Горбовский

– Институт берет студентов на обучение не для того, чтобы они потом, как Вы выражаетесь, дворы подметали, и даже не для того, чтобы они шли работать в больницу на младшие должности. Пусть не все, но часть из них станет учеными. Как Пшежень или Логовенко, как ваши Гордеев с Гаевым… Иными словами, разного уровня. Вы поймите, не всем дано быть Горбовскими. Но их жизнь не должна быть обречена из-за этого. Вспомните себя в их годы. Во многом ли Вы отдавали себе отчет? Молодость – дурное время, когда не думаешь о будущем, а живешь только настоящим. Поэтому мы, старшее поколение, должны направлять студентов, помогать им. Все это окупится в ближайшие пять лет, вот увидите.

Никто не заметил, как у Горбовского дрогнул безымянный палец правой руки; лицо же его, худое, бледное, осталось непроницаемым. Директор меланхолично продолжал:

– Уверен, не все студенты так уж безнадежны, чтобы не иметь даже шанса работать в лаборатории бок о бок с таким специалистом, как Вы. Вы их недооцениваете, Лев Семенович. Им нужно дать случай проявить себя, поделиться с ними опытом, предоставить полигон для самореализации и практического применения приобретенных знаний. И наш долг направить их. Иначе какой смысл их обучать?

– Полигон? Верное слово. Если кто-то из них доберется до биологических образцов, полигоном станет весь город! Вы представляете себе масштаб потенциальной катастрофы и ответственность, которую мы несем за это? А в частности – Вы!

– Строгие правила, дисциплина и соблюдение инструкций – вот Вам залог того, что подобного не случится. Зачем же сразу представлять самое худшее? Это уже паранойя какая-то, Лев Семенович, это непростительный пессимизм, который я как директор не поддерживаю в нашем коллективе. Все начинается с малого, опыт приходит со временем…

Горбовскому хотелось рычать от отчаяния. Его не понимали. Никто не хотел осознавать реальную опасность этой прихоти.

– Ваша тупость непробиваема, – холодно заметил Лев Семенович, и лицо директора оплыло, как свечка в огне. – Вы не имеете права ставить под угрозу безопасность объекта столь легкомысленным образом. Ваша халатность может обернуться трагедией, а Вы затыкаете уши и закрываете глаза, потому что слишком толстолобы и невосприимчивы к фактам и логике. Вы ни капли не смыслите в вирусологии, и я не допущу, чтобы из-за такого кретина кто-то пострадал.

С несокрушимым чувством собственной правоты Горбовский покинул зал совещаний. Никто не сказал ему ни слова, лишь несколько человек осмелились проводить его настороженными взглядами, вжимая голову в плечи, как будто он мог остановиться и ударить их напоследок. Директор озабоченно вздохнул и повертел ручку перед носом.

– Дело нужно урегулировать путем компромисса, – сказала пожилая преподавательница, когда все оправились от неловкости.

– Что Вы предлагаете? – оживился Борис Иванович с выражением крайней заинтересованности.

Он стремился сохранить лицо в сложившейся ситуации и очень надеялся, что не упадет в глазах подчиненных после того, как был оскорблен не менее пяти раз. Все-таки надо делать скидку на то, с кем пришлось иметь дело. В должности директора Борис Иванович значился чуть более полугода, и даже практически не зная Горбовского, был уверен, что тот не ставит своей целью обидеть или спровоцировать человека. Есть такие люди, которые в ярости себя не контролируют. Это темперамент, данный природой, его не перестроить, не перекроить. С ним можно только примириться.

– Все просто, – сказала пожилая дама. – Нужно создать комиссию по отбору студентов для практики. Пусть все проходят жесткую проверку. Слабые отсеются, а самые смышленые, самостоятельные и психически устойчивые получат доступ к лаборатории.

– И чтобы уважить мнение Льва Семеновича, которое, несомненно, нельзя оставить без внимания, надо сделать его председателем комиссии, – подхватил еще один преподаватель, любящий своих студентов и заинтересованный в их научном росте, но и уважающий Горбовского как ученого. – Пусть наш протестующий сам решает, кого допустить, а кого гнать в шею. Вы же знаете его, это сейчас он рвет и мечет. Я считаю, мы обязаны прислушаться к нему и предоставить ему право лично выбирать себе потенциальных помощников.

