдруг, покрывая весь этот шум, раздался громкий, мучительный крик – крик предсмертной агонии. Король взглянул на обезумевших девушек, взглянул на костер и, отвернувшись к стене помертвелым лицом, больше уже не глядел.

«То, что я видел в этот короткий миг, никогда не изгладится из моей памяти, – говорил он себе, – никогда, покуда я жив! Вечно, вечно будет стоять передо мной эта картина – и днем и ночью! Лучше бы мне было ослепнуть, чем видеть этот ужас!»

Тем временем Гендон наблюдал за ним.

«Рассудок к нему возвращается, – с радостью думал он. – Он очень изменился, стал гораздо мягче. Будь это раньше, как бы он развоевался при такой сцене! Всем бы досталось на орехи от бедного короля! Нет, видно, теперь он уже стал кое-что понимать; пожалуй, скоро и совсем выкинет из головы свои бредни! Дай-то Господи!»

В этот же день к вечеру в камеру наших друзей привели на ночь несколько человек новых арестантов, которых на следующее утро должны были разослать по разным местам для приведения в исполнение над ними приговоров. Король разговорился с ними (он с самого начала решил по возможности входить в близкие отношения с арестантами и не упускать ни одного удобного случая поучиться для исполнения своих будущих обязанностей главы государства), и то, что он услышал, чуть не заставило его сердце разорваться на части. Одна из новоприбывших была несчастная полоумная женщина, приговоренная к смертной казни за кражу у ткача двух-трех аршин сукна. Другой судился за кражу лошади; за неимением улик, он избегнул виселицы и был выпущен из тюрьмы, но не успел он очутиться на воле, как его поймали с поличным на охоте в королевском парке, и теперь он был на пути к виселице. Был тут, между прочим, один молодой подмастерье, чье дело особенно возмутило короля. Парень рассказывал, что однажды вечером он поймал сокола, улетевшего от хозяина, и принес его домой, не подозревая, что он совершает беззаконный поступок. Его обвинили в краже, судили и приговорили к повешению.

Все эти рассказы привели короля в страшную ярость: он стал упрашивать Гендона разбить кандалы и бежать с ним из тюрьмы в Вестминстер, чтобы он мог успеть взойти на престол и спасти всех этих несчастных.

«Бедное дитя, – думал с грустью Гендон, – эти печальные рассказы опять свели его с ума. А я-то было надеялся, что он скоро поправится!»

В числе арестантов был один законовед – старик со строгим, суровым лицом. Три года тому назад он написал обличительную статью против лорда-канцлера, обвиняя его в несправедливости, и был жестоко наказан. Ему отрубили уши у позорного столба, исключили его из сословия, приговорили к уплате трех тысяч фунтов пени и к пожизненному заключению. Недавно он повторил свой проступок и был приговорен к лишению остатков ушей, наложению клейма на щеках и к уплате пени в пять тысяч фунтов, с оставлением в прежней силе первого приговора о пожизненном заключении.

Это почетные шрамы, – закончил старик свой рассказ и, откинув свои седые волосы, показал обезображенные места, где когда-то у него были уши. Глаза короля загорелись гневом.

– Никто мне не верит, – сказал он, – не поверишь и ты. А все-таки не пройдет и месяца, как ты будешь свободен. Мало того: законы, опозорившие не только тебя, но и Англию, будут вычеркнуты из свода законов. На свете все идет навыворот. Королям следовало бы заглядывать иногда в законы, которые они издают: это научило бы их милосердию.

Глава XXVIII

Жертва

Время шло, и Майльс все больше и больше тяготился неволей и бездействием. Но вот, к великой его радости, назначили разбирательство его дела. Ему казалось, что он будет рад всякому приговору, лишь бы не это томительное сиденье в тюрьме. Но он жестоко ошибся. Выслушав приговор, он пришел в страшную ярость. Суд признал его «опасным бродягой» и приговорил выставить на два часа к позорному столбу за оскорбление владельца Гендон-Голла. Его притязания на близкое родство с обвинителем, на наследственный титул и поместья были оставлены без последствий, как не стоящие внимания.

Когда его вели на площадь для исполнения приговора, он бушевал и грозил, но это привело только к тому, что конвоировавшие его солдаты отколотили его за строптивость.

Король не мог пробраться сквозь толпу, окружавшую его верного друга, и принужден был следовать за ним в отдалении. Его и самого чуть было не приговорили к позорному столбу за то, что он водился с такими негодяями, но потом, принимая во внимание его молодость, отпустили, ограничившись строгим внушением. Когда наконец толпа остановилась на площади, мальчик в лихорадочном волнении начал бегать кругом, отыскивая лазейку, чтобы пробраться поближе к своему другу. После довольно продолжительных безуспешных попыток это ему удалось. О ужас! Он увидел своего бедного рыцаря привязанным к позорному столбу. Грязная чернь потешалась над ним – над верным слугой короля Англии! Эдуард слышал приговор, но и наполовину не понял его значения. Гнев его разгорался по мере того, как он начинал понимать всю глубину этого нового оскорбления, нанесенного его королевскому сану. Вдруг он увидел, как в воздухе промелькнуло яйцо и сплюснулось, ударившись о щеку Гендона; толпа встретила этот эпизод радостным хохотом. Король рванулся вперед и с яростью крикнул ближайшему из солдат:

– Стыдитесь! Это мой верный слуга. Сейчас же отпустите его! Осмельтесь только ослушаться коро…

– Молчи, ради Бога, молчи! Ты губишь себя! – с ужасом воскликнул Гендон. – Не слушай его, братец, не обращай на него внимания, – он сумасшедший!

