Злоключения добродетели

«Я желаю работать, сударь, и не прошу ничего другого».

«Услуги такого ребенка, как вы, принесут не много пользы для хозяйства, у вас не тот возраст и не то сложение, чтобы использовать вас так, как вы просите. Однако если бы вы отбросили эту нелепую строгость нравов, то могли бы претендовать на изрядный успех у любого греховодника. И именно в этом направлении вам следует действовать. Целомудрие, которое вы выставляете напоказ, не приносит в этом мире никакой пользы, напрасно вы им кичитесь, вы за него не выпросите и стакана воды. Для нас, светских людей, подавать милостыню – одна из прихотей, которой мы менее всего склонны предаваться и которая нам более всего претит, а поэтому мы хотим возместить извлекаемые из карманов деньги. А что может предложить такая милая девочка, как вы, взамен нашей поддержки, если не полное согласие на все, что пожелают от нее потребовать?»

«О, сударь, неужели в сердцах людей больше не осталось ни доброжелательности, ни благородного сочувствия к ближнему?»

«Очень мало, деточка, ничтожно мало, пора освобождаться от мании бесплатно делать одолжения. Эта нелепость может на какой-то миг пощекотать самолюбие, но, поскольку его услады слишком призрачны и недолговечны, возникает потребность в компенсации более ощутимой, и становится ясно, что от такой девочки, как вы, куда приятнее заполучить в качестве награды все удовольствия, которые можно извлечь из ее растления, нежели щеголять тем, что подаешь ей милостыню. Репутация человека либерального, щедрого и великодушного не стоит и сотой доли того наслаждения, которым вы можете меня одарить, и, обратившись к любому человеку моего возраста и моего круга, вы не услышите иного ответа, дитя мое. Итак, я готов спасти вас, но лишь в соответствии с тем, насколько послушно вы станете мне во всем угождать».

«Какая жестокость, сударь, какая бесчеловечность! И вы полагаете, что Небеса не покарают вас за это?»

«Пойми же ты, дурочка, что Небо – это как раз то, что меньше всего нас волнует; нам безразлично, нравится ему или нет то, что мы вытворяем здесь, на земле, мы не признаем его власти и каждый день бросаем ему вызов, а страсти лишь тогда приобретают для нас истинную притягательность, когда более всего нарушают все его предписания или то, что многие глупцы считают таковыми, но что в сущности есть не что иное, как некая иллюзия, плод изощренного и ловко подстроенного обмана».

«Но, сударь, следуя подобным нравственным правилам, выходит, что несчастным и обездоленным не остается ничего другого, как погибнуть?»

«Что за важность? Во Франции гораздо больше подданных, чем она способна прокормить, и правительство, которое занимается делами общества, не станет возиться с отдельными людьми; его главная забота – сохранность государственной машины».

«И вы думаете, что дети станут почитать отца, который с ними так дурно обращается?»

«Что значит для отца, у которого чересчур много детей, привязанность тех, от которых он не получает никакой помощи?»

«Лучше бы он задушил нас при рождении!»

«Пожалуй, но давай оставим политику, ты в ней ничего не смыслишь. К чему жаловаться на судьбу, ведь она зависит лишь от твоего собственного выбора?»

«Но какой ценой, Небо праведное!»

«Ценой отказа от несбыточной мечты, пустяка, который ничего не стоит, и только твоя гордыня придает ему значение… Однако отложим в сторону эти рассуждения и займемся тем, что касается непосредственно нас двоих. Ты чрезвычайно дорожишь этой химерой, я же очень мало ее ценю, берем среднее арифметическое, я не отнимаю ее у тебя. Те не очень обременительные обязанности, которые тебе придется исполнять за приличное вознаграждение, будут совсем другого рода. Я определю тебя в услужение к моей экономке, и каждое утро передо мной то эта женщина, то мой камердинер будут подвергать тебя…»

О, сударыня, как передать вам словами это отвратительное предложение? Столь оскорбительное для моего слуха, оно ошеломило меня, когда он его произносил. Оно чересчур постыдно, чтобы вновь его повторить, надеюсь, ваша милость избавит меня от этого. Злодей, он называл мне имена известных служителей культа, и я должна была служить жертвой…