– А что, хороший выход, – оценил Борис Иванович, прокашлялся и ослабил галстук. – И нашим, и вашим. Поступить по-своему, но сделать Горбовского ответственным участником этого дела. Мне это нравится. Это должно получиться. Так. Теперь давайте обсудим детали.

Все вздохнули с облегчением.

Без Горбовского высказываться стало легче – никто не сверлил глазами, не прочищал угрожающе горло и не давил на психику одним своим присутствием. Окончательно было решено создать комиссию, тем самым и посчитавшись с мнением Горбовского, и от своего не отступая. Нельзя было игнорировать протест такого авторитетного вирусолога, последствия могли быть пугающими.

Глава 2. Гром среди ясного неба

«Прогресс может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности».

Бр. Стругацкие, «Улитка на склоне»

– Я тебя ненавижу, – прошипела Марина, утирая постыдные слезы. Они как будто специально убегали по щекам, и даже шея уже стала мокрой. – Я уйду от тебя! – крикнула она запальчиво, ей захотелось чем-нибудь швырнуть в обидчика, но под рукой ничего не оказалось.

– Вот и проваливай! – огрызнулся Леонид развязно, грубо махнув рукой. – Давай, вещички собирай – и вперед! Вся в мать! Уходи, как она! Без тебя только лучше будет.

Марина закрыла лицо руками и сгорбилась; голова вжалась в плечи, а сами плечи тряслись, как в лихорадке. Отец, выгоняя ее, закрывал ей выход, но, конечно, он этого сейчас не замечал. А она боялась подойти к нему ближе, чем на метр, пока он в таком состоянии. Поэтому стояла на месте, пытаясь прочистить сжатое спазмом горло.

– Давай! Пошла отсюда! Раз ты такая смелая и самостоятельная! – отец махнул рукой себе за спину и тут сообразил, что загораживает дочери путь. Он отошел к столу, выжидающе скрестив руки на груди и с вызовом глядя на Марину. – Не моя ты дочь. Нагуляла тебя она. Что стоишь? Проваливай. Путь свободен.

Новый приступ боли в сердце заставил Марину кинуться к выходу. Девушка успела схватить только подготовленную с вечера сумку. Она даже не помнила, что в ней было. В тот момент ей было все равно. Единственное, на что ей было не все равно – ее отношения с отцом, которые, мягко говоря, оставляли желать лучшего.

Почему все сложилось именно так? Почему мать бросила их? Почему отец так жесток со своей единственной дочерью? Вся тяжесть и абсурдность их вражды заключалась в том, что на самом деле отец и дочь были единственными родными друг другу людьми. И чем ярче Марина это сознавала, тем более ее угнетало отношение и поведение отца.

Леонид всегда был провокатором скандала. На него иногда как будто находила какая-то плотная завеса, превращая в жестокого и язвительного человека, который напрочь забывал, кем он является Марине. Апофеозом безрассудства являлось его стремление избавиться от дочери. Много раз он выгонял ее из дому, мотивируя это тем, что она ему никто. Это даже в большей степени ранило Марину, чем все остальное. Несколько раз доходило до рукоприкладства. Оскорбления были обычным делом. Но ко всему Марина была готова привыкнуть, кроме тех самых слов, самых обидных слов, которые может сказать отец своей дочери, да и вообще любой родитель своему ребенку. Эти слова неизменно оставляли на сердце глубочайшие борозды, как от ржавого тупого лезвия, и еще долго отдавали ноющей болью по всему телу, превращаясь из морального повреждения в реальное физическое увечье.

На том месте в сердце, где каждый раз по-новому открывалась рана, никак не могла возникнуть мозоль, которая защитила бы от излишней чувствительности. Марина не могла стать непроницаемой и безразличной к единственному человеку, которого любила. Девушка не понимала, зачем отец раз за разом произносит эти слова, если видит, насколько ей тяжело их слышать. Значит, он действительно хочет сделать ей больно. Значит, он на самом деле не любит ее. И все, что говорит в ярости – правда, которую мужчина скрывает за будничной маской приветливой нейтральности.

