Оазис человечности. Роман-притча

Они засмеялись вместе и обнялись.

– Поверь! Моя душа всегда стремилась к тебе. Ты для меня как вторая матерь. Ничто не заставит меня забыть об этом, и меня жутко угнетает то, что к тебе так относятся. Ты не заслужила этого! Это в высшей степени несправедливо, я никогда не понимала и боюсь, что никогда и не пойму.

– На все в жизни есть свои причины, мой юный ангел. Просто часто они скрываются во владениях ночи. И там их разглядеть неимоверно тяжело. Попробуй представить себе: какое существует неисчислимое множество таких вещей в мире, которых ты или я не видели, да может, и не увидим до скончания дней своих? Но они существуют, вопреки тому, что мы о них думаем! И будут продолжать существовать уже после нас, и это будет в высшей степени справедливо!

Пристилла смотрела снисходительно, но благодушно, раскрывая те страницы, о которых когда-то, в пору своей молодости, тоже не ведала.

– А эти самые причины от меня, как и от моего брата, тщательно скрывают. Да вот и для того, чтобы увидеть тебя, мне довелось столько спорить! Стоило немалых усилий убедить отца в том, что меня ничто не удержит, – Аврора улыбнулась улыбкою победителя. – Хотя его как будто подменили. Авл, знаешь ли, покинул отчий дом, ни с кем не попрощавшись… Такого я от него не ожидала! Отец сказал, что он захотел стать странствующим философом. И это несмотря на те планы, которые родитель лелеял по отношению к моему брату: уж я-то знаю!

– И ты поверила в это? – изумилась хозяйка дома.

– Не сразу. Это все показалось мне слишком удивительным и непохожим на Авла, но я не вижу других причин, кроме тех, о которых сказал мне отец.

– Поведай мне, пожалуйста, об этом подробнее, дочь моя! Не откажи в моей просьбе; я знаю, что Валерий сказал тебе: «Не говори об этом ни с одной живой душой в мире!». Но я для него давным-давно душа умершая, а поэтому расскажи все, что тебе известно. Это важно, настолько важно, что я не могу поверить, что годы ожидания могут закончиться и наступит время действия. Но, быть может, я ошибаюсь, принимая желаемое за действительное. Не утаи от меня ничего, – с этими словами Пристилла взяла ее за обе руки и прижала к своей груди, одними глазами продолжая просить.

– Я не знаю, откуда тебе это известно, но так и было. И что-то настойчиво советует поделиться с тобой этим. Может, мне тогда и полегчает – этот груз не дает покоя.

Это произошло три дня назад. Когда я проснулась ранним утром, ослепительный свет бросил свои первые смелые лучи на меня. Я чувствовала себя страшно уставшей после того, что стряслось накануне. Силы у меня были, а вот душевное равновесие – нет. Такое чувство, что не хватало какой-то частички самой себя. Я оделась и поспешила вниз. Первым человеком, который попался мне на глаза, была моя мать. Она прятала голову в темную ткань и сторонилась меня. Не сразу я поняла почему: она плакала, нет, скорее рыдала, но давила все это в груди. Ничего мне не сказав, кроме лишь того, чтобы я говорила с отцом, она выскользнула и поспешила к себе.

