Приключения Гекльберри Финна
Думаю: хоть бы этот дурак догадался бить в сковородку да колотил бы все время; но он не догадался, и эти промежутки тишины между криками сбивали меня с толку. А я все греб и греб – и вдруг слышу крик позади себя. Тут уж я совсем запутался. Или это кто-нибудь другой кричит, или я повернул кругом.
Я бросил весло. Слышу, опять кричат, опять позади меня, только в другом месте, и теперь крик не умолкал, только все менял место, а я откликался, пока крик не послышался опять впереди меня; тогда я понял, что лодку повернуло носом вниз по течению и, значит, все в порядке, если это Джим кричит, а не какой-нибудь плотовщик. Когда туман, я плохо разбираюсь в голосах, потому что в тумане не видно и не слышно по-настоящему, все кажется другим и звучит по-другому.
Крик все не умолкал, и через какую-нибудь минуту я налетел на крутой берег с большими деревьями, похожими в тумане на клубы дыма; меня отбросило влево и понесло дальше, между корягами, где бурлила вода – такое быстрое там было течение.
Через секунду-другую я снова попал в густой белый туман; кругом стояла тишина. Теперь я сидел неподвижно, слушая, как бьется мое сердце, и, кажется, даже не дышал, пока оно не отстукало сотню ударов.
Вдруг я понял, в чем дело, и махнул на все рукой. Этот крутой берег был остров, и Джим теперь был по другую его сторону. Это вам не отмель, которую можно миновать за десять минут. На острове рос настоящий большой лес, как и полагается на острове в пять-шесть миль длиной и больше чем в полмили шириной.
Минут, должно быть, пятнадцать я сидел тихо, насторожив уши. Меня, само собой, несло вниз по течению со скоростью четырех-пяти миль в час, но этого обыкновенно не замечаешь – наоборот, кажется, будто лодка стоит на воде неподвижно; а если мелькнет мимо коряга, то даже дух захватывает – думаешь: вот здорово мчится коряга! А что сам мчишься, это и в голову не приходит. Если вы думаете, что ночью на реке, в тумане ничуть не страшно и не одиноко, попробуйте сами хоть разок, тогда узнаете.
Около получаса я все кричал: нет-нет и крикну; наконец слышу – откуда-то издалека доносится отклик; я попробовал плыть на голос, только ничего не вышло; я тут же попал, должно быть, в целое гнездо островков, потому что смутно видел их по обеим сторонам челнока – то мелькал узкий проток между ними, а то, хоть и не видно было, я знал, что отмель близко, потому что слышно было, как вода плещется о сушняк и всякий мусор, прибитый к берегу. Тут, среди отмелей, я сбился и не слышал больше крика; сначала попробовал догнать его, но это было хуже, чем гоняться за блуждающим огоньком. Я еще никогда не видел, чтобы звук так метался и так быстро и часто менял место.
Я старался держаться подальше от берега, и раз пять-шесть мне пришлось изо всех сил отталкиваться от него, чтобы не налететь на островки; я подумал, что и плот, должно быть, то и дело наталкивается на берег, а не то он давно уплыл бы вперед и крика не было бы слышно: плот несло быстрее челнока.
Немного погодя меня как будто опять вынесло на открытую воду, только никаких криков я больше ниоткуда не слышал. Я подумал, что Джим налетел на корягу и теперь ему конец. Я здорово умаялся и решил лечь на дно челнока и больше ни о чем не думать. Засыпать я, конечно, не собирался, только мне так хотелось спать, что глаза сами собой закрывались; ну, говорю себе, вздремну хоть на минутку.
Я, должно быть, задремал не на одну минутку, потому что, когда проснулся, звезды ярко сияли, туман рассеялся, и меня несло кормой вперед по большой излучине реки. Сначала я никак не мог понять, где я; мне казалось, что все это я вижу во сне; а когда начал что-то припоминать, то смутно, словно прошлую неделю.
