Новое утро Авроры

– И что же дальше? Марк через два дня уехал, и ты осталась грустить?..

– Через два дня, точно как сказали родители, приехал их кучер…

Кучер слез со своего места и, изминая в руках кепку, потупившись, вымучил – Минны нет больше, бедняжка скончалась от непонятной болезни, угорела в лихорадке. Я не слышала этих слов, но я стояла в дверях дома, на крыльце, и видела, как Марк становится белее, чем мамины белоснежные простыни. Я сама выкрикнула, словно бы точно слышала всё: Минна! – и подбежала к Марку. Он стоял ни жив ни мёртв, произнёс: «То-то я ночью метался в кровати, словно в адовом кипящем котле». Кучер вытер кепкой глаза – одним движением – и заметил: «Точно, нынче ночью и отдала Богу душу бедняжка Минна».

Я не помню, как рассказывала весть родителям. Отец к тому времени уехал по своим делам, а мама распоряжалась насчёт обеда. Что я говорила, как отвечала мама – ничего этого память не сохранила, да имеет ли это значение. Мы сели с Марком в повозку и молчали до самого особняка Андерсов. Всю дорогу я представляла себе Минну в её новом состоянии, я собиралась нарисовать её портрет, чего бы мне это ни стоило. Я вспоминала её в нашу последнюю встречу – её причёску, рыжеватые туго завитые локоны, прибранные вверх короной; её лимонное платье, её смеющиеся глаза, её быстрые движения. Я видела её совсем живой. Но когда мы подъезжали к особняку, я уже совершенно явственно представляла бледную, измученную жаром Минну с закрытыми веками, с разбросанными по подушке неприбранными волосами, Минну с холодными членами. Фарфоровую, как её большая кукла. Минна лежала в постели. Такой я её и увидела. Совсем такой. Мы только вошли к ней, а мне казалось, я смотрю на неё уже битый час. Минна была измучена. Минна спала вечным сном.

Я тронула Марка за руку, но он бросился к кровати Минны и встал на колени, чтобы оплакивать сестру. Он плакал беззвучно, не произносил ни слова. А когда он всё-таки произнёс её имя, Минна как будто чуть-чуть улыбнулась. Я вздрогнула, окрылённая надеждой, но тут же всё прошло – и через окно, в саду, я увидела уже знакомую мне женщину с ребёнком. Впереди неё шёл фотограф, Дидмэн. Она словно бы вела его. Он тащил свои аппарат и подставку.

Я выбежала на крыльцо – не хотела пустить его. Кричала ему, чтобы он убирался вместе со своей подставкой, вместе со своим чудо-аппаратом. Тётя Эмма окликала меня и просила успокоиться. «Доставь нам последнюю утеху, – сказала тётя. – Мы хотим видеть вас вот так – втроём. Неразлучными, как и раньше, пока Минна была среди нас».

Я вернулась в дом и села на диван в холле. Я сидела, опершись руками о край дивана, весь свой вес перенеся на руки, на ладони. Я смотрела в пол – не хотела наблюдать их хлопоты. Марк сел подле меня. Минну убирали в её комнате. Потом нас позвали, когда всё было готово. Если бы мы не знали, что Минны больше нет, мы могли бы очень удивиться – словно бы тяжёлая весть оказалась на поверку обманом. Бледная, исхудавшая, но всё-таки уловимо прекрасная Минна, одетая в голубое атласное платье, с розочками вокруг выреза. Преображённая Минна, всегда очень подвижная, с быстрой мимикой, казалась сейчас задумчивой… Она смотрела туда, где вскоре должен был появиться фотограф. Она ждала, когда Дидмэн весело скажет: «А теперь замрите и улыбнитесь». Улыбка Джоконды блуждала в уголках её губ.

Я не могла приблизиться к козетке, на которую мне указали, я потеряла все свои чувства – все, только смятение мешало дышать, запутывая клубок в груди – так наматывают шерсть, пока один узелок не зацепится за другой, и все труды пойдут прахом… Нас с Марком усадили, а Минну, поддерживая штативом, поставили позади… Её руки положили одну на плечо Марку, другую – на моё плечо. Марк дрожащей ладонью накрыл её руку на своём плече. Нужно было сидеть замерев четверть часа, но я сидела бы и дальше, до самого утра, до скончания века, если бы тётя Эмма, с мокрыми глазами, но без единого всхлипа, не разняла сплетений рук и не отправила меня, поручив заботам комнатной девушки, прислуживавшей до вчерашнего дня Минне.