Дверь в отцовскую комнату была плотно закрыта – он любил там уединяться, чтобы побыть одному или принять кого-то важного. Я была напугана непонятными слезами матери и собственным плохим состоянием и не решилась хотя бы постучать. В комнату вели две двери. Перед одной я и села, вторая была вдалеке от меня по коридору. Внезапно та дверь отворилась, и оттуда быстрым шагом вышли двое посетителей. Они сразу же свернули во внутренний дворик – так они могли выйти в сад и потом прямо на улицу. Первого я успела плохо рассмотреть: он был в пенуле с черным капюшоном, но его черты показались мне смутно знакомыми: где-то я его видела однажды. Это я поняла по тому, как он дернул левой рукой, чтобы приказать второму следовать за ним – такой характерный жест мне встречался. Именно приказать. Второго и узнавать было не нужно. Для меня они – все на одно лицо. То был центурион. В чешуйчатом панцире из железа, как мифическая рыба, повергающая одним своим видом врагов в ужас! Состоящий из двух половинок, скрепленных ремнями, он представлял собой надежное убежище от вражеского клинка. Плащ цвета крови, красный, как глаза разъяренного быка, развевался от любого движения и захватывал дух. Посеребренный шлем скрывал голову этого воина, так что я не сумела разглядеть те приметы волос, которые мы так легко запоминаем. Меч, зажатый в правой руке, довершал это впечатление. Орудие смерти – оно в тот миг торжественно молчало.

Когда я подбежала к той двери, то застала ее открытой: в комнате за столом сидел отец, опустив голову на книгу. Вокруг повисла мертвая тишина, а вдобавок здесь все было в занавесях, и свет сюда не мог проникнуть. Мое сердце невольно застучало и никак не получалось заставить биться его тише. Казалось, что эти страшные удары, как раскаты грома, прокатываются по всей округе, и любой, на кого бы я ни бросила взгляд, рассмеется от моей трусости. Но мне самой до смеха было далеко. Отец не шевелился, даже когда я подошла к нему совсем близко, на расстояние вытянутой руки.

«– Отец, – сказала я негромко, – мне надо с вами поговорить».

Только тогда он зашевелился, словно пробудившись от тяжелого кошмарного сна, который урвал у него половину молодости: весь он как-то постарел за одну ночь, осунулся. Он взглянул на меня тусклым взглядом – я сразу поняла, что дела плохи – и указал мне на стул рядом. Я присела. Вот тогда он и начал говорить, сразу же сделав мне это предупреждение. Получается, что я его нарушаю, но не чувствую почему-то себя виноватой.

«– Твой брат покинул нас и наш славный город, осененный знамением славы и величия, перед которым склонились ниц все народы. Авл оставил мне письмо, но я сжег его от расстройства – там лежат недогоревшие клочки». И он указал мне на краешек стола, где в вазе были остатки пергамента. Я взяла первый попавшийся мне на глаза и сумела прочитать: «… исчезнуть, дабы обрести новый путь и новые знания, которые дает каждое место…», из чего я поняла, что старый путь ему не давал тех знаний, к которым всегда стремилась его вечно ищущая душа. Впрочем, отец не дал мне рассмотреть его, как следует: что-то меня в нем насторожило. Я спросила отца о причинах такого поспешного отъезда – быть может, ему что-то известно, думала я? И он поведал мне о том, что «Авл предстал перед порогом нового будущего, ступил на стезю, которая устремит его дух к той истине, которую он ищет». Так он сказал мне. А потом добавил: «Он решил стать странствующим философом. Говорил, что место привязывает со временем не только тело, лишая его бодрости и сил, но и дух, лишая его свободы и знания, что лучше сгореть в аду невежества, не найдя истины, чем своим невежеством самому создать ад уже при жизни». Не знаю, верно ли я запомнила эти слова. Да мне и понять-то их трудно. Что с вами, тетя? Вы побледнели, а глаза у вас горят лихорадочным огнем.

Пристилла и в самом деле выглядела необычайно. Она была в явном смятении, а между тем внутренний огонь вырывался, как молния рассекает своей неудержимой силою темное грозовое небо. Он сжигал ее изнутри, беспощадные языки пламени бросались во все стороны, норовя поглотить все, что им поддастся. В этом и была их сила – они черпали ее из слабости других. И огонь вырвался: Пристилла вскочила и беспорядочно зашагала по пути, что чем-то напоминал восьмерку. Потом замерла и, глядя глазами, наполненными необычайной мощью, промолвила:

– Как удивительно! Это все же произошло!

