Приключения Гекльберри Финна

Глава XI

За нами гонятся!

– Войдите, – сказала женщина, и я вошел. – Садись.

Я сел. Она оглядела меня с ног до головы своими маленькими блестящими глазками и спросила:

– Как же тебя зовут?

– Сара Вильямс.

– А где ты живешь? Здесь где-нибудь поблизости?

– Нет, мэм, в Гукервилле, это за семь миль отсюда, вниз по реке. Я всю дорогу шла пешком и очень устала.

– И проголодалась тоже, я думаю. Сейчас поищу что-нибудь.

– Нет, не надо. Я так проголодалась, что зашла на ферму, в двух милях отсюда, и сейчас мне есть не хочется. Вот почему я так поздно. Моя мать лежит больная, денег у нас нет, и ничего нет; я пошла к моему дяде, Абнеру Муру. Мать сказала: он живет на том конце города. Я тут никогда еще не бывала. Вы его знаете?

– Нет, я еще не всех знаю. Мы тут и двух недель не прожили. До того конца города не так-то близко. Оставайся у нас ночевать. Да сними шляпу.

– Нет, я лучше немного отдохну, – сказал я, – а потом пойду дальше. Я темноты не боюсь.

Она сказала, что одну меня не отпустит, а вот придет ее муж часика через полтора, тогда он меня проводит. Потом она начала рассказывать про своего мужа, про тех родственников, которые живут вверх по реке, и про тех, которые живут вниз по реке, и что раньше они с мужем жили гораздо лучше, и что напрасно они переехали в наш город, надо было просто не обращать ни на что внимания, и так далее, и так далее; я уже начал думать, что зря я надеялся у нее разузнать, что делается в нашем городе, но в конце концов она добралась-таки до моего отца и до того, как меня убили; ну, тут уж, думаю, пусть ее болтает. Она рассказала мне и про то, как мы с Томом Сойером нашли двенадцать тысяч (только по ее словам выходило двадцать), и про моего папашу, и про то, что он человек пропащий, и что я тоже пропащий; наконец добралась и до того, как меня убили. Я спросил:

– А кто же это сделал? Мы про это убийство слыхали в Гукервилле, только вот не знаем, кто убил Гека Финна.

– Ну, по-моему, и у нас тут найдется много таких, которые хотели бы узнать, кто его убил. Некоторые думают, что сам старик Финн и убил.

– Да что вы…

– Сначала почти все так думали. А он так и не узнает никогда, что его чуть-чуть не линчевали. Только к ночи передумали и решили, что убил беглый негр, по имени Джим.

– Да ведь он…

Я остановился. Решил, что лучше помолчу. А она все говорила и даже не слышала, что я что-то сказал.

– Этот негр сбежал в ту самую ночь, когда убили Гека Финна. Так что за него обещают награду – триста долларов. И за старика Финна тоже назначили награду – двести долларов. Он, видишь ли, явился в город утром, рассказал про убийство и вместе со всеми ездил искать тело, а после того взял да и скрылся. Его в тот же вечер собирались линчевать, только он, видишь ли, удрал. Ну а на другой день оказалось, что и негр тоже удрал: его никто не видел после десяти часов вечера в ту ночь, когда было совершено убийство, так что стали думать на него. А на другой день, когда весь город только об этом и говорил, вдруг возвращается старый Финн, идет прямо к судье Тэчеру и поднимает шум: требует, чтобы тот ему дал денег и устроил облаву на этого негра по всему Иллинойсу. Судья дал немного, и старик в тот же вечер напился пьяный и до полуночи шлялся по улицам с какими-то двумя подозрительными личностями, а потом ушел вместе с ними. Ну вот, с тех пор он не возвращался, и у нас тут думают, что он и не вернется, пока все это не уляжется. Небось сам убил, а подстроил все так, чтобы думали на грабителей; а там, глядишь, зацапает себе Гековы денежки, и по судам таскаться не надо будет. Но кое-кто говорит: «Где ему убить, он даже и на это не годится!» А я думаю: ох, и хитер же! Если он еще год не вернется, то ничего ему за это не будет. Доказать-то ведь, понятное дело, ничего нельзя; все тогда успокоится, и он заберет себе Гековы денежки без всяких хлопот.