К этому выводу Марина приходила каждый раз, как убегала из квартиры после ссоры. С этого момента ее не волновало ни отсутствие крыши над головой, ни отсутствие денег. Как ей быть, куда ей теперь податься? Плевать. Все, что имело значение, когда отец выгонял Марину, – это его истинное отношение к ней, остававшееся загадкой.

Вырвавшись из мрачного глухого подъезда во внутренний дворик, Марина замерла, вытерла слезы тыльной стороной ладоней и глубоко вдохнула тонкий слоистый воздух весны. Девушка подумала, что этот воздух может очистить от грязи, которой отец успел полить ее в это утро. У нее было ощущение, будто она попала на свободу из долгого заточения под землей.

Выбравшись на аллею, Марина двинулась к центру города.

На улице витали остро-сладкие и легкие, как французские духи, ароматы белой сирени, а также убаюкивающие запахи поздней черемухи. Было то время весны, когда уже отцветали плодовые деревья, и сильный ветер порывами срывал с них последние белые лепестки, которые еще неделю назад наполняли улицу своей мягкой сладостью. Теперь они ютились вдоль дорог длинными белыми лужами, как иссушенные ветрами сугробы грязного снега поздней зимой.

Марина взглянула на наручные часы и ускорила шаг. Слезы на ее глазах высохли от ласкового ветерка, но рана внутри по-прежнему кровоточила, как пробитая артерия, через которую сердце упрямо продолжает качать кровь. И пока сердце ее будет биться, артерия эта будет все так же выплескивать сначала красное, потом розовое, позже – белесое… Обида будет проходить, слабеть, забываться. Боль истончится и притупится. Марина прекрасно знала, что неизбежно простит отца, и очень ждала этого момента. Уже сейчас ей хотелось перемирия. При мысли о нем Марина даже позволяла себе слабую улыбку.

На лужайках вдоль аллеи дети радовались жизни так, как способны это делать только дети. Марина прошла мимо девочки, которая сорвала созревший одуванчик и принялась с энтузиазмом сдувать летучие семена на своего отца. Мужчина засмеялся и поднял глаза, его взгляд встретился со взглядом Марины, и они улыбнулись друг другу теми искренними улыбками, которыми одаряют друг друга только незнакомые люди.

Институт. Величественное желто-белое здание напоминало музей. Его становилось видно издалека, еще с середины аллеи – крыша возвышалась над черно-бирюзовыми верхушками елей и вступала в игру с ясной лазурью неба. Слева – здание чуть менее колоссальное. Несмотря на характерный для времен советского союза фасад, современная облицовка цвета слоновой кости придавала ему лоска.

Научно-исследовательский институт микробиологии и генной инженерии имени С. И. Златогорова, а если говорить конкретнее, огромный комплекс советских лабораторий, разбитый на множество секций. Даже преподаватели не имели понятия (или поддерживали легенду, будто не знают), что строилось раньше и какое здание считать главным: это институт при НИИ или НИИ при институте? Говорили и так, и сяк. Собственно, это и не имело особого значения: оба здания могли функционировать независимо друг от друга. Студенты учатся, преподаватели преподают, ученые – изучают. И никто никому не мешает.

У широких плоских ступеней, ведущих внутрь института, чуть поодаль нервно курил Матвей Бессонов – редчайший лентяй и прогульщик, но парень большого ума и незаурядных способностей, как оно обычно и бывает. Когда-то они с Мариной были парой, самой красивой парой института, но сейчас даже не здороваются.

Спицына вошла в здание, глядя перед собой, Матвей проводил ее взглядом и выбросил окурок, наспех сделав последнюю жадную затяжку. Каждое утро он стоял здесь и курил, ожидая, когда Марина придет на занятия. Бессонов замечал ее издалека, потому что хорошо знал ее фигуру и походку, следил за ней исподтишка, чтобы она не заметила, ждал, пока она молча пройдет мимо него, быстро докуривал и шел следом. Они учились в одной группе, к счастью для него и несчастью для нее.