Возбуждение улеглось, и, она присела на скамью для двоих, приглашая друга присоединиться, и мягко и спокойно продолжила:

– Русло жизни всегда меняет направление: я это знала и предвидела, но не могла и заподозрить, что оно проломится в ту сторону. Значит, пришло время тайному стать явным. Лишь борьба закаляет человека и приносит ему то, что он часто ищет в тиши и спокойствии мира, – счастье. Когда меч долгое время бездействует – он приходит в негодность.

– Но что с моим братом? Увижу ли я его? И когда? Почему он принял такое решение? Почему не попрощался со мной и с мамой? Почему это случилось ночью? – вопросы вырывались так быстро, что повторить их все во второй раз и не удалось бы.

– Под черными крыльями тьмы нередко скрывают многие преступления… – хозяйка многозначительно посмотрела на Аврору. – Тьма придает нам воображение: оно расцветает, когда мы знаем о чем-то, чему не были свидетелями; но правда ускользает. Тьма мешает зряче распознать зло и рассеять его светом малейшей искры, чье чистое дерзновение раз и навсегда способно оглушить все темное.

– Зачем моему отцу обманывать меня?

Пристилла подумала, что Аврора в эту минуту была самой наивностью, что обычно ей было крайне несвойственно, но прямо об этом так не сказала: людям вообще не присуще верить тому, что говорится прямо.

– Ты подобна той капитолийской волчице, что вскормила наших славных гордых предков. Любимица Марса, она предугадала, что ей уже никогда впредь не править этим местом со своей стаей. Так и случилось. За свою любовь она поплатилась жизнью – слишком высокая цена за доверие, как мне сдается. Может, когда-нибудь, я и расскажу тебе эту историю. Вышло ли из этого добро? Как знать, как знать… Я не хотела б, чтоб это произошло с тобою. Людям так хочется верить! Им надо верить, но, как показывает жизненный опыт, самую большую ложь мы узнаем от тех людей, кому мы целиком верим, кому больше всего доверяем, как это ни печально звучит. Может, потому что не пытаемся разобраться: где правда, а где ложь? Нередко мы обманываемся сами и обманываем других, не понимая этого…

– Да, наверное, – невольно согласилась, призадумавшись, Аврора, – но такова жизнь?

Пристилла энергично запротестовала: она была слишком эмоциональным человеком, чувствительным к малейшим проявлениям этого мира, вследствие чего имела привычку переживать давно канувшие в Лету события по много раз:

– Нет! Это не жизнь такая, это мы такие! Мы, в конечном итоге, несем ответственность за все, что нас окружает – за этот мир, за порядок в нем, за те законы, которые придумываем по глупости своей и по которым пытаемся жить. А если не выходит – обвиняем кого угодно, кроме себя, в плохом устройстве мира. Без нас этот мир перестанет существовать потому, что не жизнь – причина нас, а мы – причина жизни, ибо кто, кроме человека, способен оценить красоту всего и возвысить любовь, создав здесь рай, и кто, кроме человека, способен обезобразить все и возвысить ненависть, создав здесь ад?

Аврора изумилась и не знала, что ответить, поэтому мудрая женщина решила ее успокоить:

– Все родители желают своим детям благ, но иногда в стремлении к добру они неразумно становятся на путь благих намерений и уходят в сторону, блуждая в тех противоречиях, что сами же и создали, претворив эгоистичные желания в явь. Надо их понять и простить. Когда придет время – ты увидишь правду. Хотя она ежечасно, ежеминутно нас окружает, мы ее не видим – не потому, что мы слепы, а потому, что просто пока не готовы ее воспринять. Это как средство защиты от того, что пойдет нам не во благо, а во зло. Это как выйти на поле сражения с грозным противником в блестящей экипировке, но без всякой подготовки. Всему наступает свое время. Когда же оно придет – зависит от самого человека.