Река тут была страшно широкая, и лес по обоим берегам рос густой-прегустой и высокий-превысокий, стена стеной, насколько я мог рассмотреть при звездах. Я поглядел вниз по течению и увидел на воде черное пятно. Я погнался за ним, а когда догнал, то это оказались всего-навсего два бревна, связанные вместе. Потом увидел еще пятно и погнался за ним тоже, потом еще одно – и на этот раз угадал правильно: это был плот.
Когда я добрался до плота, Джим сидел и спал, свесив голову на колени, а правую руку положив на весло. Другое весло было сломано, и весь плот был покрыт илом, листьями и сучками. Значит, и Джиму тоже пришлось несладко.
Я привязал челнок, улегся на плоту под самым носом у Джима, начал зевать и потягиваться, а потом говорю:
– Эй, Джим, разве я уснул? Чего ж ты меня не разбудил?
– Господи помилуй! Никак это ты, Гек? И ты не помер и не утонул – ты опять здесь? Даже не верится, сынок, просто не верится! Дай-ка я погляжу на тебя, сынок, потрогаю. Нет, в самом деле, ты не помер! Вернулся живой и здоровый, такой же, как был, все такой же, слава Богу!
– Что это с тобой, Джим? Выпил ты, что ли?
– Выпил? Я выпил? Когда же это я мог выпить?
– Так отчего же ты несешь такую чепуху?
– Как – чепуху?
– Как! А чего же ты болтаешь, будто я только что вернулся и будто меня тут не было?
– Гек… Гек Финн, погляди-ка ты мне в глаза… погляди мне в глаза! Разве ты никуда не ездил?
– Я – ездил? Да что это ты? Никуда я не ездил. Куда мне ездить?
– Послушай, Гек, тут, ей-ей, что-то неладно… да-да! Может, я не я? Может, я не тут, а еще где-нибудь? Вот ты что мне скажи!
– По-моему, ты здесь, дело ясное, а вот мозги у тебя набекрень, старый дуралей!
– У кого – у меня? Нет, ты мне ответь: разве ты не ездил в челноке с веревкой привязывать плот к кустам на отмели?
– Нет, не ездил. К каким еще кустам? Никаких кустов я не видал.
– Ты не видал кустов на отмели? Ну как же, ведь веревка сорвалась, плот понесло по реке, а ты остался в челноке и пропал в тумане…
– В каком тумане?
– В каком? В том самом, который был всю ночь. И ты кричал, и я кричал, а потом мы запутались среди островков, и один из нас сбился с дороги, а другой все равно что сбился, потому что не знал, где находится, – ведь так было дело? А я наткнулся на целую кучу этих самых островов и еле оттуда выбрался, чуть-чуть не потонул! Разве не так было дело, сынок, не так разве? Вот что ты мне скажи!
– Ну, Джим, я тут ничего не понимаю. Никакого я не видел тумана, ни островов, и вообще никакой путаницы не было – ровно ничего! Мы с тобой сидели всю ночь и разговаривали, и всего-то прошло минут десять, как ты уснул, да и я, должно быть, тоже. Напиться ты за это время не мог – значит, тебе все это приснилось.
– Да как же все это могло присниться в десять минут?
– А все-таки приснилось же, раз ничего этого не было.
– Да как же, Гек, ведь я все это так ясно помню…
– Не все ли равно, ясно или не ясно. Ничего этого не было. Я-то знаю, потому что я тут все время был.
Джим молчал минут пять – должно быть, размышлял. Потом говорит:
– Ну ладно, Гек, может, мне это и приснилось, только убей меня Бог, если я когда-нибудь видел такой удивительный сон! И никогда я так не уставал во сне, как на этот раз.
– Что ж тут такого! Бывает, что и во сне тоже устаешь. Только это был вещий сон… Ну-ка, расскажи мне все по порядку, Джим.
