Чёртова метка

Купец пинает шапку и, развернувшись, уходит, громко топая сапогами.

***

Наде не спится. Лучина давно прогорела, но в окошко светёлки льётся желтоватый шёлковый свет. Встав на колени перед окном, Надя глядит на круглую, как яблоко, луну. Она знает: не пора ещё, рано.

Откуда знает?

И что за неведомые силы тянут её каждое полнолуние из дому? Чует Надино сердце – те самые это силы, что и рукой её водят, помогая вышивать картины невиданные.

Поди, правду матушка сказала…

«Раз я несчастная, раз я чёртом меченая, что ж отца с матерью позорить? Сбегу!» – думает Надя, глядя на бледную луну и сжимая в ладонях свою толстую косу.

«Да куда бежать-то? К цыганам? Они лошадей крадут, по сёлам ходят да детишек с собой уводят… Ой, нет, только не к цыганам!»

Луна мерцает и расплывается, а по Надиным щекам тяжёлыми каплями катятся слёзы.

«В лес? Там медведи, звери лютые… Задерут! – Надя всхлипывает и тут же зажимает рот ладошкой. – Да хоть и так, пусть, пусть задерут!»

«Тятенька-то горевать станет… Да нёшь пуще по мёртвой, чем по несватанной? Ах, ну что же за доля моя горькая, одинокая, безнадёжная…»

Надя закрывает глаза и ложится на пол поверх пёстрого половичка, который давным-давно соткала для неё покойная нянюшка.

Лунный свет переливается через оконную раму, струится по стене, стекает на пол и собирается вокруг Нади в небольшое озерцо. Свет в озерце колышется, ласкает тонкие и стройные Надины руки, гладит нежное девичье лицо, и слёзы на щеках потихоньку высыхают.

«Убегу, – думает Надя с каким-то необычайным спокойствием. – Вот уедет тятя на ярмарку, и тут же убегу в лес.»

Надя открывает глаза и садится, всколыхнув озерцо света, – сердце забилось в груди, точно пойманная птаха, – того и гляди выскочит!

А луна всё глядит на Надю через окошко, мерцает щербатым своим ликом и… улыбается?

«Али вот что: поеду-ка с отцом вместе! Прикачу из амбара пустую бочку, втащу на телегу, да и залезу внутрь. Отъедем подальше, а там уж, авось, придумаю, что делать».

***

Ранним утром, ещё до первых петухов, полная товаров телега, запряжённая тройкой гнедых, выезжает на столбовую дорогу. Купец на козлах зевает, треплет по шее верного сторожевого пса. И не знает, что в старой бочке, пропахшей соленьями, увозит из родимого дома свою единственную дочь.

Путь до ярмарки неблизкий. Купец правит целый день, и только на ночь останавливает телегу посреди степи.

Услыхав храп отца, Надя толкает крышку, потихоньку вылезает наружу и спрыгивает с телеги. Тут же у её ног появляется огромный мохнатый пёс.

– Полкан, я это, – шепчет Надя и протягивает псу руку. Успокоив собаку, растирает затёкшие ноги и оглядывается.

Отец крепко спит на соломенном тюфяке возле заднего колеса, подложив под голову мешок с зерном. Чуть поодаль, в неглубокой ямке, ещё теплится разведённый им костерок.

Даже во сне тятя хмурит густые, широкие брови, но Надя знает: он лишь с виду такой грозный, а в душе – добрый, заботливый. Ей хочется обнять отца, уткнуться лицом в его могучую грудь и заплакать. Ведь он никогда не даст её в обиду, никогда не отпустит одну в неизведанный, пугающий мир…

Надя понимает, что если не уйдёт прямо сейчас, сию же минуту, то уже не сможет найти в себе силы покинуть родителя.

– И что я буду за дочь такая, если не спасу тебя от позора? – шепчет она и, для пущей уверенности крепко схватив себя за косу, уходит прочь.

* * *

Ночная степь огромна и безбрежна, как океан из нянюшнкиных сказок. Высокие травы шепчутся между собою, качаясь от слабого ветерка. И как только не сгорели они в этот страшный зной?

Уйдя так далеко, что отцовой телеги уж не видать, Надя ложится в траву. Примятые стебли мягко толкают в спину. Кисточки мятлика щекочут шею и щёки. За день нагретая солнцем, степь дурманяще пахнет глиной, полынью, шалфеем и донником.

Небо усыпано мерцающими алмазами звёзд, а луна – теперь уж совсем полная, – сияет ярче начищенного медяка.

Тёплая, что парное молоко, ночь обнимает Надю за плечи, убаюкивает…

* * *

– Глянь-ка, девка!

– Девка и есть!

– И откель здесь девке взяться?

Голоса раздаются у самого уха. Надя просыпается и открывает глаза.

Ночь стоит ещё глубокая, но звёзды с неба исчезли. А огромная луна зависла в пустоте прямо над Надей и обливает её желтоватым светом.

– Кто здесь? – шепчет Надюша, вцепившись в свою косу, как в талисман.

В звенящей тишине раздаются смешки, то приближаясь, то отдаляясь. Надя чувствует, как кто-то ходит вокруг, разглядывает её, касается то макушки, то плеча. Но никого не видно.

– Сарахфант бы с неё снять, – снова шепчет кто-то невидимый.

Надя дрожит и, не в силах даже вскрикнуть, обнимает себя за плечи: таков, значит, будет её конец.

– Зачем тебе сарахфант с девки? – удивляется второй.

– Уж больно искусно вышит поясок-то, да рукавчики, – причмокнув, растолковывает первый.

– Сымай немедля! – гремит над самым Надиным ухом, и лицо обдаёт горячим, смрадным дыханием. – Кто вздумал в степи ночевать, тот должон и заплатить!

Тут же что-то подхватывает Надю с земли, и под дружный хохот невидимые существа быстро и ловко сдёргивают с неё сарафан.

Прикрывая наготу, Надя сворачивается клубком в траве. От стыда и обиды по щекам катятся горячие слёзы.

Горько жалеет Надя о своей скорой, такой ранней и бесславной погибели, жалеет о волшебном своём шитье, подарившем ей многие дни радости. Но горше всего Надюше от того, что не нашла в себе смелости попрощаться с отцом.

Хохот вдруг затихает, и воцаряется такая тишина, что Надя думает: вот и настал час отправиться ей в Навь, к старой-доброй своей нянюшке…

– Ты глянь на бедро-то ейное… – раздаётся вдруг звонкий шёпот.

– Степь честна?я! – вскрикивает другой, тот, которому так приглянулась вышивка на Надином сарафане.