За окном совсем уж потемнело, и высоко в черном безбрежном океане засверкали первые ночные звездочки – еще крохотные, еле заметные, они несли отзвуки таинственных неведомых далей, куда, быть может, отправляется душа человека после смерти тела в этом мире. Женщины тепло и с тем удовольствием, когда обретаешь близкого по духу друга, попрощались, пожелав спокойной ночи, и разошлись. Аврора направилась в свою комнату, вся еще под впечатлением от беседы, пытаясь разобраться во всем том, что узнала от своей тети. Для нее эта беседа по прошествии всего нескольких минут приобрела почти мистическое звучание. Мысли беспокоили ее, и заставляли сердце биться все чаще, тревожа душевный покой.

В комнате было приятно, свежо и чисто, и она окунулась в поток спокойствия, который внезапно подхватил ее, завладел сердцем, дыханием и даже мыслями. Ложе оказалось удобным для раздумий: недостаточно мягким, чтоб можно понежиться и с легкою душою провалиться в глубокий сон, овеянный целыми паутинами приятных сновидений, но и недостаточно твердым, от чего можно забыть о всяком сне.

Здесь соблюдалась мера, и видно стремление хозяйки дома уйти от крайностей. То же самое можно сказать и о самой комнате: она сочетала в себе черты простоты и богатства, утонченности и сдержанности, мечтательности и практичности. В ней было всего два окна: одно из них выходило на землю с разными посевами, крохотными лачугами. В них жили земледельцы, связанные с этой землей почти кровной связью: можно видеть тот труд, благодаря которому на столах знатных особ появлялось все то, что они могли себе позволить. Другое – на чудесный роскошный сад, где всего в изобилии, особенно – цитрусовых, которые любила хозяйка сего диковинного дома. В таком саду в пору мечтать о высоких материях, устремляясь к бесконечным просторам вселенной, проводить часы в размышлениях, в уединении от всего шумного и суетливого мира.

Аврора начала предаваться легким касаниям мечтаний, что так хотели унести ее в прежде неизведанные тайники души, отпереть новые двери. Как вдруг в саду раздался какой-то странный шорох: будто кто-то крался, словно вор, намереваясь ограбить доброжелательных хозяев – те так не беспокоились об охране, наверное, полагая, что везде вокруг живут такие же добрые и щедрые люди, как они. Послышался легкий хруст веток. Как если бы этот ночной незнакомец нечаянно ступил не туда, затем раздался приглушенный вздох и вскоре в окно влетел кусок папирусного свитка.

«Квинт» – где-то в глубине быстро, как зарево, блеснула мысль со всей своей ясностью. До сей поры она лежала где-то на дне, тихо, неприметно, будто стыдясь своего существования на свете и того беспокойства, что может принести, – образец неприглядной скромности. И вот дождалась своего часа. Конечно, было бы неправдой сказать, что она позабыла о посланном ею письме и условленной встрече. Но эти дни глубоко взволновали ее юную душу множеством событий. Так увили тропу размышлений и переживаний цветами новой жизни, и не столько красивой, сколько опасной (все новое неизменно становится опасным, если сам человек не меняется, а остается прежним), что поселили настоящий хаос в ее уме.

Мысль о Квинте была фоном ко всему происходящему с ней. И во время сегодняшней беседы с Пристиллой, эта мысль не раз являлась ей, сочетая в себе настойчивость и призрачность. Она была так неуловима, так легковесна, что под конец Аврора совсем утеряла ее.

Подоспеть к окну, и впустить скорей дорогого друга заняло считанные секунды. Стараясь не шуметь, насколько это возможно при влезании в окно второго этажа, Квинт очутился внутри.

Говорят, что по глазам человека можно узнать все, о чем он сейчас думает. Любая мысль, что проносится в голове, а тем более чувство, непременно промелькнет в глазах. И выдаст то, что сам хозяин, может, и не хотел сказать. Так, в некоторых племенах есть жрецы, шаманы, что смотрят в человека, видя в его глазах зеркало души. Сама Аврора в это не верила, но знала по себе, что прочувствовать чужое настроение можно, хотя бы и по глазам, но это совсем не то же самое, что и чтение мыслей. В любом случае, собственный ум подберет такие слова, которые б отразили это настроение – и тогда человеку может показаться, что прочитали его мысли.

Аврора ничего не сказала. Квинт стоял, как герой древних мифов. Не хватало лишь пылающего меча. Впрочем, эту роль успешно взяли на себя его лазурно-чистые прекрасные глаза. Но сколь разные чувства в них выражались! Дивно сочеталась трогательная нежность вкупе с какой-то печальной обеспокоенностью. Так сладко и грустно смотреть в эти глаза! Почему жизнь такая? Вот еще пару минут назад она беззаботно радовалась его приходу, а теперь ей больше всего хочется, чтобы он не произносил ни слова, потому что от этих слов, чувствовала она, многое изменится. Просто обнял бы, согрел своим дыханием и руками, и тогда вся сладость жизни, весь смысл существования бытия растворились в «здесь и сейчас». И ничего не было бы проще этого мига: не было нужды что-то понимать или объяснять, порой так бывает, что слова словно теряют свою силу и притягательность, и разгадка оказывается по иную сторону. Авроре даже показалось, что все ее колебания стали отголоском такого далекого теперь прошлого. Но это с ней случалось не раз – она знала, что они всегда возвращаются. Не сразу, так позднее. Но в эту, ставшую бесконечной, минуту она была счастлива сознанием того, что эти блаженные чувства заполнили все ее существо.

Впрочем, Квинт не прислушался к тому, что говорила ее душа. И почему мужчины так редко слышат эти пляшущие голоса: никогда не задерживаясь на одном и том же месте, они шепчут о невысказанных желаниях и тайных молениях, уповая на догадливость и сообразительность мужчин, которыми те так любят кичиться. И как часто это остается всего лишь их самолюбием. Женщина, которая умеет прощать, – настоящая женщина. И она прощает ему это, как и многое другое, о чем он никогда даже не догадается!

– Я пришел пасть к твоим стопам, моя богиня, лунный свет сегодняшней ночи, лавровый венок, перед которым склонит голову самый победоносный воин, – с безыскусной торжественностью, которая была, наверное, его природным дарованием, произнес влюбленный юноша. О чувствах его можно было догадаться за милю – Квинт не умел скрывать, да и нет ни одного верного способа их утаить.

– О, Квинт! Зачем, скажи мне, так печально с любовью смотришь на меня? Ужель зима своим молчаньем преобразила так тебя? – прошептала со скрытой тоской в голосе Аврора.

Квинт всей своей фигурой выражал ту физическую стойкость, которой одарила его матушка-природа. Он обладал характерным для многих римлян мужественным телосложением и недюжинной силой: такой себе могучий боец неотразимого римского воинства. Статный красавец, рослый, он в то же время сочетал в себе силу и крепость тела с чертами тонкой изысканности: красивый нос правильной формы отличал его от большинства римлян с большущими носами, подобными громадам прибрежных скал; утонченный подбородок и аристократические глаза – сколько красавиц могло оказаться в его объятиях лишь из-за одних выразительных глаз! Но он все свои помыслы сводил к одной, зато той, что одним блистательным видом затмевала всех остальных, за что соперницы ее втайне презирали и проклинали, но при встрече мило улыбались и заводили речь о женской судьбе.

Как вдруг, не взирая на свои формы, он пошатнулся, дернулся сначала вперед, а потом назад, пытаясь удержаться на ногах. Но не удержался и, как раненый лев, тяжело опустился на холодный пол.

В невольном порыве Аврора бросилась к нему с распростертыми объятиями. Ее лицо стало бледным, как одинокая луна безмолвной ночью, на которую стремительно надвигаются грозные клочья темных, чернее самой ночи, туч, и она в смертельном испуге, охваченная невыразимой мольбою и предчувствием неизбежной трагической развязки, бросает свои последние лучи света, в которых все еще теплится жизнь, но жизнь уж скорее мертвеца.