Джим пустился рассказывать и рассказал все, как было, до самого конца, только здорово приукрасил. Потом сказал, что теперь надо «истолковать» сон, потому что он послан нам в предостережение. Первая отмель – это человек, который хочет нам добра, а течение – это другой человек, который нас от него старается отвести. Крики – это предостережения, которые время от времени посылаются нам свыше, и, если мы не постараемся понять их, они нам принесут несчастье, вместо того чтоб избавить от беды. Куча островков – это неприятности, которые грозят нам, если мы свяжемся с нехорошими людьми и вообще со всякой дрянью; но если мы не будем соваться не в свое дело, не будем с ними переругиваться и дразнить их, тогда мы выберемся из тумана на светлую, широкую реку, то есть в свободные штаты, и больше у нас никаких неприятностей не будет.
Когда я перелез на плот, было совсем темно от туч, но теперь небо опять расчистилось.
– Ну ладно, Джим, это ты все хорошо растолковал, – говорю я, – а вот это что значит?
Я показал ему на сор и листья на плоту и на сломанное весло. Теперь их было отлично видно.
Джим поглядел на сор, потом на меня, потом опять на сор. Вещий сон так крепко засел у него в голове, что он никак не мог выбить его оттуда и сообразить, в чем дело. Но когда он сообразил, то пристально поглядел на меня, уже не улыбаясь, и сказал:
– Что эта штука значит? Я тебе скажу. Когда я устал грести и звать тебя и заснул, у меня просто сердце разрывалось, потому что ты пропал, а что будет со мной и с плотом, я даже и не думал. А когда я проснулся и увидел, что ты опять тут, живой и здоровый, я так обрадовался, что чуть не заплакал, готов был стать на колени и ноги тебе целовать. А тебе бы только врать да морочить голову старику Джиму! Это все мусор, дрянь; и дрянь те люди, которые своим друзьям сыплют грязь на голову и поднимают их на смех.
Он встал и поплелся в шалаш, залез туда и больше со мной не разговаривал. Но и этого было довольно. Я почувствовал себя таким подлецом, что готов был целовать ему ноги, лишь бы он взял свои слова обратно.
Прошло, должно быть, минут пятнадцать, прежде чем я переломил себя и пошел унижаться перед негром; однако я пошел и даже ничуть об этом не жалею и никогда не жалел. Больше я его не разыгрывал, да и на этот раз не стал бы морочить ему голову, если бы знал, что он так обидится.
Глава XVI
Змеиная кожа делает свое дело
Мы проспали почти весь день и тронулись в путь поздно вечером, пропустив сначала вперед длинный-длинный плот, который тащился мимо без конца, словно похоронная процессия. На каждом конце плота было по четыре длинных весла; значит, плотовщиков должно было быть никак не меньше тридцати человек. Мы насчитали на нем пять больших шалашей, довольно далеко один от другого, посредине горел костер, и на обоих концах стояло по шесту с флагом. Выглядел он просто замечательно. Быть плотовщиком на таком плоту – это тебе не пустяки!
Нас донесло течением до большой излучины, и тут набежали облака и ночь сделалась душная. Река здесь была очень широкая, и по обоим ее берегам стеной стоял густой лес; не видно было ни одной прогалины, ни одного огонька. Мы разговаривали насчет Кейро: узнаем мы его или нет, когда до него доплывем. Я сказал, что, верно, не узнаем; говорят, там всего около десятка домов, а если огни погашены, то как узнать, что проезжаешь мимо города? Джим сказал, что там сливаются вместе две больших реки, вот поэтому и будет видно. А я сказал, что нам может показаться, будто мы проезжаем мимо острова и опять попадаем в ту же самую реку. Это встревожило Джима, и меня тоже. Спрашивается, что же нам делать? Я предложил причалить к берегу, как только покажется огонек, и сказать там, что мой отец остался на шаланде, по реке он плывет первый раз и послал меня узнать, далеко ли до Кейро. Джим нашел, что это неплохая мысль, так что мы выкурили по трубочке и стали ждать.