***

– Тебе было страшно, Агата? Страшно сидеть рядом с умершей?

– Страшно? Нет. Тревожно. Я не хотела этого. Они думали выдать мёртвое за живое. Они хотели абсолютного сходства, а мои портреты Минны были забыты. Словно бы я не старалась передать в них всю Минну, с малейшим движением её блестящих глаз, её губ, складывающихся по-кукольному, когда она обращалась к французской речи. Она любила поговорить по-французски.

– И что случилось потом?

– Её похоронили на следующий день…

– Ты видела фотографии мистера Дидмэна?

– Их принёс почтальон через несколько дней. Несколько одинаковых фотографий. Одну отдали мне. «Это на память, – сказала тётя Эмма, – о том, как неразлучны вы были…» До гробовой доски, так говорят… До гробовой доски…

– И что ты сделала с фотографией, Агата?

– Я положила её в книгу Данте. Минна любила Данте. Я положила фотографию между страниц и забыла о ней… Я помнила Минну. Мне не нужны фотографии, чтобы помнить. Этот штатив… Не могу забыть его… Не могу… Ужасный… Холодный… Мёртвый… Палка вместо позвоночника, холод вместо тепла… Не могу… Не могу…

– Хватит, Агата. Обратись в другой день… Дидмэн ушёл, исчез, унёс с собой все страшные инструменты… Их больше нет.

– О! Неправда… Они стоят там, в его ателье… Они стоят там и переживут всех нас… Они стоят там… И этот штатив… Дьявольское изобретение…

– Агата, мы говорили о том дне, когда приехал Марк. Он приехал в день твоего шестнадцатилетия, и ты была счастлива. Вы ходили вместе на прогулки… А потом? Вы оставались друг с другом?..

– Минна… мешала… Не давала покоя. Ей не хотелось уходить.

– Как это? Она снилась тебе?..

– Нет. Она приходила. Она пришла в ту же ночь ко мне в комнату. Марк был со мной. Мы лежали как брат и сестра, крепко обнявшись, не произносили ни слова. Мы горевали. Мы оба горевали о Минне. Потом она вошла…

***

Минна сказала, что хочет видеть фотографию. Хочет видеть, насколько хороша она там. «Ведь я не давала своего согласия», – сказала она. И глаза у неё были на мокром месте. Я села в кровати, но не могла говорить. Впрочем, Минна сама говорила. Всё говорила и говорила о том, что мы подло поступили, оставив её одну, что теперь она не будет участвовать в наших беседах и прогулках, что никогда ей не поехать в Париж, никогда не надеть свадебного наряда… Она пыталась разбудить Марка – она звала его, но он не слышал. Он спал, он очень устал. Он лежал, ресницы и веки его дрожали. Может быть, он слышал её, но не хотел отзываться.

Минна плакала, ходила по комнате, открывала окно – оно стукнуло, ветер вторгся в нашу комнату, в наше тепло… Я испугалась, подбежала и захлопнула рамы. Я попросила Минну не беспокоить нас. Я сказала: всё-таки это неправильно, входить к нам в комнату, когда мы вдвоём. Она зло рассмеялась и ответила, будто это нам не следовало бы уединяться. Что приличные девушки вообще не позволяют себе такого – Марк ведь её брат… А когда я снова попросила её уйти, она с досады сбросила с подоконника цветочный горшок. Он разбился, земля рассыпалась. Я почувствовала себя совсем без сил – легла и постаралась заснуть. Сон не шёл ко мне. Минна стояла перед моим взором – досадливая, какой никогда не была. Тогда мне подумалось: как смерть меняет нас…

Когда утром я едва открыла глаза, непоколебимая мысль поселилась в моей голове – я должна была нарисовать Минну. Может, тогда она перестанет являться к нам. Может, она только и ждёт того, чтобы занять своё место рядом с живыми. Я решила написать её парадный портрет, где бы она была настоящей красавицей, какой мы все её и помнили всегда.

