Американский претендент

– Они… они обозначают имя Спиналь Менингитис. Так как отец его был до…

– Никогда не слыхала такого отвратительного имени! У кого повернется язык назвать им личность, которая… которая вам дорога! Да я и злому врагу не дала бы этой клички. Она похожа на какой-то эпитет! – И минуту спустя Салли прибавила с оттенком досады: – Ну, вдруг мне придется носить такую фамилию? На письмах, адресованных ко мне, напишут такую гадость!

– Да, вас будут величать миссис Спиналь Менингитис Снодграс.

– Ах, пожалуйста, не повторяйте; пожалуйста, не повторяйте! Я не могу этого слышать. Верно, его отец был помешанный!

– Нет… по крайней мере, его не признавали таким…

– Тем лучше: помешательство переходит по наследству. В таком случае, что же с ним было?

– В их семье было много идиотов, и потому может быть…

– Какое уж тут «может быть»; по крайней мере, этот доктор был полнейший идиот.

– Пожалуй. Люди подозревали в нем что-то неладное.

– Подозревали! – с раздражением воскликнула Салли. – Разве можно подозревать, что наступит темнота, когда видишь, что звезды затмеваются на небе? Довольно, однако, об этом глупце; дураки меня нисколько не интересуют. Расскажите мне лучше о сыне.

– Очень охотно; так называемый Говард Трэси был самым старшим в семье, но вместе с тем и нелюбимым; брат его, Зилобальзам…

– Постойте, дайте мне опомниться; вы меня просто ошеломили. Зило… как вы его назвали?

– Зилобальзам.

– Никогда не слыхала такого имени. Оно похоже на название какой-то болезни. Скажите, это не болезнь?

– Нет, не думаю… Это скорее из Священного Писания или…

– Вовсе не из Священного Писания!

– Ну, тогда из анатомии. Я знаю, что это одно из двух. Да, действительно, я припомнил, – это из анатомии. Так называется ганглий – нервный узел, то, что известно в патологии под именем зилобальзамного процесса…

– Хорошо, говорите дальше. А если опять дойдет до имен, то лучше пропускайте их; от таких словечек коробит, и мороз продирает по коже.

– Извольте, будь по-вашему. Итак, я сказал, что старший сын не был любим в семье; родители оставили его на произвол судьбы, не дали ему образования, позволили мальчику находиться в обществе безнравственных, грубых людей. После этого нет ничего удивительного, что он вырос неучем, пошляком, самым необузданным нахалом и…

– Как, он? Да с чего вы взяли? Ну, не ожидала я от вас, что вы станете клеветать так жестоко на бедного юношу, заброшенного судьбой на чужбину! Нет, в нем решительно не найдется ни одной упомянутой вами черты. Напротив, он почтителен, любезен, услужлив, деликатен, утонченно воспитан и образован. О, как вам не стыдно возводить на него напраслину!

– Я не осуждаю вас, милая Салли, за ваше пристрастие. Вы до такой степени ослеплены любовью, что не замечаете мелких недостатков предмета своего увлечения. Однако другим они бросаются в глаза; всякий, кто только…

– Мелкие недостатки! Вы называете это мелкими недостатками? Вот разодолжили! Как же вы назовете тогда преступные действия, вроде убийства или поджога?

– На такой вопрос трудно ответить сразу; оценка подобных деяний находится в прямой зависимости от обстановки. Со стороны одного человека эти нравоучения будут более преступны, со стороны другого – менее. Впрочем, к ним нередко относятся неодобрительно.

– Это к убийству-то и поджогу?!.

– О, во многих случаях!

– Неодобрительно! Скажите на милость, кто эти пуритане, о которых вы толкуете? Но постойте! Откуда вам известно столько подробностей насчет семейства Трэси? Где это вы собрали такую бездну голословных улик?

– Салли, я вовсе не повторяю пустой молвы. Семья эта мне лично знакома.

Она была поражена.

– Неужели? Вы действительно знакомы с ними?