«Вот все, что я могу сделать для вас, мое дитя, – продолжал этот грязный человек, непристойно распахиваясь передо мной. – К тому же я могу вам предоставить за участие в этой довольно длинной и щекотливой церемонии содержание в течение двух лет. Сейчас вам четырнадцать. В шестнадцать вы будете вольны искать удачу в другом месте, а до этих пор будете одеты, накормлены и станете получать один луидор в месяц. Сумма солидная: той, кого вы замените, я столько не платил. Правда, она не хранила столь бережно, как вы, свою драгоценную невинность, но, как видите, я доплачиваю вам за нее пятьдесят экю в год, по сравнению с вашей предшественницей. Хорошенько подумайте: не забывайте, в каком нищенском состоянии я подбираю вас; ни для кого не новость, что в нашей несчастной стране тем, кому не на что жить, приходится изрядно намучиться, чтобы заработать деньги; да, признаю, вам придется потерпеть и пострадать, но получите за это куда больше, чем многие другие в вашем положении».

Недостойные речи этого чудовища подогрели его страсти, и он грубо схватил меня за ворот платья, сказав, что для начала он сам сейчас покажет мне, о чем идет речь… Но негодование придало мне смелости и силы, и я смогла от него отбиться, уже в дверях высказав ему напрямик:

«Презренный негодяй, пусть однажды Небеса, которые ты так постыдно оскорбляешь, накажут тебя по заслугам за твою бесчеловечную жестокость; ты недостоин ни богатств, которые столь гнусно используешь, ни самого воздуха, который оскверняешь своим омерзительным дыханием».

Я возвращалась домой во власти темных и печальных мыслей, которые всегда порождают испорченность и черствость людей. И тут неожиданно луч надежды, казалось, засверкал перед моим взором: хозяйка комнаты, где я жила, знавшая о моих трудностях, сообщила, что наконец нашелся дом, где меня с радостью примут при условии, что я буду прилично себя вести.

«Хвала Небу, сударыня! – воскликнула я, восторженно ее обнимая. – С удовольствием принимаю это условие, ведь это именно то, чего я и сама добиваюсь».

Человек, у которого мне предстояло служить, был старым ростовщиком; поговаривали, что он разбогател, не только давая деньги под залог, но и потихоньку обкрадывая всех и вся каждый раз, когда считал, что это можно сделать безнаказанно. Жил он на улице Кинкампуа, занимая второй этаж дома, со старинной своей сожительницей, которую именовал женой, такой же злобной, как он сам.

«Софи, – заявил мне этот скряга, – имейте в виду, Софи, – это имя я придумала, чтобы скрыть мое настоящее, – первая добродетель, которая необходима в моем доме, – это честность. Если вы стащите отсюда хотя бы десятую долю денье, я добьюсь того, что вас повесят; имейте в виду, что я не шучу, Софи. Если мы с женой и можем себе кое-что позволить на старости лет, то это стоило нам огромных трудов и строгой воздержанности… Много ли вы едите, дитя мое?»

«Несколько унций хлеба в день, сударь, да немного супа, когда Бог мне его посылает».

«Супа, черт возьми, ты только подумай, моя милая, – сказал старый сквалыга жене, – она хочет супа! Какие замашки! Целый год она ищет работу, уже готова умереть с голоду, и при этом желает есть суп! Мы едва позволяем себе такую роскошь раз в неделю, по воскресеньям, – мы, привыкшие работать как каторжные вот уже сорок лет. Вам будет отведено по три унции хлеба в день, дочь моя, полбутылки речной воды, каждые восемь-десять месяцев старое платье жены, которое вы будете перешивать на юбки, и три экю жалованья в конце года, если мы будем довольны вами, если ваша бережливость будет отвечать нашим требованиям и если вы будете ратовать за порядок и преуспеяние в нашем доме. Вы будете управляться в доме одна. Ваши обязанности не так сложны: три раза в неделю скоблить и чистить квартиру из шести комнат, стелить постель мне и жене, отвечать за входную дверь, пудрить мой парик, причесывать жену, ухаживать за собакой, кошкой и попугаем, следить за кухней, чистить домашнюю утварь, независимо от того, пользуются ею или нет, помогать жене готовить еду, а в остальное время чинить белье, чулки, чепчики и другие мелочи. Как видите, Софи, ничего особенного; у вас останется достаточно времени, мы разрешаем вам использовать его по вашему усмотрению, например, шить для себя необходимую одежду».

Нетрудно представить себе, сударыня, в каком беспомощном состоянии я находилась, чтобы согласиться на такое место; не говоря о том, что подобная нагрузка была непосильна для моего возраста и сложения, возможно ли было прожить на те гроши, что мне предлагали? Тем не менее, я не стала капризничать и поселилась там в тот же вечер.