– Пожалуй, что так. Кто ж ему помешает!.. Значит, теперь больше никто не думает, что это негр убил?

– Да нет, думают еще. Многие все-таки считают, что это он. Но негра должны скоро поймать, так что, может, и добьются от него правды.

– Как, разве его и сейчас еще ловят?

– Плохо же ты соображаешь, как я погляжу! Ведь триста долларов на дороге не валяются. Некоторые думают, что негр и сейчас где-нибудь недалеко. Я тоже так думаю, только помалкиваю. На днях я разговаривала со стариком и старухой, что живут рядом, в бревенчатом сарае, и они сказали, между прочим, что никто никогда не бывает на том вон острове, который называется остров Джексона.

– Разве там никто не живет? – спрашиваю.

– Нет, говорят, никто не живет. Я больше ничего им не сказала, только призадумалась. За день или за два до того я там как будто видела дымок, на верхнем конце острова; ну, думаю, этот негр скорее всего там и прячется; во всяком случае, думаю, стоило бы весь остров обыскать. С тех пор я больше дыма не видела, так что, может, негр оттуда уже удрал, если это был он. Мой муж нынче съездит и посмотрит вместе с одним соседом. Он уезжал вверх по реке, а сегодня вернулся два часа назад, и я ему все это рассказала.

Мне стало до того не по себе – просто не сиделось на месте. Надо было чем-нибудь занять руки: я взял со стола иголку и начал вдевать в нее нитку. Руки у меня дрожали, и дело не ладилось. Женщина замолчала, и я взглянул на нее: она смотрела на меня как-то странно и слегка улыбалась. Я положил на место иголку с ниткой, будто бы очень заинтересовался ее словами – да так оно и было, – и сказал:

– Триста долларов – это уйма денег. Хорошо бы, они достались моей матери! А ваш муж поедет туда нынче ночью?

– Ну а как же! Он пошел в город вместе с тем соседом, про которого я говорила, за лодкой и за вторым ружьем, если удастся у кого-нибудь достать. Они поедут после полуночи.

– А может, будет лучше видно, если они подождут до утра?

– Еще бы не лучше! И негру тоже будет лучше видно. После полуночи он, верно, заснет, а они прокрадутся в лес и в темноте сразу увидят костер, если негр его развел.

– Я об этом не подумала.

Женщина все так же странно смотрела на меня, и мне сделалось очень не по себе. Потом она спросила:

– Как, ты сказала, тебя зовут, деточка?

– М-мери Вильямс.

Кажется, в первый раз я сказал не «Мери», а как-то по-другому, так что я не смотрел на нее; я, кажется, сказал «Сара». Она меня вроде как приперла к стене, и по глазам это, должно быть, было видно, – вот я и боялся на нее взглянуть. Мне хотелось, чтоб она еще что-нибудь сказала: чем дольше она молчала, тем хуже я себя чувствовал.

Вдруг она и говорит:

– Деточка, по-моему, ты сначала сказала «Сара», когда вошла.

– Да, верно: Сара Мери Вильямс. Мое первое имя Сара. Одни зовут меня Сара, а другие – Мери.

– Ах, вот как!

– Да, мэм.

Теперь мне стало легче, но все-таки хотелось удрать. Взглянуть на нее я не решался.

Ну, тут она начала говорить, какие нынче тяжелые времена, и как им с мужем плохо живется, и что крысы обнаглели и разгуливают по всему дому, словно они тут хозяева, и еще много рассказывала, так что мне совсем полегчало. Насчет крыс это она верно сказала. Одна то и дело высовывала нос из дыры в углу. Женщина сказала, что она нарочно держит под рукой всякие вещи, чтобы бросать в крыс, когда остается одна, а то они ей покоя не дают. Она показала мне свинцовую полосу, скрученную узлом, заметив, что вообще-то она попадает метко, только на днях вывихнула руку и не знает, попадет ли теперь. Выждав случай, она швырнула этой штукой в крысу, но не попала и охнула – так больно ей было. Потом попросила меня швырнуть, если крыса высунется еще раз. Мне хотелось поскорей уйти, пока старик не вернулся, но, конечно, я и виду не подавал. Я взял эту штуку и, как только крыса высунулась, нацелился и швырнул – и если бы крыса сидела на месте, так ей бы не поздоровилось. Женщина сказала, что удар замечательный и что в следующий раз я непременно попаду. Она встала и принесла обратно свинец, а потом взяла моток пряжи и попросила, чтобы я ей помог размотать. Я расставил руки, она надела на них пряжу, а сама все рассказывает про свои дела. Вдруг она прервала рассказ и говорит:

– Ты поглядывай за крысами. Лучше держи свинец на коленях, чтобы был под рукой.