Делать было нечего, только глядеть в оба, когда покажется город, и не прозевать его. Джим сказал, что уж он-то наверно не прозевает: ведь как только он увидит Кейро, так в ту же минуту станет свободным человеком; а если прозевает, то опять очутится в рабовладельческих штатах, а там прощай свобода! Чуть ли не каждую минуту он вскакивал и кричал:
– Вот он, Кейро!
Но это был все не Кейро. То это оказывались блуждающие огоньки, то светляки, и он опять усаживался сторожить Кейро. Джим говорил, что его бросает то в жар, то в холод оттого, что он так скоро будет на свободе. И меня тоже, скажу я вам, бросало то в жар, то в холод: я только теперь сообразил, что он и в самом деле скоро будет свободен, а кто в этом виноват? Я, конечно. Совесть у меня была нечиста, и я никак не мог ее успокоить. Я так замучился, что не находил себе покоя, не мог даже усидеть на месте. До сих пор я не понимал, что я такое делаю.
А теперь вот понял и не мог ни на минуту забыть – меня жгло как огнем. Я старался себе внушить, что не виноват: ведь не я увел Джима от его законной хозяйки. Только это не помогало, совесть все твердила и твердила мне: «Ведь ты знал, что он беглый: мог бы добраться в лодке до берега и сказать кому-нибудь». Это было правильно, и отвертеться я никак не мог. Вот в чем была загвоздка! Совесть шептала мне: «Что тебе сделала бедная мисс Уотсон? Ведь ты видел, как удирает ее негр, и никому не сказал ни слова. Что тебе сделала бедная старуха, за что ты ее так обидел? Она тебя учила грамоте, учила, как надо себя вести, была к тебе добра, как умела. Плохого она тебе ничего не сделала».
Мне стало так не по себе и так стыдно, хоть помирай. Я бегал взад и вперед по плоту и ругал себя, и Джим тоже бегал взад и вперед по плоту мимо меня. Нам не сиделось на месте. Каждый раз, как он подскакивал и кричал: «Вот он, Кейро!», меня прошибало насквозь, точно пулей, и я думал, что, если это в самом деле окажется Кейро, я тут же умру со стыда.
Джим громко разговаривал все время, пока я думал. Он говорил, что в свободных штатах он первым долгом начнет копить деньги и ни за что не истратит зря ни единого цента; а когда накопит сколько нужно, то выкупит свою жену с фермы в тех местах, где жила мисс Уотсон, а потом они вдвоем будут работать и выкупят обоих детей; а если хозяин не захочет их продать, то он подговорит какого-нибудь аболициониста, чтобы тот их выкрал.
От таких разговоров у меня по спине мурашки забегали. Прежде он никогда не посмел бы так разговаривать. Вы посмотрите только, как он переменился от одной мысли, что скоро будет свободен! Недаром говорит старая пословица: «Дай негру палец – он заберет всю руку». Вот что, думаю, выходит, если действовать без соображения. Этот самый негр, которому я все равно что помогал бежать, вдруг набрался храбрости и заявляет, что он украдет своих детей, а я даже не знаю их хозяина и никакого худа от него не видал.
Мне было обидно слышать это от Джима – такая с его стороны низость! Совесть начала меня мучить пуще прежнего, пока наконец я не сказал ей: «Да оставь ты меня в покое! Ведь еще не поздно: я могу поехать на берег, как только покажется огонек, и заявить». Я сразу успокоился и повеселел, и на душе стало куда легче. Все мои огорчения как рукой сняло. Я стал глядеть, не покажется ли где огонек, и даже что-то напевал про себя. Наконец замигал огонек, и Джим крикнул:
– Мы спасены, Гек, спасены! Скачи и пляши от радости! Это добрый старый Кейро, я уж знаю!