Я писала Минну месяц. Марк наезжал к нам каждые выходные. Мы гуляли, как прежде, вспоминали его сестру. Он горевал. Конечно, он горевал. Хотя я и обещала всегда быть рядом с ним. В последний раз Марк приехал в тот день, когда я закончила портрет Минны. Он смотрел на него, и слёзы лились по его лицу. Марк своими губами прижался к губам нарисованной Минны. Он забрал портрет сестры, чтобы повесить в их доме, в холле, где бы Минна каждый раз встречала входящих своей нежной улыбкой, нарядная, словно собранная к балу.

Марк не был у нас две недели, когда моя мама получила письмо от своей старшей кузины. Та сообщала, что Марк лежит в лихорадке, и врачи не могут распознать его болезнь. Он бредил: звал то Минну, то меня; то мне, то Минне обещал, что всегда будет рядом, что никто не сможет разлучить нас.

Я тотчас стала просить мать заложить коляску и отпустить меня к Андерсам и не хотела слушать причин, по которым этого сделать нельзя. Я не допускала мысли, что болезнь могла перекинуться на меня, но верила: моё присутствие поможет Марку выбрать мир живых. Тогда я сразу поняла – мёртвые борются за него; Минна хотела сманить Марка. Минна полагала, у неё больше прав. Они раньше почти не разлучались. Минна была моей лучшей подругой, теперь она стала моим противником. Мир мёртвых выступил против меня в её лице. Мне ничего не оставалось, и я приняла эту борьбу. Нужно было спасти Марка.

Я села в коляску, Януш сказал своё «Ну, с Богом, пани Агата», и рядом с дверцей показалась та женщина, которая уже являлась мне. Ребёнка она держала у груди. Она улыбнулась мне, и я, не сдержавшись, крикнула: «Убирайся!». Страшный озноб охватил меня. Всю дорогу до имения Андерсов, пока Януш пел нежные народные песни, я боялась снова увидеть улыбку той женщины. Всю дорогу я молилась. Януш остановился у одного костёла. Он добрый и чуткий, этот Януш. Спросил: «Не хочет ли пани Агата молитовку замолвить за пана Марка? Матка Боска милосердная, непременно поможет пану. И пани поможет». Я вылезла из коляски, поцеловала Януша в щёку и поблагодарила за его доброе сердце.

В костёле я долго стояла у Матки Боски, зажгла свечу, свеча тут же погасла. Ко мне подошёл ксёндз, он спросил: «У пани беда стряслась?» Я разрыдалась, и он снова спросил: «О ком пани просит Матку Боску?» Я назвала имя, и ксёндз сказал: «Ступайте с Богом, я помолюсь о вашем Марке».

Януш повёз меня дальше. Мы ехали по тем дорогам, по которым путешествовали с Марком и Минной. Ненадолго я уснула, а когда открыла глаза, передо мной сидела она, одетая в голубое платье, в котором её хоронили. «Там дождь, – сказала Минна, – боюсь промокнуть». И улыбнулась. Я возненавидела эту улыбку: словно бы Минна знала больше, чем могла знать я, и скрывала. Я почувствовала слабость и не могла говорить. Зато Минна не умолкала весь оставшийся путь. Она то напевала глупую песенку, то предавалась воспоминаниям. И чем больше Минна говорила, тем меньше сил во мне оставалось. Я хотела крикнуть Янушу, чтобы он остановил, но горло словно бы перехватила верёвка. А Минна время от времени напевала.

***

– Что напевала Минна?

– Я плохо помню… Кажется, это:

Путешественница, не плачь.
Твоё горе скоро изольётся в реки,
утихнет в шуме ветвей,
сгорит в лучах солнца,
потонет в глухоте ночи.
Не плачь, милая путешественница,
твой путь скоро окончится,
уже близко те ворота,
к которым ты стремишься.

– Я не знаю подобной песни. Возможно, это один из девичьих городских напевов.

– Нет. Это Минна сама сочинила.

– Она пела её раньше?

– Нет, впервые я услышала её тогда, в коляске.

– Ты дремала, Агата?

– В тот момент я совершенно не спала. Я как раз проснулась, но у меня кружилась голова от слёз.

– И что произошло в имении Андерсов? Каким ты нашла Марка?

– Очень слабым. Он бредил, как и писала тётя Эмма. Звал меня, потом Минну. Он говорил, что ему невозможно жарко. Но окно в спальне было распахнуто, и, как только я зашла в комнату, меня затрясло от озноба. А когда я присела на краешек его кровати и закрыла глаза от усталости, мне показалось, будто я сижу в склепе.

– Минна тоже была там?