И она тут же бросила мне свинец; я раздвинул колени и поймал его.

А она все говорила; но прошло не больше минуты, как она сняла пряжу у меня с рук, поглядела мне в глаза прямо и очень ласково и говорит:

– Ну так как же тебя зовут по-настоящему?

– Т-то есть как это?

– Как тебя по-настоящему зовут? Билл, Том, или Боб, или еще как-нибудь?

Меня даже в дрожь бросило, я прямо не знал, как мне быть. Однако я сказал:

– Пожалуйста, не смейтесь над бедной девочкой! Если я вам мешаю, то…

– Ничего подобного. Сядь на место и сиди. Я тебя не обижу и никому про тебя не скажу. Ты только доверься мне, открой свой секрет. Я тебя не выдам; мало того: я тебе помогу. И мой старик поможет, если надо. Ты ведь, должно быть, беглый подмастерье, только и всего. Это ничего не значит. Что ж тут такого! С тобой обращались плохо, вот ты и удрал. Бог с тобой, сынок, я про тебя не скажу никому. Ну а теперь выкладывай мне все, будь умником.

Тогда я ответил, что не буду больше притворяться, лучше уж все скажу начистоту, только пускай и она сдержит свое слово. И я рассказал ей, что отец с матерью у меня умерли, а меня отдали на воспитание в деревню к старому скряге-фермеру, в тридцати милях от реки. Обращается он со мной так плохо, что я терпел-терпел и не вытерпел: он уехал куда-то дня на два, вот я и воспользовался этим случаем, стащил старое платье у его дочки и удрал и в три ночи прошел эти тридцать миль до реки. Я шел ночью, а днем куда-нибудь прятался и отсыпался; у меня с собой был мешок с хлебом и мясом, который я взял из дому, и этого мне за глаза хватило на всю дорогу. Мой дядя, Абнер Мур, позаботится, наверно, обо мне, вот почему я пришел сюда, в Гошен.

– В Гошен, сынок? Это не Гошен, это Санкт-Петербург. Гошен на десять миль выше по реке. А кто тебе сказал, что это Гошен?

– Сказал один человек; я его встретил сегодня на рассвете, когда собирался свернуть в лес, чтобы выспаться. Он мне сказал, что от перекрестка надо повернуть направо и через пять миль будет Гошен.

– Пьян был, наверно. Он тебе сказал как раз наоборот.

– Он и вел себя как пьяный. Ну, да теперь уж все равно. Надо идти. Я буду в Гошене до рассвета.

– Погоди минутку. Я дам тебе поесть, а то ты проголодаешься.

Она накормила меня и спрашивает:

– А ну-ка, скажи мне: если корова лежит, то как она поднимается с земли – передом или задом? Отвечай живей, не раздумывай: передом или задом?

– Задом.

– Так. А лошадь?

– Лошадь передом.

– С какой стороны дерево обрастает мхом?

– С северной стороны.

– Если пятнадцать коров пасутся на косогоре, то сколько из них смотрят в одну сторону?

– Все пятнадцать.

– Ну, кажется, ты на самом деле жил в деревне. Я думала, может, ты опять меня хочешь надуть. Так как же тебя зовут по-настоящему?

– Джордж Питерс, мэм.