– Я знал брата мистера Трэси, Зило, как мы его называли; знал их отца доктора Снодграса. С вашим любезным мы не были знакомы, хотя он показывался к отцу время от времени, возбуждая о себе много толков. Бедный малый сделался в некотором роде притчею во языцех, по поводу своего…

– Вероятно, по поводу того, что он был поджигателем и убийцей? Такие подвиги, конечно, заставляют говорить о себе. Где же вы встречали эту семью?

– В Чироки-Стрип.

– О, как важно! Да в Чироки-Стрип не наберется даже столько народу, чтобы создать кому-нибудь репутацию, хорошую или худую. Эта местность не получила права гражданства, и все ее население состоит из нескольких шаек конокрадов.

– Так вот наш знакомый и был одним из них, – невозмутимо ответил Гаукинс.

Глаза девушки загорелись; дыхание стало отрывистым; однако она не дала воли гневу и смолчала. Государственный муж сидел смирно, выжидая, что будет дальше. Он был доволен своей выдумкой. По его мнению, это был чудный образец дипломатического искусства, и после такого подвига он мог со спокойной совестью предоставить Салли поступить по ее собственному усмотрению. Гаукинс полагал, что она махнет рукой на своего материализованного духа; он даже не сомневался в том и только хотел одобрить со своей стороны ее решение.

Между тем Салли задумалась и, к досаде майора, произнесла вердикт против него.

– У Трэси нет в нашем городе друзей, кроме меня, – сказала она, – и я не хочу покинуть его в несчастье. Я не выйду за него замуж, если он окажется дурным человеком, но если он оправдается, то соглашусь отдать ему свою руку, и даже сама постараюсь с ним увидаться. Мне он кажется вполне хорошим человеком; я не заметила в нем ни единой дурной черты, исключая, разумеется того, что он называл себя графским сыном, но, может быть, в сущности, это одно невинное тщеславие. Я не могу поверить, чтобы он сколько-нибудь походил на портрет, который вы мне нарисовали. Будьте так добры, сходите к нему и пошлите его ко мне. Я буду умолять, чтобы он поступил со мной по чести и сказал всю правду, не опасаясь ничего.

– Хорошо, я согласен. Вспомните, однако, Салли, что он беден и…

– О, мне это решительно все равно. Итак, вы сходите за ним?..

– Схожу. Когда?

– Как жаль, что теперь уже темнеет. Идти в такое позднее время неловко… Но вы обещаете мне отправиться к нему завтра утром?

– Едва только настанет день, он будет у вас.

– Ну, вот теперь вы опять стали прежним, добрейшим майором Гаукинсом, даже милее, чем когда-нибудь.

– Я не мог ожидать ничего выше этой похвалы. До свидания, моя дорогая.

Оставшись одна, Салли на минуту погрузилась в размышления, а потом сказала про себя серьезным тоном: «Я люблю его, несмотря на гадкое имя», – и с облегченным сердцем пошла заниматься своими делами.

Глава XXV

Гаукинс отправился прямо на телеграфную станцию, где и облегчил немедленно свою совесть. Он сказал самому себе: «Салли ни за что не хочет отказаться от этого гальванизованного трупа: это ясно. Даже диким лошадям не оттащить ее от него. Я сделал что мог, и только подлил масла в огонь. Теперь дело Селлерса принять более решительные меры». И он телеграфировал в Нью-Йорк.

«Возвращайтесь назад. Закажите экстренный поезд. Она хочет выйти замуж за материализованного духа».

Тем временем в Росмор-Тоуэрс пришло письмо от графа Росмора с уведомлением, что он прибыл из Англии и будет иметь удовольствие лично явиться к Селлерсам.

«Как жаль, что он не остановится в Нью-Йорке. Впрочем, все равно, – подумала Салли. – Завтра он может отправиться туда на свидание с моим отцом; очень может быть, что у него есть намерение хватить папашу по голове индийским томагавком или предложить ему отступного. Некоторое время назад его приезд взволновал бы меня, теперь же я радуюсь этому только в одном отношении. Я могу сказать Спайну, Спини, Спиналю… Нет, этому гадкому имени решительно нельзя придать никакой сносной формы! Итак, завтра я могу озадачить Трэси такими словами: