Сообщество разума

Наши обыденные представления о движении «умственного» времени ошибочны: они совершенно игнорируют то обстоятельство, что всякий агент имеет собственную причинную историю. Разумеется, эти различные версии прошлого перемешиваются по прошествии длительного времени, и каждый агент в конечном счете оказывается подверженным влиянию событий, имевших место в общей отдаленной истории своего сообщества. Но это ни в коем случае не «сейчас». Проблема состоит в связях между моментальными действиями принципиально различных агентов.

Когда падает булавка, можно сказать: «Я только что слышал, как упала булавка». Но никто не скажет: «Я слышу, как булавка падает». Наши агенты, ответственные за речь, подсказывают, что физический эпизод падения булавки завершится еще прежде, чем мы даже начнем говорить. Но можно сказать: «Я влюблен», а не «Я только что влюбился», потому что те же самые агенты знают, что агенты, отвечающие за личные привязанности, работают медленнее, их рабочие состояния способны растягиваться на месяцы и годы. Наконец есть промежуточный вариант; пусть кто-то спрашивает: «Какие чувства вы испытываете сейчас?», и мы часто понимаем, что наши наполовину сформированные и еще не озвученные ответы грешат против истины, поскольку произошло вмешательство других чувств. То, что кажется единым мигом одному агенту, для другого может превратиться в целую эпоху.

Наши воспоминания лишь косвенно связаны с физическим временем. У нас нет абсолютного знания о точном времени того или иного незабываемого события. В лучшем случае мы всего-навсего способны установить некие временны?е соотношения между этим событием и некоторыми другими. Можно припомнить, что события X и Y произошли в разные дни, но будет трудно сказать, какое из них случилось раньше. Вдобавок многие воспоминания, похоже, вообще не привязаны к промежуткам времени – например, знание о том, что четыре идет за тройкой, или о том, что «я это я».

Чем медленнее действует агент, то есть чем длиннее интервалы между каждым изменением состояния, тем больше внешних сигналов поступает на протяжении этих интервалов. Означает ли это, что внешний мир с точки зрения медленного агента будет двигаться быстрее, нежели с точки зрения быстрого агента? Кажется ли жизнь быстрой черепахам – и медленной до отвращения колибри?

6.8. Мыслить без мыслей

Мы умеем ходить не думая – и умеем мыслить без мыслей! Мы не знаем, каким образом наши мышцы побуждают нас ходить, и знаем едва ли больше об агентах, которые выполняют в нашем разуме умственную работу. Когда возникает какая-либо трудная задача, мы размышляем над нею какое-то количество времени. Потом, возможно, ответ приходит будто сам собой, и мы говорим: «Ага, вот оно, я сделаю то-то и то-то». Но если кто-то спросит, как мы нашли решение, почти наверняка мы ответим что-нибудь вроде

«Я вдруг сообразил…»

«Меня как осенило…»

«Внезапно пришло в голову, что…»

Будь мы и вправду в состоянии отслеживать работу нашего разума, не приходилось бы так часто поступать под влиянием мотивов, о существовании которых мы даже не подозреваем. У нас не было бы такого множества конфликтующих теорий в психологии. А когда нас спрашивают, откуда берутся замечательные идеи, мы бы не сводили свои ответы к метафорам насчет «неустанных метаний», «переваривания», «зарождения» и «появления на свет» (как если бы наши мысли прячутся где угодно, только не в головах). Будь у нас возможность заглянуть в свой разум, мы бы, пожалуй, смогли дать более вразумительный ответ.

Многие люди совершенно уверены в том, что ни один компьютер не сможет стать разумным, сознательным, обрести свободу воли или еще как-то «осознать» себя. Но откуда во всех нас эта уверенность, будто мы сами обладаем замечательными перечисленными качествами? Если мы и можем быть в чем-либо уверены, так это в том, что «я сознаю, поэтому я сознаю». Но что на самом деле означает подобная уверенность? Если сознавать себя значит точно знать, что происходит внутри разума, ни один реалист не сможет долго утверждать, будто люди в избытке наделены «внутренним зрением» (в буквальном смысле, то есть способностью видеть в уме). Доказательства того, что мы осознаем себя, то есть обладаем неким особым умением выяснять, что происходит внутри нас самих, весьма немногочисленны и спорны. Да, некоторые люди наделены специфическим талантом воспринимать и угадывать воззрения и мотивы других (и себя самих, но гораздо реже). Однако данный факт нисколько не подкрепляет веру в то, что наш способ узнавать о людях, включая нас самих, принципиально отличается от того, каким мы познаем мир вокруг. Бо?льшая часть того, что мы именуем «прозрениями», представляет собой лишь варианты иных способов «выяснить», что происходит.

6.9. Головы в облаках

То, что мы называем умом, есть не что иное, как пучок или связка различных восприятий, объединенных некоторыми отношениями, которой приписывается, хотя и ошибочно, совершенная простота и тождество[7 - «Трактат о человеческой природе». Перевод С. Церетели.].

    Давид Юм

Мы будем считать, что ничто не может иметь значение само по себе, любое значение возникает только в отношении других значений, которые уже известны. Можно было бы посетовать, что перед нами новая версия старого вопроса: «Что было раньше, курица или яйцо?» Если всякое, известное кому-либо, зависит от всего остального, что ему известно, разве это не замок, построенный на песке? Что не позволяет замку рухнуть, если под ним нет твердого основания?

Во-первых, нет ничего принципиально порочного в идее общества, в котором каждая часть придает смысл другим частям. Некоторые наборы мыслей во многом подобны скрученным веревкам или плотной ткани, в которых каждая прядь держит другие и одновременно изолирована от них. Рассмотрим все музыкальные мелодии, которые мы знаем. Среди них наверняка найдутся две мелодии, из которые одна нам нравится больше именно потому, что сильно отличается от второй (или, наоборот, сильно похожа на нее). Кроме того, человеческий разум никогда не остается в одиночестве. Позже мы увидим, что наши понятия пространства и времени могут опираться исключительно на сети взаимоотношений и репрезентировать при этом структуру действительности.

Если каждый разум выстраивает собственную «сеть» внутри себя, возможна ли вообще коммуникация между разумами? Ведь, в конце концов, коммуникация зависит от степени близости, однако далеко не всегда печально, если разумы не в состоянии понять друг друга полностью. В этом случае, при условии хоть какой-то коммуникации, мы все равно можем разделить богатство мыслей друг друга. Насколько иными были бы другие люди, будь мы все одинаковы? Так или иначе, внутри сознания наблюдается та же картина – поскольку нам самим неведомо наверняка, какой смысл мы вкладываем в то или иное понятие! Всякая мысль была бы бесполезной, если бы впоследствии разум возвращался к прежнему «чистому» состоянию. Но так не бывает, потому что каждый раз, когда мы думаем о чем-то, наши мысли оказывают различное воздействие.

Секрет того, что все вокруг для нас имеет смысл, раскрывается через помещение очередного значения в сеть всего остального, нам известного. Вот почему почти всегда ошибочно доискиваться «реального значения» чего-либо. Понятие с единичным значением практически лишено смысла.

Идея с единственным значением способна вести человека по единственному пути. Тогда, если что-то пойдет не так, мы попросту застрянем, ведь мысли, гнездящейся в нашем сознании, некуда податься. Вот почему, когда кто-то запоминает что-либо «механически», то есть не порождая ментальных связей, мы говорим, что этот человек «в действительности ничего не понял». А вот сети с обилием смыслов открывают перед нами множество путей и способов: если не получается решить задачу одним способом, всегда можно испробовать другой. Впрочем, чрезмерное обилие неупорядоченных связей превращает разум, так сказать, в месиво. Зато упорядоченные ментальные структуры позволяют усваивать и преобразовывать идеи, оценивать альтернативы и рассматривать гипотезы с различных точек зрения, пока не найдется та, которая окажется рабочей. Именно такой процесс мы называем мышлением!

6.10. Миры из разума

Все эти прекрасные эволюционирующие черты и свойства спонтанно расцветают в личной и коллективной жизни… где сознание обнаруживается в единении со всеми законами природы.

    Бюллетень Международного университета Махариши, 1984 г.

Не существует никакого отдельного и общего для всех мира мыслей; каждый разум порождает собственную внутреннюю вселенную. Миры мыслей, которые представляются нам наилучшими, суть те, в которых цели и действия как будто объединяются в областях, достаточно обширных для того, чтобы провести там жизнь, и вот так один человек становится буддистом, другой республиканцем, третий поэтом или топографом. Некоторые ментальные исходные точки разрастаются до размеров великих, целостных континентов. В некоторых разделах математики, других наук и философии сравнительно немногочисленные четкие идеи способны порождать бесконечное множество сложных, но последовательных новых структур. Но даже в математике горстка, казалось бы, «невинных» правил может привести к затруднениям, намного превосходящим возможности понимания. Так, мы чувствуем, что отлично разбираемся в правилах сложения и умножения, но когда мы пытаемся использовать их совместно, сразу возникают проблемы, связанные с простыми числами и остающиеся неразрешенными уже которое столетие[8 - Имеется в виду определяющий признак простого числа – невозможность поделить это число без остатка на другие делители, кроме самого себя и 1 (в данном случае деление, если воспользоваться авторской терминологией, есть «обратная сторона» умножения).].