На втором году пребывания в этом доме меня ожидала такая страшная катастрофа, что тяжело вспоминать об этом. Если отчаянное положение, в котором я нахожусь, позволит мне, госпожа, немного развлечь вас, в то время, когда я должна думать лишь о том, чтобы тронуть вашу душу для моего же блага, я осмелюсь полагать, что развеселю вас описанием необыкновенной скаредности, свидетельницей которой я оказалась, прежде чем волновать вас печальными событиями. В доме никогда не зажигали света; квартира хозяев выходила окнами на уличный фонарь, и это счастливое обстоятельство избавляло их от трат на дополнительное освещение. Что касается белья, им вообще не пользовались. На рукава хозяина и госпожи надевались истрепанные манжеты, которые я стирала вечером по субботам, чтобы они были готовы к воскресенью; никаких полотенец и простынь, чтобы не тратиться на слишком дорогое отбеливание, так считал мой почтенный хозяин – господин Дюарпен. Здесь никогда не пили вина: простая вода, по мнению госпожи Дюарпен, была натуральным напитком, служившим еще нашим предкам, и именно она была предписана нам природой; когда нарезали хлеб, вниз подставляли корзинку, чтобы собирать все, что туда сыпалось, затем тщательно собирали все хлебные крошки, оставшиеся от трапезы, все это жарилось на прогорклом масле и составляло праздничное воскресное блюдо. Из страха истрепать одежду и мягкую мебель их не выбивали, а лишь слегка обмахивали метелкой из больших перьев. Башмаки господина и госпожи были подбиты железом, и каждый из супругов ревностно оберегал от порчи туфли, которые служили им еще в день свадьбы. Но еще более диковинной была одна моя обязанность, которую мне надлежало исполнять раз в неделю. В квартире была одна большая комната, не оклеенная обоями. Мне надо было наскрести ножом какое-то количество штукатурки со стен, просеять ее через частое решето, а то, что появлялось в результате этой операции, превращалось в туалетную пудру, которой я каждое утро украшала парик хозяина и шиньон хозяйки. Если бы только эти гнусности были единственными у этих низких людей! В конце концов вполне естественно человеческое желание держаться за свое добро, но нельзя его путать с жаждой удвоить его за счет состояния другого, и вскоре я обнаружила, что именно таким способом господину Дюарпену удалось обогатиться. Над ним поселился некий господин, который жил широко, у него было много красивых драгоценностей и безделушек, хорошо знакомых моему хозяину то ли потому, что он жил по соседству, то ли потому, что они просто прошли через его руки. Я часто слышала, как он сокрушался со своей женой о какой-то золотой шкатулке за тридцать или сорок луидоров, которая непременно досталась бы ему, будь он в свое время чуть попроворнее, а так ему пришлось вернуть шкатулку владельцу, и, чтобы утешиться от потери, добропорядочный господин Дюарпен задумал ее выкрасть, рассчитывая именно на меня возложить это дело.

Произнеся пространную речь об определенной целесообразности воровства, даже о некоторой его пользе для общества, ибо оно устанавливает нечто вроде равновесия, нарушенного неравенством между людьми, господин Дюарпен вручил мне поддельный ключ от квартиры соседа, уверяя, что я без труда найду нужную шкатулку в секретере, который никогда не запирается, и беспрепятственно вынесу ее, а за такую важную услугу я получу по истечении двух лет одно дополнительное экю сверх жалованья.

«Но, сударь! – воскликнула я в ответ. – Возможно ли, чтобы хозяин осмелился предлагать такую низость своей же собственной служанке? Кто же сможет мне помешать повернуть против вас орудие, которое вы даете мне в руки, и что сможете вы привести в качестве возражения, если я обворую вас, следуя вашим принципам?»

Весьма удивленный моей отповедью, господин Дюарпен не решился более настаивать, однако затаил в сердце злобу. Он вовремя спохватился, сказав, что его поведение было лишь способом испытать меня и что я молодец, устояв перед недостойным предложением, в противном случае мне бы несдобровать. Мне пришлось довольствоваться таким ответом, но с тех самых пор я ощутила на себе все тяжелые последствия этого разговора и оплошности, что я допустила, отказавшись столь решительно. Но ведь выбора не было – необходимо было либо совершить преступление, о котором он мне говорил, либо резко отвергнуть его предложение. Будь я поопытней, я бы, не теряя ни минуты, покинула этот дом, но в великой книге судеб уже было записано, что за всякое благородное движение моей души я должна расплачиваться несчастьем. Итак, мне предстояло испытать все превратности моей немилосердной судьбы.