– Так ты не забывай этого, Джордж. А то еще, чего доброго, скажешь мне, что тебя зовут Александер, а потом, когда я тебя поймаю, начнешь вывертываться и говорить, что ты Джордж Александер. И не показывайся женщинам в этом платье. Девочка у тебя получается плохо, но мужчин ты, пожалуй, сумеешь провести. Господь с тобой, сынок, разве так вдевают нитку в иголку? Ты держишь нитку неподвижно и насаживаешь на нее иголку, а надо иголку держать неподвижно и совать в нее нитку. Женщины всегда так и делают, а мужчины – всегда наоборот. А когда швыряешь палкой в крысу или еще в кого-нибудь, встань на цыпочки и занеси руку над головой, да постарайся, чтобы это у тебя вышло как можно нескладней, и промахнись этак шагов на пять, на шесть. Бросай, вытянув руку во всю длину, будто она у тебя на шарнире, как бросают все девочки, а не кистью и локтем, выставив левое плечо вперед, как мальчишки; и запомни: когда девочке бросают что-нибудь на колени, она их сдвигает вместе, а не расставляет, как ты раздвинул, когда ловил свинец. Я ведь заметила, что ты мальчик, еще когда ты вдевал нитку, а все остальное я пустила в ход для проверки. Ну, теперь отправляйся к своему дяде, Сара Мери Вильямс Джордж Александер Питерс, а если попадешь в беду, дай знать миссис Джудит Лофтес – то есть мне, а я уж постараюсь тебя выручить. Все время держись берега, а когда в следующий раз пустишься в бега, захвати с собой башмаки и носки. Дорога по берегу каменистая – я думаю, ты все ноги собьешь, пока доберешься до Гошена.

Я прошел по берегу шагов сто, а потом повернул обратно и шмыгнул туда, где стоял мой челнок, – довольно далеко от дома, вниз по реке. Я вскочил в челнок и поскорее поднялся вверх по течению, а когда поравнялся с островом, пустился наперерез. Я снял капор – теперь он был мне ни к чему и только мешал смотреть. Выехав на середину реки, я услышал, как начали бить часы; я остановился и прислушался: бой донесся по воде хотя и слабо, но ясно – одиннадцать. У верхнего конца острова я даже не остановился передохнуть, хотя совсем выбился из сил, а побежал в лес, где прежде была моя стоянка, и развел там хороший костер на сухом, высоком месте. Потом спрыгнул в челнок и давай изо всех сил грести к нашей стоянке, мили полторы вниз по реке. Я причалил к берегу, скорей пробрался сквозь кусты вверх по горе и ввалился в нашу пещеру. Джим лежал на земле и крепко спал. Я разбудил его:

– Вставай скорее и собирайся, Джим! Нельзя терять ни минуты! Нас ищут. За нами погоня!

Джим не стал ни о чем расспрашивать, ни слова не сказал, но по тому, как он работал, видно было, до чего он перепугался. Через полтора часа все наши пожитки были сложены на плоту, и плот можно было вывести из заводи под ивами, где он был у нас спрятан. Первым делом мы потушили костер в пещере и после этого даже свечи не зажигали.

Я отъехал от берега на челноке и огляделся по сторонам; но если где-нибудь поблизости и была лодка, то я ее не заметил, потому что в темноте при звездах не много разглядишь. Потом мы вывели плот из заводи и тихо-тихо поплыли в тени берега, огибая нижний конец острова, – и все это без единого слова.

Глава XII

«Лучше ее не трогать»

Было, наверно, уже около часа ночи, когда мы в конце концов миновали остров; нам все казалось, что плот еле-еле движется. Если бы нам навстречу попалась лодка, мы пересели бы в челнок и поплыли бы к иллинойсскому берегу; и хорошо, что ни одна лодка нам не повстречалась, потому что мы не положили в челнок ни ружья, ни удочки, ни съестного. Мы так спешили, что обо всем этом нам и подумать было некогда. А держать все вещи на плоту, конечно, не очень-то умно.

Если эти люди поехали искать Джима на остров, то, наверно, нашли там разведенный мною костер и всю ночь ждали Джима возле него. Во всяком случае, мы никого не видели, и, если мой костер их не обманул, я не виноват. Я изо всех сил старался их надуть.

Как только показались первые проблески дня, мы пристали к косе у начала большой излучины на иллинойсском берегу, нарубили топором зеленых веток и прикрыли ими плот, чтобы было похоже на заросшую ямку. Коса – это песчаная отмель, заросшая кустами так густо, словно борона зубьями.

