Осень женщины

– Вы правы. Я скажу ему!

Сдерживаемые до сих пор слезы брызнули из ее глаз – она зарыдала, и крупные капли стекали по ее лицу. Аббат Гюго подошел ближе.

– Дочь моя! Дорогая дочь моя! – Он коснулся ее плеча, не находя более слов, чтобы утолить ее горе. – Хотите, я отпущу ваши грехи, чтобы укрепить вас?

Не в силах ничего сказать, она кивнула и, пошатнувшись, опустилась на колени на prie-Dieu[3], стоявшую около алькова. Аббат сел около нее.

– Я должна исповедаться? – произнесла она.

– Нет… Ведь вы не можете признаться мне ни в чем особенном, кроме тех обыкновенных человеческих слабостей, о которых вы уже говорили, не правда ли?

– Да, отец…

– Итак, дочь моя, помолитесь, и я отпущу ваши грехи.

Они вместе стали произносить латинские молитвы: он с привычной монотонностью священника, а она – прерывая свои слова слезами и с такой тяжестью на сердце, которая, как ей казалось, никогда ее не отпустит… Потом она встала. В стекле религиозной гравюры, висевшей над prie-Dieu, она увидела свое отражение и тут же отерла слезы.

Священник решил дать ей время оправиться, сел за свое бюро и сделал вид, что пишет. Госпожа Сюржер застегнула свою накидку, завязала вуалетку, подошла к нему и торопливо произнесла:

– До свидания…

– До скорого, милая барышня. Поклонитесь от меня всем вашим…

Они пожали друг другу руки. Аббат, оставшись в одиночестве, невольно перестал писать и задумался – он был убежден в скором падении этой женщины, и убеждение это было основано на многих наблюдениях. В таком случае к чему были эти разговоры, эти слезы, эта искренняя и жестокая комедия раскаяний и твердых намерений?

А между тем женщина, садясь в свою карету, почувствовала облегчение, как после кошмара, при мысли, что она вышла из стен этого монастыря и из-под влияния этого аббата. Но в ней все еще было живо твердое намерение сдержать обещание и истерзать свою душу, отдалив любимого человека…

О, как непонятны и смутны даже самые искренние человеческие сердца!

Карета уже проезжала по Европейскому мосту, освещенному колеблющимся желтоватым отблеском фонарей станции Сент-Лазар, когда она заметила, что слишком взволнована и не может вернуться домой в таком виде, с распухшими глазами и горящими от слез щеками. Опустив переднее стекло, она сказала кучеру:

– Поезжай к Морери, Оперная площадь.

Она вспомнила, что дома у нее закончились все маленькие итальянские мясные пирожки. Жюли Сюржер была сведущей хозяйкой дома – одной из тех, которые знают обязанности своих слуг лучше, чем они сами. Она была слишком ленива для умственных занятий, светские разговоры смущали и утомляли ее, и она охотнее посвящала свое время мелким домашним заботам и делам, в которых достигла совершенства, исполняя их охотно и просто.

Карета повернула на Лондонскую улицу, пересекая площадь Святой Троицы. Здесь скопилась масса экипажей, и пришлось ехать медленно – кучер даже должен был ненадолго приостановить лошадей как раз на том месте, где вывеска на одном из домов гласила: «Парижский и Люксембургский банк». Жюли прожила здесь двадцать два года своей супружеской жизни. Теперь директора переселились на Ваграмскую площадь, а здесь остались только служащие банка. Карета тронулась. Сквозь мокрые стекла госпожа Сюржер смотрела на Париж, интересный в дождливые дни.