Разумы также порождают чудесные миры практических дел – которые развиваются потому, что мы заставляем их развиваться, наводя внутренний порядок. В физическом мире мы храним наши книги на полках, а одежду в шкафах, тем самым устанавливая искусственные границы, чтобы не допустить чрезмерного смешивания наших вещей. Точно так же в сфере психического мы составляем бесчисленные искусственные схемы, чтобы придать мыслям подобие порядка, внедряем законодательства, грамматические правила и ментальные законы дорожного движения. Если растешь в таком мире, все кажется правильным и естественным – лишь исследователи и историки вспоминают множество прецедентов и неудачных экспериментов, которые пришлось провести, чтобы заставить мир функционировать надлежащим образом. Подобные «естественные» миры на самом деле значительно сложнее «технических» миров философии. Они слишком обширны, чтобы их удалось постичь, потому мы навязываем им правила, которые сами составляем.

Имеется и другой, более зловещий способ упорядочить мир; он состоит в том, что разум попросту находит возможность упростить себя. Именно такое подозрение должно появляться всякий раз, когда какая-то идея начинает объяснять едва ли не всё на свете. Возможно, решения задачи в этом случае не происходит вообще; просто разум обнаружил некий обходной путь, благодаря которому возможно чисто механически устранить все сомнения и отличия! Быть может, то же проявляется в тех переживаниях и том опыте, которые наделяют человека ощущением полученного откровения, когда оказываешься в состоянии, где нет места для сомнений, или когда тебе предстает виде?ние поразительной ясности, но при этом не удается припомнить ни единой подробности. Порой чрезмерное психическое напряжение временно подавляет способность задавать вопросы, сомневаться и исследовать. Человек помнит, что получил ответы на все вопросы, но забыл, что сам вопросов вообще не задавал! Уверенность обретаешь только посредством ампутации любознательности.

Когда жертвы этих психических инцидентов вынуждены мысленно к ним возвращаться, их жизни и личности иногда радикально меняются. Затем другие, видя одухотворенное сияние в глазах этих людей и внемля громким посулам, тянутся за ними. Но радушно принимать парадоксы – все равно что вставать на краю пропасти. Да, мы узнаем, что она такое, если упадем, но выбраться-то уже не получится. Едва противоречие укореняется в умах, лишь немногие способны отвергнуть соблазнительную и саморазрушительную простоту лозунгов наподобие «все едино».

6.11. Заглянем внутрь

Предположим, что во время прогулки и беседы мы имели возможность наблюдать сигналы, проникающие в наш мозг. Будут ли эти сигналы иметь для нас какой-то смысл? Многие проводили эксперименты, рассчитывая сделать такие сигналы слышимыми и видимыми посредством устройств биологической обратной связи. Такие устройства нередко помогают научиться контролировать различные мышцы и железы, которые обычно находятся вне контроля сознания. Однако понимания того, как работают «потайные» ментальные цепочки, достичь не удалось.

Ученые сталкиваются с аналогичными проблемами, применяя электронные инструменты для прослушивания сигналов мозга. Тем самым получилось расширить наши представления о деятельности нервной системы, но эти идеи и прозрения возникли из наблюдений отнюдь не сами по себе. Нельзя использовать данные, не имея по крайней мере некой основы в форме теории или гипотезы. Даже располагай мы возможностью непосредственно ощущать все внутренние процессы умственной жизни, это не помогло бы нам их понять. Наоборот, такая возможность способна дополнительно затруднить понимание, поскольку она будет подавлять нашу способность истолковывать сигналы. Причины и функции того, что мы наблюдаем, не являются тем, что мы можем наблюдать.

Откуда берутся идеи, которые нам нужны? Большинство наших концепций порождаются коллективами, в составе которых мы обитаем. Даже идеи, которые мы «получаем» для себя, исходят от сообществ – на сей раз тех, что скрываются в наших головах. Мозг не производит мысли, в отличие от мышц, источающих силу, или яичников, вырабатывающих эстроген; чтобы придумать хорошую идею, необходимы усилия огромного множества «субмашин», которые выполняют чрезвычайно разнообразные задачи. Каждый человеческий череп содержит сотни этаких компьютеров, развивавшихся на протяжении сотен миллионов лет эволюции, и каждый из них имеет свою, чуть отличную от прочих архитектуру. Каждый «специализированный» агент должен научиться обращаться к другим агентам-специалистам, которые могут ему помочь. Некоторые разделы мозга отличают звуки голосов от других звуков; другие специализированные агенты отличают лица от объектов других типов. Никто не знает, сколько таких агентов прячется в нашем сознании. Но почти наверняка все они используют немного различные виды программ и форм репрезентации; у них нет общего кодового языка.

Если разум, чьи составные части используют разные языки и способы мышления, пытается заглянуть внутрь себя, лишь немногие из упомянутых агентов смогут понять друг друга. Людям, которые говорят на разных языках, достаточно сложно общаться, а сигналы, используемые разными частями разума, несомненно, различаются и того сильнее. Если агент М задал любой вопрос «чуждому» агенту Ц, как этот последний поймет, о чем его спрашивают и как М поймет его ответ, если таковой все же будет? Большинство пар агентов вообще не в состоянии общаться.

6.12. Внутренняя связь

Если агенты не способны общаться, почему на это способны люди, несмотря на все различия в происхождении, образе мыслей и стремлениях? Ответ заключается в том, что мы переоцениваем собственную способность к коммуникации. Вопреки различиям, которые выглядят значимыми, мы по большей части опираемся в своих действиях на общие знания и опыт. Посему, пускай мы почти ничего не знаем о наших низкоуровневых ментальных процессах, мы можем воспользоваться их общим «наследием». Мы не в состоянии выразить, что конкретно имеем в виду, зато часто можем ссылаться на различные примеры комбинирования структур, которые – мы в этом убеждены – уже существуют в разуме нашего собеседника. Если коротко, мы указываем, о чем надо думать, пусть даже не можем описать сами мысли.

Слова и символы, которые мы используем для обобщения наших высокоуровневых целей и планов, не совпадают с сигналами для контроля низкоуровневых структур. Поэтому, когда наши агенты более высокого уровня пытаются исследовать деятельность низкоуровневых «субмашин», которые им подчиняются, они не могут разобраться в происходящем. Вот почему, вероятно, наши языковые агенты не могут внятно изложить, как удерживать равновесие на велосипеде, как отличать картины от реальных пейзажей и как извлекать факты из памяти. Особенно тяжело использовать наши языковые навыки для рассуждений о составных частях разума, которые осваивают такие умения, как балансирование, наблюдение и запоминание, прежде чем мы начали учиться говорить.

«Значение» само по себе относительно с точки зрения размера и масштаба; оправданно рассуждать о значении только в системе, достаточно крупной для того, чтобы иметь много значений. Для малых систем понятие значения выглядит бессмысленным и излишним. Например, агентам Строителя не нужны значение и смысл для выполнения своей работы; оператор «Добавить» просто обращается к операторам «Взять» и «Поместить». Следовательно, этим последним не требуется понимание того, что «означают» управляющие сигналы, поскольку их привлекают для выполнения конкретной работы, не для чего больше. В общем случае чем мельче агент, тем труднее будет другим агентам понять его «язык».

Чем меньше два языка, тем сложнее перевод с одного на другой. Дело не в чрезмерном обилии значений, а в их скудости. Чем меньше действий выполняет агент, тем слабее вероятность того, что действия другого агента будут отвечать этой деятельности. Если же два агента не имеют между собой ничего общего, перевод невозможен.

В более привычной ситуации трудностей перевода в человеческих языках каждое слово имеет много значений, и главная проблема заключается в том, чтобы сузить разнообразие значений до единого общего. Но в случае коммуникации между несвязанными агентами такое сужение значений бесполезно, если агенты изначально не имеют ничего общего.

6.13. Самопознание опасно

Призыв «познать себя» вполне может показаться заслуживающим внимания, ибо он сулит некое благо. Но этот якобы благой призыв маскирует заблуждения. Несомненно, разум, который хочет изменить себя, может извлечь выгоду из знания о том, как он устроен и как работает. Однако подобное знание легко может подтолкнуть к саморазрушению, ведь мы лезем неуклюжими ментальными пальцами в хитроумные мыслительные схемы разума. Может, поэтому наш разум упорно заставляет нас играть в эти психические прятки?

Просто оцените, насколько мы склонны ставить рискованные эксперименты, посредством которых изменяем себя; насколько роковым оказывается влечение к наркотикам, к медитации, к музыке, даже к беседам. Все это сильные одержимости, способные преобразовать нашу личность. Просто вспомните, насколько все люди восхищаются перспективой выйти за пределы обыденных удовольствий и вознаграждений.

В обычной жизни наша система удовольствий помогает нам учиться – и, следовательно, формирует наше поведение, – внедряя в нас структуру сдержек и противовесов. Почему, например, нам становится скучно, когда приходится выполнять одну и ту же работу снова и снова, пускай даже вначале она была приятной? По-видимому, таково отличительное свойство нашей системы удовольствий; без достаточного разнообразия она быстро пресыщается. Каждая обучаемая машина должна иметь некую защитную схему, в противном случае она может угодить в ловушку бесконечного повторения одной и той же операции. Нам повезло иметь в своем распоряжении механизмы, которые мешают тратить слишком много времени впустую, а еще повезло в том, что преодолеть сопротивление таких механизмов весьма непросто.

Если бы удалось сознательно подчинить себе нашу систему удовольствия, мы могли бы воспроизводить удовольствие от успеха без необходимости добиваться реальных достижений. И это было бы концом всего.

Что препятствует такому вмешательству? Наш разум наделен множеством самоограничений. Например, нам трудно установить, что происходит внутри разума. Позже, когда мы будем обсуждать развитие младенцев, станет ясно, что, даже будь у нас возможность видеть внутренним взором, было бы исключительно тяжело изменять тех агентов, которых мы хотели бы изменить сильнее всего (речь о тех агентах, которые в пору младенчества помогают формировать наши «долговечные» идеалы себя).

Этих агентов сложно изменить из-за их особого происхождения и влияния эволюции. Долгосрочная стабильность многих других ментальных агентов зависит от того, насколько медленно меняется наше представление о том, какими людьми мы должны быть. Немногие из нас смогли бы выжить, будучи брошенными на произвол судьбы, если бы наши самые авантюрные позывы могли свободно вмешиваться в суть наших личностей. Почему это было бы скверно? Да потому, что в обычных условиях «передумать» не страшно и можно все вернуть обратно, если налицо дурной исход. Но когда меняются идеалы, возвращаться становится некуда.

Зигмунд Фрейд предполагал, что развитие человека определяется бессознательными потребностями в удовольствии, примирении или отвержении, вплоть до радикального разрыва, родительской власти. Если мы признаем влияние этих древних образов, то можем посчитать их слишком инфантильными или слишком недостойными для сосуществования, а потому пожелаем заменить их чем-то лучшим. Но чем мы намерены их заменить – при условии, что избавились от всяких связей с инстинктом и коллективом? В итоге мы становимся инструментами достижения еще более прихотливых самоназначенных целей.

6.14. Смятение

Сознание проявляет себя в основном в ситуациях, когда другие наши системы начинают испытывать проблемы. Например, мы гуляем и разговариваем, не слишком задумываясь над тем, как это у нас получается. Но человек с травмой ноги может в первый раз в жизни предаться размышлениям о том, как работает ходьба («Чтобы повернуть налево, мне придется развернуть себя в ту сторону»), а затем, возможно, станет прикидывать, какие мышцы будут задействованы в процессе. Когда мы признаем, что оказались в замешательстве, мы начинаем думать о том, как наш разум справляется с проблемами, и вспоминать все то малое, что нам известно о стратегиях мышления. Далее мы вдруг обнаруживаем, что произносим что-то вроде:

«Теперь мне нужно собраться. Почему я не могу сосредоточиться на важных вопросах и не отвлекаться на несущественные мелочи?»

Как ни парадоксально, полезно осознать, что ты запутался – это всяко лучше, чем запутаться, не подозревая о том. Смятение побуждает нас задействовать интеллект ради изменения или исправления засбоившего мыслительного процесса. Тем не менее ощущение замешательства нам не нравится, и мы не ценим возможности, которые оно предоставляет.

Впрочем, едва мозг Б побуждает нас начать задаваться вопросом: «Что я действительно пытаюсь сделать?», возможно воспользоваться этим шансом для изменения поставленной цели – или для описания ситуации по-новому. Так мы сможем избежать разочарования от попадания в ловушку и отсутствия очевидных и адекватных альтернатив. Сознательный опыт замешательства порой напоминает боль; быть может, потому, что оба ощущения стимулируют нас искать пути выхода из затруднительного положения. Разница состоит в том, что смятение обращено на неудовлетворенность собственным состоянием, тогда как боль отражает внешние нарушения. В обоих случаях внутренние процессы должны быть пересмотрены и изменены.