Господин Дюарпен оставил меня в покое примерно на месяц; он продержался почти до истечения второго года моего пребывания в этом доме, не позволив себе ни словом, ни намеком выразить свое злопамятство из-за моего отказа. И вот в один прекрасный вечер, закончив работу, я поднялась в свою комнату в надежде насладиться несколькими часами отдыха, как вдруг раздался шум: мою дверь взломали, и у моей кровати оказался Дюарпен в сопровождении полицейского комиссара и четверых стражников.

«Исполняйте ваш долг, сударь, – обратился он к служителю правосудия, – эта презренная украла у меня бриллиант стоимостью в тысячу экю. Вы сможете его отыскать в ее комнате или на ней; факт очевиден!»

«Мне обокрасть вас! – я в возмущении вскочила с кровати. – Мне? Ах, сударь, кто лучше вас знает, насколько это противно и немыслимо для меня!»

Но господин Дюарпен нарочно поднял шум, чтобы мои слова не были услышаны; он продолжал обыск, и злополучный перстень вскоре был обнаружен в одном из моих тюфяков. Против таких улик нечего было возразить; я мгновенно была схвачена, и со связанными руками и ногами с позором доставлена в тюрьму, где не имела возможности заставить выслушать хоть слово из того, что я могла сказать в свое оправдание.

Судебный процесс над безвестной сиротой, у которой нет ни денег, ни влиятельных покровителей, совершается во Франции без всякого промедления. Принято полагать, что добродетель несовместима с бедностью, и порой в наших судах беды и неудачи становятся полновесным доводом против подсудимого. Некое несправедливое предубеждение заставляет верить, что преступление совершает тот, кто в силу своей убогости неизбежно должен был его совершить; симпатии измеряются положением, в котором вы находитесь в данный момент, и если вы не можете предъявить титулы и богатство, свидетельствующие о том, что вы должны быть честны, то в таком случае невозможность для вас оставаться порядочным, в силу вашего бедственного положения, доказывается тотчас же.

Напрасно я пыталась защищаться, снабжая достоверными сведениями адвоката, которого ко мне чисто формально привели на минуту. Мой хозяин выдвинул обвинение. Бриллиант был найден в моей комнате, значит, кража совершена мной. Когда я попыталась рассказать о бесчестном поведении господина Дюарпена, стараясь доказать, что его обвинение явилось лишь следствием мести и зависти, что он хотел отделаться от той, которая, владея его секретом, могла бы испортить ему репутацию, мои жалобы сочли клеветой, заявив, что господин Дюарпен вот уже сорок лет известен как человек неподкупный и неспособный на такой поступок. Я уж почти смирилась с тем, что мне придется расплачиваться своей жизнью за отказ от соучастия в преступлении, когда одно непредвиденное событие, вернувшее мне свободу, заставило меня снова окунуться в водоворот новых невзгод, которые еще ожидали меня в этом мире.

Моей соседкой по тюремной камере была сорокалетняя женщина по имени Дюбуа. Она, как и я, ожидала исполнения смертного приговора, хотя, в отличие от меня, в полной мере его заслужила, так как совершила все виды преступлений. Я вызвала у этой женщины чувство сострадания. Как-то вечером, когда уже оставалось совсем немного времени до того дня, когда нам обеим предстояло расстаться с жизнью, она шепнула, чтобы я не ложилась спать, а незаметно старалась держаться поближе к дверям камеры.

«Между полуночью и часом, – продолжала эта неунывающая мошенница, – наше заведение будет охвачено огнем… Это дело моих рук; может, будет несколько жертв, ну и пусть, зато уж мы-то наверняка спасемся. К нам присоединятся трое моих дружков-сообщников, и я ручаюсь, что ты окажешься на свободе».

Карающая десница, которая недавно наказала меня, невиновную, оказала поддержку новому преступлению моей покровительницы; ее план удался, пожар разгорелся, в нем погибло десять человек, но нам удалось сбежать. В тот же день мы оказались в лесу Бонди в хижине браконьера, одного из давних друзей банды Дюбуа.