По миссурийскому берегу тянулись горы, а по иллинойсской стороне – высокий лес, и фарватер здесь проходил ближе к миссурийскому берегу, поэтому мы не боялись, что кто-нибудь на нас наткнется. Мы простояли там весь день, глядя, как плывут по течению мимо миссурийского берега плоты и пароходы и как борются с течением пароходы, идущие вверх по реке. Я передал Джиму свой разговор с женщиной в городе, и он сказал, что это ловкая бестия, и если б она сама пустилась за нами в погоню, то не сидела бы всю ночь, любуясь на костер, – «нет, сэр, она взяла бы с собой собаку». – «Так почему же тогда, – сказал я, – она не велела мужу захватить собаку?» Джим сказал, что это ей, конечно, пришло в голову перед тем, как мужчины отправились за реку; вот они, верно, и пошли в город за собакой и оттого потеряли так много времени, а не то мы не сидели бы тут на косе, в шестнадцати или семнадцати милях от города, – «нет, не сидели бы, мы опять попали бы в этот самый город». А я сказал: «Неважно, почему им не удалось нас поймать, главное – что не поймали».

Как только начало темнеть, мы высунули головы из кустов и поглядели вниз и вверх по реке, а потом на ту сторону и ничего подозрительного не увидели; тогда Джим снял несколько верхних досок с плота и устроил на нем уютный шалаш, чтобы отсиживаться в жару и в дождь и чтобы вещи не промокали. Джим сделал в шалаше и пол, на фут выше всего остального плота, так что теперь одеяла и прочие пожитки не заливало волной, которую разводили пароходы. Посредине шалаша положили слой глины дюймов в шесть или семь толщиной и обвели его бортом, чтобы глина держалась покрепче, – это для того, чтобы разводить огонь в холодную и сырую погоду; в шалаше огня не будет видно. Мы сделали еще запасное весло, потому что те, которые были, всегда могли сломаться о корягу или еще обо что-нибудь. Потом укрепили на плоту короткую палку с развилиной, чтобы вешать на нее наш старый фонарь, – потому что полагается зажигать фонарь, когда увидишь, что пароход идет вниз по реке и может на тебя наскочить; а для пароходов, которые шли вверх по реке, не надо было зажигать фонарь, разве только если попадешь на то, что называется перекатом, – вода в реке стояла еще высоко, берега там, где пониже, были под водой, и пароходы, когда шли вверх по реке, не всегда держались фарватера, а искали, где течение послабее.

В эту вторую ночь мы плыли часов семь, а то и восемь, при скорости течения больше четырех миль в час. Мы удили рыбу, разговаривали и время от времени окунались в воду, чтобы разогнать сон. Так хорошо было плыть по широкой тихой реке и, лежа на спине, глядеть на звезды! Не хотелось даже громко разговаривать, да и смеялись мы очень редко, и то потихоньку. Погода, в общем, стояла все время ясная, и с нами ровно ничего не случилось – ни в эту ночь, ни в другую, ни в третью.

Каждую ночь мы проплывали мимо городов; некоторые из них стояли высоко на темном берегу, только и видна была блестящая грядка огней – ни одного дома, ничего больше. На пятую ночь мы миновали Сен-Луи; над ним стояло целое зарево. У нас в Санкт-Петербурге говорили, будто в Сен-Луи живет двадцать, а то и тридцать тысяч человек, но я этому не верил, пока сам не увидел в два часа ночи такое множество огней. Ночь была тихая, из города не доносилось ни звука: все спали.

Каждый вечер часов около десяти я вылезал на берег у какой-нибудь деревушки и покупал центов на десять, на пятнадцать муки, копченой грудинки и еще чего-нибудь для еды; а иной раз я захватывал и курицу, которой не сиделось на насесте. Отец всегда говорил: «Если попадется под руку курица, бери ее, потому что если тебе самому она не нужна, то пригодится кому-нибудь другому, а доброе дело даром никогда не пропадет», – это такая у него была поговорка. Но я ни разу не видывал, чтобы курица не пригодилась самому папаше.