За последние месяцы, когда ей приходилось почти ежедневно выезжать вдвоем с Морисом, он научил ее наблюдать эту живую, поучительную картину парижской жизни, и тех пор не было ни одной улицы, ни одного дома, которые не напоминали бы ей молодого человека – он замечал каждый уголок, в то время как она всегда равнодушно проезжала мимо. Сейчас ей казалось, что все это она видит глазами Мориса – живой ум Мориса овладевал и ее умом. Город и жизнь казались ей теперь более интересными, чем когда-либо, а во всем было больше новизны и прелести, чем даже тогда, когда ее, еще маленькую девочку, в первый раз вывезли из ее родного Берри. Теперь она в каждой вещи видела своего любимого, своего Мориса. В каждом ее поступке сквозила нежность к нему. Как много очарования было в этом подчинении чувству, в первый раз овладевшему ее чистым, любящим сердцем!

Она погрузилась в воспоминания об этих прогулках вдвоем, как вдруг данное только что обещание мелькнуло в ее мыслях, будто стрела. Как быстро она забыла его, снова охваченная жизнью и любовью, едва переступив порог общины сестер редемптористок.

«Я обещала, обещала расстаться с ним, отдалиться от него. Но это ужасно! Дорогой мой, он такой нервный, так близко принимает все к сердцу! И зачем же его прогонять, зачем?»

Она вообразила, как Морис будет противостоять ее доводам.

«Докажите мне, что в поцелуе есть что-нибудь дурное! Вы же позволяете мне коснуться губами вашей руки при всех, при вашем муже, при Кларе, но не позволяете мне поцеловать вас в губы – почему? Все эти тонкости не более чем химеры…»

Кто был прав: молодой резонер или старый строгий священник?

«Есть что-то дурное в любви». Эти слова аббата запомнились ей и не выходили из ее головы. Да, аббат был прав – какой-то внутренний ее голос вторил строгому голосу священника, отрезвляя ее.

Когда карета остановилась на Оперной площади, она снова почувствовала подступающие слезы. Она торопливо вытерла глаза, но это не помогло – из кареты она вышла прямиком под проливной дождь.

В ярко освещенном магазине собралось много прохожих, они поедали итальянские и австрийские пирожные, сдобренные ломбардскими или сицилийскими винами. Госпожа Сюржер заказала маленькие пирожки. Внутренне она наслаждалась тем, что снова возвращается к интересам обыденной жизни, прерванным ее свиданием с аббатом.

Усевшись снова в карету, она механически уставилась в окно, минуя глазами тяжелый силуэт кучера, За окном проплывало дождливое красноватое небо, дома, деревья, а она невольно шептала про себя: «Вот сейчас, сейчас…» Ну что ж, пусть это будет сейчас! Но, по крайней мере, она увидит любимого человека: он ждет ее, читая «Temps»[4] в маленьком будуаре первого этажа, который прозвали «моховая гостиная» по цвету обоев. Еще один поворот – каретная биржа, потом Ваграмская площадь и вот наконец дом – колеса слегка касаются тротуара, лошади останавливаются, фыркая под ливнем.

Это был огромный дом с густым садом, еще недавно построенный влюбленным директором для одной знаменитой артистки. Она переселилась в него, когда обои и лепные украшения еще не успели обсохнуть, и оборвала свою связь с директором, когда ремонт еще не был закончен – таким огромным был дом. В один прекрасный день, бросив сцену и возлюбленного, актриса забрала бриллианты и исчезла, а несколько недель спустя директоры Парижского и Люксембургского банков купили дом вместе с мебелью. Газеты пестрели описанием роскошной обстановки этого дома, почти полностью забыв разорение Артуа и его самоубийство.

Этот дом, фасад которого выходил на площадь, заняли супруги Сюржер – у мужа и жены были свои особые половины. Господин Сюржер, как человек больной, лишившийся ног, не в состоянии был подниматься по лестнице и жил на нижнем этаже, где находились также кухни и комната Тони, бывшей кормилицы Жюли, теперь исполнявшей должность горничной. На первом этаже были еще гостиная, бильярдный зал, столовая и моховой будуар. Жюли занимала второй этаж, где находились еще библиотека и несколько незанятых комнат.