Я сказал:
– Я поеду в челноке, погляжу сначала. Знаешь, Джим, это, может, еще и не Кейро.
Он вскочил, приготовил челнок, положил на дно свою старую куртку, чтобы мне было мягче сидеть, подал весло, а когда я отчаливал, крикнул вслед:
– Скоро я прямо запляшу от радости, буду кричать, что это все из-за Гека! Я теперь свободный человек! А где ж мне было освободиться, если бы не Гек? Это все Гек сделал! Джим никогда тебя не забудет, Гек! Такого друга у Джима никогда не было, а теперь ты вовсе единственный друг у старика Джима!
А я-то греб, старался изо всех сил, спешил донести на него! Но как только он это сказал, у меня и руки опустились. Теперь я греб еле-еле и сам не знал, рад я, что поехал, или не рад. Когда я отъехал шагов на пятьдесят, Джим крикнул:
– Вон он едет, верный Гек! Единственный белый джентльмен, который не обманул старика Джима!
Ну, мне просто нехорошо стало. Однако надо же это сделать! Нельзя отвиливать. А тут как раз плывет ялик, и в нем два человека с ружьями; они остановились, и я тоже.
Один из них и спрашивает:
– Что это там такое?
– Плот, – говорю я.
– А ты тоже с этого плота?
– Да, сэр.
– Мужчины на нем есть?
– Всего один, сэр.
– Видишь ли, нынче ночью сбежало пять негров, вон оттуда, чуть повыше излучины. У тебя кто там: белый или черный?
Я не сразу ответил. Хотел было, только слова никак не шли с языка. С минуту я силился собраться с духом и все им рассказать, только храбрости не хватило – струсил хуже зайца. Но вижу, что ничего у меня не выйдет, махнул на все рукой и говорю:
– Белый.
– Ну, мы сами поедем посмотрим.
– Да уж, пожалуйста, – говорю, – ведь там мой папаша. Помогите мне – возьмите плот на буксир до того места, где фонарь горит на берегу. Он болен, и мама тоже, и Мери Энн.
– Ах ты, черт возьми! Нам некогда, мальчик… Ну, да, я думаю, помочь надо. Цепляйся своим веслом – поедем.
Я прицепился, и они налегли на весла. После того как они сделали два-три взмаха веслами, я сказал:
– Папаша будет вам очень благодарен. Все уезжают, как только попросишь дотянуть плот до берега, а мне самому это не под силу.
– Подлость какая! Нет, все-таки чудно что-то… А скажи-ка, мальчик, что такое с твоим отцом?
– С ним… у него… да нет, ничего особенного.
Они перестали грести. До плота теперь оставалось совсем немного. Первый сказал:
– Мальчик, ты врешь! Что такое у твоего отца? Говори правду, тебе же будет лучше.
– Я скажу, сэр. Честное слово, скажу, только не бросайте нас, ради Бога! У него… у него… Вам ведь не надо подъезжать близко к плоту, вы только возьмете нас на буксир… Пожалуйста, я вам брошу веревку.
– Поворачивай обратно, Джон, поворачивай живее! – говорит один.
Они повернули назад.
– Держись подальше, мальчик, – против ветра. Черт возьми, боюсь, как бы не нанесло заразу ветром! У твоего папы черная оспа – вот что, мальчик, и ты это прекрасно знаешь. Что ж ты нам сразу не сказал? Хочешь, чтобы мы все перезаразились?
– Нет, – говорю я, а сам всхлипываю. – Я раньше всем так и говорил, а они тогда уезжали и бросали нас.