«Вот ты и свободна, милая моя Софи, – сказала Дюбуа, – теперь ты сама выберешь тот образ жизни, какой тебе понравится, но мой добрый совет – отказаться от бессмысленного поклонения добродетели, которая, как видишь, не принесла тебе счастья. Неуместная порядочность довела тебя до подножия эшафота, а ужасное злодеяние меня от него уберегло. Приглядись, каков в этом мире удел добра, и прикинь, стоит ли ради этого жертвовать собой. Ты молода и красива, я могу взяться устроить твою жизнь; если ты захочешь – отправимся вместе в Брюссель, я оттуда родом. За два года я поставлю тебя на ноги, но предупреждаю сразу, я не собираюсь вести тебя к успеху узкими тропками целомудрия. Придется сменить не одно ремесло, участвовать не в одной проделке, чтобы в твоем возрасте быстро пробить себе дорогу. Послушай, Софи, решайся быстрей, нам надо торопиться, мы будем здесь в безопасности всего несколько часов».

«О сударыня, – ответила я своей благодетельнице, – я обязана вам жизнью, однако пребываю в отчаянии: за нее пришлось заплатить преступлением, и уверяю вас, что если бы потребовалось мое в нем участие, то я скорее предпочла бы смерть. Ради служения добродетели, которая глубоко коренится в моем сердце, я готова подвергнуться любым опасностям, и, какими бы ни были тернии добродетели, я всегда предпочту их фальшивому золотому блеску и опасным милостям, что на короткий миг сопутствуют пороку. В этом решении меня укрепляют и мои религиозные воззрения, от которых я никогда не отрекусь. Если Провидению будет угодно сделать мой жизненный путь мучительным, то лишь для того, чтобы полнее вознаградить меня в лучшем мире. Эта надежда меня согревает, она облегчает мои страдания, утишает мои стоны, вооружает в борьбе против превратностей судьбы, придавая силы противостоять будущим невзгодам, которые Провидению еще заблагорассудится мне преподнести. Эта радость тотчас же угаснет в моем сердце, если я оскверню ее злодеянием, и тогда наряду со страшными муками в этой жизни, на том свете меня будет ожидать еще более ужасная кара, которую небесное правосудие предназначает для тех, кто его оскорбляет».

«Это нелепые бредни, от которых ты скоро спятишь, – нахмурила брови Дюбуа. – Поверь мне, милочка, оставь в покое и небесное правосудие и небесную кару, но помни: если хочешь не умереть с голоду – выбрось из головы все, чему тебя учили в школе. Жестокость сильных мира сего оправдывает плутовство бедняков, дитя мое. Когда кошельки их откроются навстречу нашим нуждам, а в сердцах их воцарится человеколюбие, тогда в наших душах водворится добродетель, но, до тех пор пока наши бедствия, наша терпеливость, наша добросовестность и наше послушание будут лишь усугублять наше угнетение, преступление будет для нас единственным средством хоть немного ослабить ярмо, которое они на нас взвалили, и надо быть просто идиотом, чтобы не воспользоваться такой возможностью. Природа всех нас создала равными, Софи, и если злому року нравится нарушать этот первоначальный замысел, то нам не остается ничего другого, как самим смягчать его капризы, своей ловкостью и сноровкой отбирая у власть имущих то, что ими незаконно присвоено. Ты только взгляни на этих богатеев, на этих судей и политиков, полюбуйся, как усердно они наставляют нас на путь истинный; еще бы, когда имеешь в три раза больше, чем в состоянии потратить, – ты огражден от участия в воровстве; когда тебя окружают лишь льстецы и покорные рабы – ты не станешь замышлять преступлений; когда упиваешься сладострастием и объедаешься самыми лакомыми кусочками – ты без труда будешь воспевать строгость и воздержанность; когда нет никакой необходимости обманывать – велика ли заслуга быть прямым и честным! Но мы-то, Софи, мы приговорены тем самым Провидением, из которого ты имеешь глупость сотворить себе кумира, пресмыкаться, елозя брюхом по земле, как змеи, мы привыкли сносить презрение и унижение только за то, что бедны и беззащитны, мы не встречаем на всей земле ничего, кроме горечи и шипов, – и ты желаешь, чтобы мы сторонились преступления, когда именно оно открывает перед нами все двери, хранит нас от невзгод, а то и просто спасает нам жизнь! Ты, стало быть, хочешь, чтобы мы вечно оставались оскорбленными и униженными, в то время как те, кто подчинил нас себе, наслаждаются всеми милостями фортуны? Ты хочешь, чтобы на нашу несчастливую долю оставались лишь изнурительный труд, обиды и боль, лишь нужда и слезы, лишь клеймо позора и эшафот? Не бывать этому, нет, Софи, еще раз нет! Либо Провидение, которое ты так боготворишь, просто пренебрегает нами, либо намерения его недоступны для нашего понимания… Хотя если получше к нему приглядеться, Софи, и постараться вникнуть в суть, нетрудно уличить его в том, что, раз оно ставит нас в положение, когда обращение к злу становится неизбежным, и при этом предоставляет нам возможность творить зло, значит, зло, как и добро, равно присущи Провидению и заложены в его законы, и оно охотно прибегает к услугам как одного, так и другого. Мы появляемся на свет равными, и даже тот, кто стремится разрушить это равенство, виновен не более, чем тот, кто ищет его восстановления, так как оба действуют вслепую, с повязкой на глазах, подчиняясь полученным свыше указаниям».