В саду помещался павильон в стиле Людовика XVI, служивший когда-то дачей какому-нибудь парижанину, – в нем жил господин Эскье.

Две монументальные двери выходили на Ваграмскую площадь. Госпожа Сюржер позвонила в правую дверь, в то время как кучер постучал в левую, крикнув, чтобы ему отворили.

Закругленные ступеньки крыльца поднимались до самого вестибюля – настоящего дворцового вестибюля, поддерживаемого четырьмя коричневыми колоннами и лепным потолком, а широкая лестница была устлана коврами в стиле Возрождения.

Жюли быстро поднялась, бросила на ходу свой зонтик ожидавшей ее горничной, проговорив:

– Благодарю, Мари.

Когда она проходила мимо моховой гостиной, сердце ее забилось так сильно, что она на мгновенье прислонилась к стене. Он был там, ее бедный друг, – ждал ее, не подозревая, что она только что выдала чужому их тайну и вернулась настроенная против него! Она вновь пошла вперед, в свою комнату, и Мари поднялась вслед за ней по лестнице.

Когда Мари снимала с нее намокшее платье, Жюли вдруг подумала так ясно, как будто кто-то шепнул ей на ухо: «Этого не будет! Морис останется со мной!»

Тройное зеркало отражало ее обнаженные плечи и руки – теперь, в короткой юбке и корсете, она казалась еще моложе. Это белое тело безо всяких морщинок и округлость плеч были необыкновенно привлекательны. Прежде она не думала о своей красоте, но теперь она занималась собой, потому что жаждала прочесть в любимых глазах одобрение ее изящному платью и удавшейся прическе. Она хотела, чтобы он, садясь за стол рядом с ней, прошептал: «Вы сама прелесть». Прежде всего она была женщиной, хоть и не кокеткой, желающей нравиться каждому, и всякая любящая женщина – невеста. Сама природа побуждает ее прихорашиваться для предстоящих объятий.

– Какое платье вы наденете к обеду, сударыня?

– Черное гренадиновое, Мари.

Она любила два цвета – темно-лиловый и черный. Шаван, ее портной, утверждал, что светлые цвета придают ей полноту. Что же касается Мориса, тонкого знатока женских туалетов, то он терпеть не мог яркие цвета в полутемных парижских комнатах.

Когда юбка была зашпилена, а корсаж застегнут, Мари ушла, и Жюли на минуту опустилась на колени на prie-Dieu у изголовья своей кровати. Движимая голосом совести, она стала горячо молить Бога, чтоб Он дал ей силы исполнить свой долг. Она подумала: «Это будет после обеда, когда Эскье уйдет к себе, а муж уснет в своем кресле».

Но в это время снизу раздался звонкий, почти детский и в то же время серьезный голос:

– Мари!

– Что прикажете, мадемуазель?

– Госпожа вернулась?

– Да, мадемуазель, она сейчас спустится.

Это была Клара Эскье. Госпожа Сюржер из-за всех волнений этого дня забыла, что сегодня у классных дам Сиона выходной и что Клара обедает и ночует дома. Присутствие молоденькой девушки было приятно ей, как будто ее целомудрие должно было укрепить и саму Жюли. Дверь открылась, и госпожа Сюржер увидела в тройном зеркале отражение Клары в темном форменном платье – в монастырях в такие платья, как в траур, любят облекать молодость.

Клара была высокой и менее красивой, чем Жюли, с тонкой талией и не вполне еще развившейся фигурой. При необыкновенной свежести кожи, при худобе рук и шеи, в ней было что-то юношеское, весеннее. Ее находили скорее оригинальной, чем красивой: кожа была слишком бела, волосы слишком черны, глаза до того темны, что почти не было видно белка, а пунцовые губы обнаруживали два ряда мелких серых зубов. Она казалась в одно и то же время нежной и мускулистой, своевольной и застенчивой.