– Бедняга, а ведь это, пожалуй, верно. Нам тебя очень жалко, только вот какая штука… Понимаешь, нам оспой болеть не хочется. Слушай, я тебе скажу, что делать. Ты сам и не пробуй причалить к берегу, не то разобьешь все вдребезги. Проплывешь еще миль двадцать вниз по реке, там увидишь город на левом берегу. Тогда будет уже светло; а когда станешь просить, чтобы вам помогли, говори, что у твоих родных озноб и жар. Не будь дураком, а то опять догадаются, в чем дело. Мы тебе добра хотим, так что ты уж отъезжай от нас еще миль на двадцать, будь любезен. Туда, где фонарь горит, не стоит ехать – это всего-навсего лесной склад… Слушай, твой отец, наверно, бедный, не повезло ему, надо сказать. Вот, смотри, я кладу золотую монету в двадцать долларов на эту доску – возьмешь, когда подплывет поближе. Конечно, с нашей стороны подлость тебя оставлять, да ведь с оспой тоже шутки плохи, сам знаешь.
– Погоди, Паркер, – сказал другой. – Вот еще двадцать от меня, положи на доску… Прощай, мальчик! Ты так и сделай, как мистер Паркер тебе говорит, тогда все будет в порядке.
– Да-да, мальчик, верно! Ну, прощай, всего хорошего! Если где увидишь беглого негра, зови на помощь и хватай его – тебе за это денег дадут.
– Прощайте, сэр, – говорю я. – А беглых негров я уж постараюсь не упускать.
Они поехали дальше, а я перелез на плот, чувствуя себя очень скверно: ведь я знал, что поступаю нехорошо, и понимал, что мне даже и не научиться никогда поступать так, как надо; если человек с малых лет этому не научился, то уж после его не заставишь никак: и надо бы, да он не может, и ничего у него не получится. Потом я подумал с минуту и говорю себе: постой, а если б ты поступил как надо и выдал бы Джима, было бы тебе лучше, чем сейчас? Нет, говорю, все равно было бы плохо; я так же неважно себя чувствовал бы, как и сейчас. Что толку стараться делать все как полагается, когда от этого тебе одно только беспокойство; а когда поступаешь как не надо, то беспокойства никакого, а награда все равно одна и та же. Я стал в тупик и ответа не нашел. Ну, думаю, и голову больше ломать не стану, а буду всегда действовать, как покажется сподручней. Я заглянул в шалаш. Джима там не было. Я оглядел весь плот – его не было нигде. Я крикнул:
– Джим!
– Я здесь, Гек. Их больше не видно? Говори потише.
Он сидел в реке за кормой, один только нос торчал из воды. Я сказал ему, что никого больше не видно, и он влез на плот.
– Я ведь все слышал и скорей соскользнул в воду; хотел уже плыть к берегу, если они причалят к плоту. Потом, думаю, опять приплыву, когда они уедут. А здорово ты их надул, Гек! Ловкая вышла штука! Я тебе вот что скажу, сынок: по-моему, только это и спасло старика Джима. Джим никогда этого не забудет, голубчик!
Потом мы стали говорить про деньги. Очень недурно заработали – по двадцати долларов на брата. Джим сказал, что теперь мы можем ехать на пароходе палубными пассажирами и денег нам вполне хватит на дорогу до свободных штатов и что двадцать миль для плота сущие пустяки, только хотелось бы, чтобы мы были уже там.
На рассвете мы причалили к берегу, и Джим все старался спрятать плот получше. Потом он целый день увязывал наши пожитки в узлы и вообще готовился к тому, чтобы совсем расстаться с плотом.
Вечером, часов около десяти, мы увидели огни какого-то города в излучине на левом берегу.
Я поехал в челноке узнать, что это за город. Очень скоро мне повстречался человек в ялике, который ловил рыбу на дорожку[10]. Я подъехал поближе и спросил:
– Скажите, мистер, это Кейро?
– Кейро? Нет! Одурел ты, что ли?
– Так какой же это город?
– Если тебе хочется знать, поезжай да спроси. А будешь тут околачиваться да надоедать, так смотри – получишь у меня!