Должна признаться, сударыня, что никогда я не была более близка к тому, чтобы поддаться на уговоры, чем в эту минуту, однако в моем сердце зазвучал другой голос, более сильный, и он одержал победу над обольщением ловкой женщины. Внимая этому голосу, я решительно заявила, что не отступлю от избранного мною пути.

«Ладно, – махнула рукой Дюбуа. – Поступай как знаешь, оставляю тебя на произвол твоей злой судьбы, но когда тебя схватят, а тебе этого не избежать по той простой причине, что рок всегда выгораживает преступление и неминуемо приносит в жертву добродетель, то хотя бы позаботься о том, чтобы ни о чем не проговориться».

Пока мы рассуждали, трое сообщников Дюбуа и браконьер пьянствовали, а вино, как известно, ослабляет память, и наши преступники, забыв о том, что недавно стояли на краю пропасти и чудом ускользнули, задумали новое злодеяние. Эти негодяи не желали отпускать меня, пока я не удовлетворю их похоть. Дикие нравы разбойников, полная их безнаказанность, пьяный угар, уединенность нашего пристанища, наконец, моя юность и невинность – все подстегивало их. Злодеи поднялись из-за стола и стали держать совет, переговариваясь с Дюбуа. Мрачная таинственность их поведения заставляла меня дрожать от страха. И вот мне объявляют решение – я должна пройти через руки всех четверых. Если я соглашусь на это добровольно, каждый вручит мне по одному экю, и я смогу отправиться прочь. Если же придется применить силу, это все равно произойдет, но для надежного сохранения тайны последний из четверых, кто будет развлекаться со мной, воткнет мне в грудь нож и меня закопают тут же под деревом. Можете себе представить, сударыня, как на меня подействовало это омерзительное предложение. Я бросилась к ногам Дюбуа, я умоляла ее еще раз стать моей защитницей, но эта негодяйка хохотала над моими страхами, считая их сущим пустяком.

«Черт подери, вот уж и впрямь беда! – возмущалась Дюбуа. – Да ты должна быть благодарна за то, что представляется случай обслужить таких ладных парней, как эта четверка! Знаешь ли ты, деточка, что в Париже найдется десять тысяч женщин, которые не пожалели бы никаких денег за то, чтобы оказаться сейчас на твоем месте… А впрочем, – добавила она после недолгого раздумья, – я могла бы повлиять на этих шалопаев и добиться твоего помилования, если ты пожелаешь его заслужить».

«О сударыня, скажите, что нужно сделать? – воскликнула я в слезах. – Приказывайте, я на все готова».

«Следовать за нами, участвовать в наших делах, не выражая ни малейшего недовольства, такой ценой я обещаю избавить тебя от остального».

У меня не было времени долго взвешивать все доводы; давая согласие, я подвергала себя новым опасностям, но они не были столь неотвратимыми, как сегодняшняя, и я надеялась на счастливый случай.

«Я пойду куда угодно, хоть на край света, даю вам слово, сударыня, – поспешила я сказать Дюбуа. – Но заклинаю вас, избавьте меня от неистовства этих людей, и я никогда вас не покину».

«Эй, ребята, – обратилась Дюбуа к четверым бандитам, – эта девчонка теперь в нашей шайке; я принимаю ее к нам. Я запрещаю вам насиловать ее, не отбивайте у нее вкус к будущему ремеслу с первого же раза; прикиньте, насколько прибыльными могут для нас оказаться ее возраст и внешность; так воспользуемся ими для нашей же пользы и не будем портить товар в угоду минутной прихоти…»