Она улыбнулась:

– Я вас не побеспокою?

– Нисколько. Войди, милая.

Госпожа Сюржер обернулась и поцеловала Клару.

Она очень любила дочь Эскье, ее лучшего друга и интимного свидетеля ее супружеской жизни.

Кларе едва исполнилось пять лет, когда Эскье овдовел. Жюли, которая страстно мечтала стать матерью, отдала девочке все сокровища затаенной в ее сердце нежности. Клара, в свою очередь, любила ее, но ей не нравилось, когда ее ласкали, и она инстинктивно пряталась. Это была одна из тех детских историй, которые забавляют и старших, и младших в семье, когда ее, маленькую, бывало, поцелует кто-нибудь из посторонних, а она пойдет в угол гостиной и тотчас же вытрет себе щеки. Теперь, в семнадцать лет, юная девушка уже не вытирала себе щек, но сохранила серьезную, сдержанную наружность – она говорила мало, скупо высказывала свои мысли, как будто у нее была какая-то тайная мечта, какой-то секрет, которым она ни с кем не хотела делиться.

Сейчас же она внимательно осматривала Жюли.

– Как вы красивы! – восхищенно вздохнула она.

– Правда?

Госпожа Сюржер взглянула на себя в зеркало и подумала: «Она права, я красива».

На еще недавно заплаканном лице уже было обычное светское выражение, свойственное даже самым искренним женщинам, – сквозь эту маску не просвечивает ни личность человека, ни горе, ни страх, ни нежность – ничто.

– Ты тоже очень красива, – сказала она, окинув взглядом молодую девушку. – Ты остаешься очень красивой даже в этом ужасном платье.

Девушка покраснела.

– Ты будешь восхитительна, когда мы тебя оденем как следует. Выпуск ведь будет в феврале?

– В начале марта…

– Ты рада?

Клара неопределенно покачала головой. Откровенно говоря, прислушавшись к своему сердцу, она не ощущала особенной радости. Сколько молодых девушек охотно отказалось бы от светской жизни, чтобы только никогда не расставаться с тихим уголком, где прошло их детство!.. Клара знала только, что этот выход из монастыря даст ей возможность чаще встречать кое-кого, кого бы ей очень хотелось. Но это было ее тайной.

С видом женщины, полностью понимающей и принимающей свою судьбу, она заявила:

– Не особенно рада, но это необходимо, не так ли?

Жюли хотела что-то ответить, но не успела: Мари осторожно проскользнула в комнату.

– Госпожа, – сказала она, – Хельга сказала мне, что ваш супруг с господином Эскье с нетерпением ждут вас внизу.

– Скорее подай мне носовой платок, Мари, – засуетилась Жюли. – Клара, предупреди Мориса, чтоб он спустился. Он в моховой гостиной.

Щеки Клары тронул легкий румянец. Она заколебалась.

– Мы предупредим его по пути, – сказала она.

Наконец они вышли из комнаты, держась за руки. У входа в моховую гостиную госпожа Сюржер толкнула приоткрытую дверь.

– Морис, обед!

Она казалась совершенно спокойной; присутствие Клары ободряло ее.

Морис тотчас же вышел. Она не могла удержаться, чтоб не окинуть его нежным взглядом, вмиг преобразившим ее лицо, – это был взгляд ненасытной любви, желавшей сразу поглотить все любимое существо… Маленький, худой, удивительно красивый, с его экзотическим типом лица, Морис был похож на арабского принца, одетого по последней лондонской моде. Его свежее смуглое лицо было обрамлено черными шелковистыми волосами, усами и легкой бородой, а чудные светло-карие глаза придавали ему живость, беспокойство и нервозность уроженца юга. Он был из тех мужчин, которые обаятельны и в то же время опасны для женщин – в жизни они предназначены скорей для преклонений, чем для любовных приключений.

Примечания