Я повернул обратно к плоту. Джим ужасно расстроился, но я ему сказал, что следующий город, наверно, и будет Кейро.
Перед рассветом нам попался еще один город, и я опять хотел поехать на разведку, только берег тут был высокий, и я не поехал. Джим сказал, что Кейро на низком берегу. А я про это и позабыл. Для дневной остановки мы выбрали заросший кустами островок, поближе к левому берегу. Я начал кое о чем догадываться. И Джим тоже. Я сказал:
– Может, мы прозевали Кейро в тумане тогда ночью?
Джим ответил:
– Не будем говорить про это, Гек. Бедным неграм всегда не везет. Я так и думал, что змеиная кожа даст себя знать.
– Лучше бы я ее в глаза не видал, Джим! Лучше бы она мне и не попадалась!
– Ты не виноват, Гек: ты не знал. Не ругай себя за это.
Когда совсем рассвело, так оно и оказалось: поближе к берегу текла светлая вода реки Огайо, а дальше к середине начиналась мутная вода – старая грязнуха Миссисипи! Так что с Кейро все было кончено.
Мы потолковали, как нам быть. На берег нечего было и соваться; вести плот против течения мы тоже не могли. Только и оставалось: дождавшись темноты, пробираться назад в челноке – будь что будет.
Мы проспали весь день в кустах, чтобы набраться сил, а когда после наступления сумерек вышли к плоту, оказалось, что челнок исчез!
Мы долго молчали. Да и говорить-то было нечего. Оба мы отлично знали, что это действует змеиная кожа, да и какой толк от разговоров? Опять, пожалуй, накличешь беду, как будто нам этого мало, а там оно и пойдет одно за другим, пока не научимся держать язык за зубами. Потом мы обсудили, что нам делать, и решили, что ничего другого не остается, как плыть вниз по реке на плоту, пока не подвернется случай купить челнок и ехать на нем обратно. Мой отец взял бы челнок взаймы, если бы поблизости никого не случилось, но мы этого делать не собирались, чтобы за нами не было погони. Когда стемнело, мы пустились в путь на плоту.
Всякий, кто еще не поверил, как опасно брать в руки змеиную кожу, даже после всего, что с нами случилось, обязательно поверит, когда почитает дальше, что она с нами натворила.
Челноки обыкновенно покупают с плотов, стоящих на причале у берега. Но пока что мы таких плотов не видели и ехали себе да ехали – должно быть, больше трех часов подряд. И тьма сделалась какая-то серая, очень густая, а это тоже гадость, не лучше тумана: не разберешь, какие берега у реки, и вдаль тоже ничего не видно. Было уже очень поздно и совсем тихо; вдруг слышим – вверх по реке идет пароход. Мы зажгли фонарь – думали, что с парохода нас заметят. Обыкновенно низовые пароходы проходили далеко от нас; они огибают отмели и, чтобы бороться с течением, ищут стоячей воды под высоким берегом, но в такие ночи они идут прямо по фарватеру против течения.
Мы слышали, как пыхтит пароход, но не видели его, пока он не подошел совсем близко. Он шел прямо на нас. Пароходы часто так делают, чтобы посмотреть, насколько близко можно пройти от плота, не задев его; иногда колесо откусывает конец весла, а потом лоцман высовывается и хохочет, хвастается – вот он какой ловкач! Мы так и думали, что пароход постарается пройти поближе, не задев плота, но он шел прямехонько на нас. Он был большой и несся быстро, словно черная туча, усеянная рядами светлячков по бокам; и вдруг он навалился на нас, большой и страшный, и длинный ряд открытых топок засверкал, как раскаленные докрасна зубы, а огромный нос и кожухи нависли прямо над нами. Оттуда заорали на нас, зазвонили в колокол, чтобы остановить машину, поднялась ругань, зашипел пар, и не успел Джим спрыгнуть в воду с одной стороны, а я – с другой, как пароход с треском прошел прямо по плоту.