Утром, на рассвете, я забирался на поля и заимствовал арбуз, или дыню, или тыкву, или молодую кукурузу, или еще что-нибудь. Папаша всегда говорил, что не грех позаимствовать, если собираешься когда-нибудь отдать; а от вдовы я слышал, что это тоже воровство, только называется по-другому, и ни один порядочный человек так делать не станет. Джим сказал, что отчасти прав папаша, а отчасти – вдова, так что нам лучше выбросить какие-нибудь два-три предмета из списка и никогда не заимствовать их – тогда не грех будет заимствовать при случае все остальное. Мы обсуждали этот вопрос целую ночь напролет, сидя на плоту, и все старались решить, от чего нам лучше отказаться: от дынь-канталуп, от арбузов или еще от чего-нибудь. К рассвету мы это благополучно уладили и решили отказаться от лесных яблок и финиковых слив[5]. Прежде мы себя чувствовали как-то не совсем хорошо, а теперь нам стало куда легче. Я радовался, что так ловко вышло, потому что лесные яблоки вообще никуда не годятся, а финиковые сливы поспеют еще не скоро – месяца через два – через три.

Время от времени нам удавалось подстрелить утку, которая просыпалась слишком рано или отправлялась на ночлег слишком поздно. Вообще говоря, нам жилось очень неплохо.

На пятую ночь ниже Сен-Луи нас захватила сильная гроза с громом, молнией и дождем как из ведра. Мы забрались в шалаш, а плот предоставили собственной воле. Когда вспыхивала молния, нам видны были широкая прямая река впереди и высокие скалистые утесы по обоим ее берегам.

Вдруг я сказал:

– Эй, Джим, погляди-ка вон туда!

Впереди был пароход, который разбился о скалу. Нас несло течением прямо на него. При свете молнии пароход был виден очень ясно. Он сильно накренился; часть верхней палубы торчала над водой, и при каждой новой вспышке как на ладони видно было каждый маленький шпенек и возле большого колокола – кресло с повешенной на его спинку старой шляпой.

Ночь была такая глухая и непогожая и все выглядело так таинственно, что мне, как и всякому другому мальчишке на моем месте, при виде разбитого парохода, который торчал так угрюмо и одиноко посредине реки, захотелось на него забраться и поглядеть, что там такое. Я сказал:

– Давай причалим к нему, Джим.

Джим сначала ни за что не хотел. Он сказал:

– Чего я там не видал, на разбитом пароходе? Нам и тут неплохо; и лучше уж его не трогать, оставить в покое. Да там, наверно, и сторож есть.

– Сам ты сторож! – говорю я. – Там и стеречь-то нечего, кроме лоцманской будки да кают; и неужто ты думаешь, что кто-нибудь станет в такую ночь рисковать жизнью ради лоцманской будки и кают, когда пароход каждую минуту может развалиться и затонуть?

Джим на это ничего сказать не мог, даже и не пытался.

– А кроме того, – говорю я, – мы могли бы позаимствовать что-нибудь сто́ящее из капитанской каюты. Сигары небось есть – центов по пять за штуку наличными. Пароходные капитаны всегда богачи, получают долларов шестьдесят в месяц; им плевать, сколько бы вещь ни стоила, – они все равно купят, лишь бы понравилось… Сунь в карман свечку, Джим: я не успокоюсь, пока мы не обыщем весь пароход. Неужели ты думаешь, что Том Сойер упустил бы такой случай? Да ни за какие коврижки! Он бы это назвал «приключением» – вот как! И хоть помирал бы, но залез бы на разбитый пароход. И еще проделал бы это с шиком, постарался бы придумать что-нибудь этакое… Ни дать ни взять сам Христофор Колумб открывает царство небесное. Эх, жалко, что Тома Сойера здесь нету!

Джим поворчал немножко, но все-таки сдался. Он сказал, что говорить надо как можно меньше, и то потихоньку. Молния как раз вовремя показала нам разбитый пароход; мы причалили к грузовой стреле с правого борта и привязали к ней плот.

Палуба здорово накренилась и была очень покатая. В темноте мы кое-как перебрались на левый борт, к надстройке, осторожно нащупывая дорогу ногами и растопыривая руки, чтобы не напороться на тали, потому что впотьмах не было видно ни зги. Скоро мы наткнулись на световой люк и полезли дальше; еще один шаг – и мы очутились перед дверью, открытой настежь, и – вот вам самое честное слово! – увидели в глубине салона свет и в ту же минуту услышали голоса.

Джим шепнул мне, что ему что-то не по себе и нам лучше отсюда уйти. Я сказал: «Ладно», – и уже хотел было вернуться на плот, как вдруг слышу – кто-то застонал, а потом говорит:

– Ох, не троньте меня, ребята! Я, ей-богу, не донесу.