За эту минуту девушка пережила столько, что рассказов об этом, соберись здесь ее искренние подруги, хватило бы на целую ночь: неизъяснимая радость, упоение и игра, гордость и стыд. И даже какое-то низкое самолюбие, о чем она, конечно, не упомянула бы, которое проскочило при осознании своей власти над этим существом: полным силы древних исполинов и героев, что спасали очаровательных красавиц из лап очередного чудовища, он был целиком в ее сетях. Сколь многие юноши и мужи оказывались вот так у ее ног трепещущими и молящими, взывая и прося. Безумствовали, произносили теплые, как плеск летних волн, речи, читали стихи, пели такие песни, которым наверняка бы позавидовали и сами сирены: мечтательные, полные томной неги и сердечной просьбы. Вся природа внимала им в те часы. Даже ночные птицы затихали, убаюканные волшебством звуков. Другие же не выдерживали и срывались, метались, как ужаленный в самое больное место гордый римский жеребец, крушили все вокруг, проклинали самих себя и весь мир, что обрек их на эту смертельную любовь. Впрочем, она всегда их успокаивала и обнадеживала: в этом она была искусной умелицей! Мужские души и сердца, все, как одно, лежали у нее на ладони, и она одна решала, что с ними делать: прижать к сердцу и приголубить или положить на полочку, приказав ожидать своего часа, который непременно наступит. «А разве может быть иначе? Не столь уж и жесток шутник Амур!» – увещевала она. Наступит тогда, когда его не ждешь. А поскольку многие из ее поклонников все ждали этого часа, то он и не наступал. А те, кто отчаялся и прекратил ожидания, вдруг заприметив дочку своего соседа-торговца, – о тех забывала она, эта холодная богиня любви.

Но Квинт! Этот давний ее друг, с которым ей было так приятно проводить время! Квинт, которого она знала, казалось, вечность, видела проявления его любви… Как сейчас, она помнит его трогательное романтическое признание, и как сейчас, помнит свой мягкий, но решительный, как приказ легата[6 - Легат – помощник начальника легиона], отказ. Квинт, который готов был отдать ей все сердце целиком и без остатка, Квинт-загадка, Квинт-человек без адреса…

Да, да! Этот самый Квинт сейчас впервые был пред ее взором в таком состоянии. Она не отдавала себе в этом отчета, но при виде коленопреклоненного Квинта, от которого веяло холодом фатальной любви, в ее сердце что-то переменилось, что-то не выдержало и лопнуло, дало мизерную, крохотную трещину, неразличимую ни на глаз, ни на ощупь. Но трещина для сердца, что закрыто любви, может принести гибель. В безотчетном порыве бросилась она к нему. Но сколько в этом порыве было трагизма, безыскусного чувства, сострадания и чего-то нового, прежде неизведанного ей. Чего-то, что было зарей зарождающейся новой жизни.

Но сейчас она поддалась тому, что неподвластно рассудку – сердцу. Им можно править долго, водить любой дорогой, указывать путь и придумывать законы жизни, не слушать, прятать и скрывать в подземельях своей души, средь тех ужасающих мест, где человек обычно хранит страшные грехи, помещая в эту гниющую яму самое прекрасное. Но даже из ямы видны звезды, виден их неземной свет, слышны их призывы. И вот однажды вырывается наружу, срывая с себя путы ума и логики, софизмов, правильности и принципиальности, морали и нравственности, нечто новое, нечто, что жило и пряталось в глубинах. Тогда ничто не в силах его удержать!

– Что с тобой, мой друг? Тебя покинули силы? – с беспокойством и волнением в голосе произнесла Аврора. – Обопрись на мою руку!

Аврора поддержала его, и мало-помалу Квинт сделал над собой усилие и присел на стул, вовремя пододвинутый чуткой девушкой.