– Не беспокойся, приятель, я и то не очень-то его слушаю; ну, а проучить его на будущее время я, пожалуй, не прочь. – И, обернувшись к одному из своих подчиненных, солдат сказал: – Стегни-ка раза два плетью этого дурачка: надо поучить его хорошим манерам.

– Всыпьте уж лучше полдюжины: крепче будет, – посоветовал сэр Гуг, подъехавший в эту минуту к площади взглянуть, что там происходит.

Короля схватили. Он даже не сопротивлялся – до такой степени ошеломила его одна мысль о чудовищном оскорблении, грозившем его священной особе. На страницы английской истории уже была занесена повесть о том, как английского короля стегали плетьми, и мальчик не мог без ужаса представить себе, что этот позорный случай мог повториться и с ним. Вот когда пришла настоящая беда! Помощи ждать неоткуда: приходилось или вынести наказание, или молить о пощаде. Нет, уж лучше покориться: король может вытерпеть боль, но он не может просить.

Тут Майльс разрешил затруднение:

– Отпустите ребенка, жестокосердные негодяи! – воскликнул он с гневом. – Разве вы не видите, как он мал и слаб? Отпустите его, я беру его наказание на себя.

– Вот и прекрасно, чудесная мысль, – сказал сэр Гут, и лицо его загорелось злобной радостью. – Отпустите мальчишку, да всыпьте дюжину горяченьких этому молодцу, полную дюжину: не ошибитесь в счете.

Король готов был уже выступить с горячим протестом, но сэр Гуг заткнул ему рот, сказав:

– Хорошо, хорошо, поговори, отведи свою душу; но знай – за каждое твое слово ему прибавят еще по полдюжине.

Гендона отвязали от столба, обнажили ему спину, и пока наказание шло своим чередом, бедный маленький король стоял, отвернувшись и проливая горькие слезы, совсем не соответствовавшие его королевскому сану.

«Добрая, честная душа! – думал он. – Твой благородный поступок никогда не изгладится из моей памяти. Я никогда тебе этого не забуду… да и им также», – добавил он с яростью. И по мере того, как проходили томительные минуты, поступок Гендона все вырастал в глазах короля, а вместе с тем росла и его благодарность. «Тот, кто спасает своего государя от смерти, – а он это сделал для меня, – оказывает своей стране неоценимую услугу; но это пустяки, сущий вздор, – ничто в сравнении с услугой того, кто спасает короля от позора!»

Гендон не пикнул под тяжелыми ударами плети и выдержал наказание с истинно солдатской стойкостью. Эта стойкость, в соединении с великодушным его самопожертвованием по отношению к мальчику, возбудили невольное к нему уважение даже в этой разнузданной толпе. Насмешки и крики мало-помалу затихли, и не стало слышно ничего, кроме ударов плети. Глубокая тишина, не прерывавшаяся и тогда, когда Гендона опять привязали к позорному столбу, представляла резкий контраст с оскорбительным гвалтом, царившим за несколько минут перед тем. Король тихонько подошел к своему другу и шепнул ему на ухо:

– Короли не властны возвеличить тебя, великая, добрая душа, ибо ты уже возвеличен Тем, кто выше всех королей; но король может отличить тебя перед людьми. – И, подняв с земли плеть, мальчик нежно коснулся ею окровавленных плеч Гендона и прошептал: «Эдуард, король Англии, жалует тебя графом!»

Гендон был тронут до глубины души. Слезы выступили у него на глазах; но в то же время ему так ясно представилась вся смешная сторона его положения, что он с трудом подавил улыбку. Быть обнаженным, привязанным к позорному столбу на потеху черни и непосредственно от плетей вознестись на недосягаемую высоту графского достоинства, – могло ли быть что-либо комичнее этого?

«Ну, теперь я, кажется, награжден свыше меры, – говорил он себе. – Из рыцарей царства грез и теней попал в призрачные графы! Головокружительный полет для такой безкрылой птицы, как я… Если это и дальше будет так продолжаться, я скоро превращусь в настоящий призовой шест, обвешенный побрякушками. Но я буду все-таки ценить мои воображаемые почести из любви к тому, кто меня ими осыпает. Воображаемые почести, которых мы не выпрашивали и когда они исходят от верного сердца и честной руки, – по-моему, дороже настоящих, купленных ценою лести и унижения перед великими мира сего».

Грозный сэр Гуг повернул коня и ускакал прочь; живая стена безмолвно перед ним расступилась и так же безмолвно сомкнулась за ним. Даже и теперь никто не решался замолвить слово за бедного узника или выразить ему свое сочувствие; но все равно: царившая на площади могильная тишина была уже сама по себе достаточным выражением сочувствия и уважения. Один запоздалый зритель, явившийся к концу наказания и не видевший того, что происходило вначале, попробовал было пройтись насчет «самозванца» и бросил в него дохлой кошкой; но его без дальних разговоров сбили с ног и отколотили, после чего на площади опять воцарилось гробовое молчание.

Глава XXIX