Марина вошла в аудиторию и села за одну из первых парт, ни с кем не поздоровавшись. Несколько человек попытались сказать Марине «привет», но она их проигнорировала, как поступала всегда. Через минуту вошел Матвей и сел в самом конце. Его даже не было видно.

Марина была из тех, кому легче идти по жизни в одиночку, не связывая себя никакими серьезными отношениями с кем бы то ни было. Она сама решила выбрать эту стезю, потому что понимала: так будет гораздо легче пробиваться и в учебе, и на работе. Собственно, именно поэтому ее отношения с Матвеем были недолгими, и как только в них стала явственно проклевываться привязанность, грозящая в будущем стать балластом, Марина порвала все нити, связывающие ее с молодым человеком. Было неприятно, но она быстро отвыкла. Она всегда отвыкала от людей так же быстро, как и привыкала к ним.

Особая чувствительность Марины в отношении отца и полное безразличие к тем людям, с которыми ей приходилось учиться плечом к плечу вот уже три года, казалось бы, никак не вяжутся между собой, но, тем не менее, являются реальным фактом. Эта девушка являла собой яркий пример самодостаточности, но и выражала сильное стремление иметь рядом хотя бы одного человека, с которым ее связывало бы именно кровное родство.

Семейные узы ценились Мариной на подсознательном уровне, причем гораздо сильнее, чем узы дружественной привязанности или любовных отношений. У нее должен быть хоть один родственник, и пусть он даже не выказывает особенной к ней любви – тот факт, что он ее родня, полностью удовлетворял Марину, и большего ей не требовалось.

Аудитория наполнилась до отказа задолго до появления преподавателя. Все места заняли. На улице было по-весеннему тепло, но в помещении быстро стало душно. Пришлось открывать окна. Марина не теряла времени даром, морально настраиваясь к предстоящему занятию. А оно обещало быть тяжелым во всех смыслах этого слова. Если бы она сейчас осмотрелась вокруг и пригляделась к лицам других студентов, она бы прочла в их глазах обреченность и глухой страх.

Преподавателя, который должен появиться здесь с минуты на минуту, боялись, уважали, ненавидели, презирали и не переносили абсолютно все, кто причислял себя к роду человеческому. Именно поэтому его лекции посещали даже заядлые прогульщики, например, Матвей Бессонов. Этот человек был грозой не только среди студентов. В институте он слыл самым свирепым преподавателем. О нем ходили неприятные байки, которыми пугали абитуриентов и первокурсников, причем весьма успешно. Казалось, в какой-то степени все они правдивы.

Достоверно известной информации об этом человеке было критически мало. Сколько ему лет, есть ли у него семья (или хотя бы друзья), чем он занимается помимо работы, бывает ли он когда-нибудь в хорошем настроении – никто не знал: ни студенты, ни преподаватели. Знали, что он жесток; знали, что в первую смену преподает, а во вторую – работает в лаборатории; знали, что пережить его пару и не подвергнуться риску быть униженным – редкость. Этого хватало.

Но наблюдательная Марина знала об этом человеке кое-что еще: он давал такие бесценные знания, которых больше не способен дать ни один преподаватель в этом институте. Поэтому, несмотря на страх и всяческую неприязнь, она шла сюда приобретать высокую квалификацию.

Желание получить качественное образование, которое послужит ей билетом во многие НИИ страны, перевешивало любые опасения. Марина мечтала пробиться своим умом и заслужить право работать рядом с умнейшими людьми, которые общими силами ведут борьбу за человеческие жизни, за развитие науки, за улучшение этого мира. Ее влекло в стерильные стены лабораторий, пока что не столь явственно, но планы на будущее уже казались ей грандиозными, пусть и немного туманными.

Марина приказала себе отбросить страхи и бесполезные сейчас мысли. Она целиком и полностью готова была отдать себя учебе. В тот миг, когда накал энтузиазма норовил подбросить ее вверх от стремления чем-нибудь уже занять себя, дверь распахнулась, и аудитория словно бы умерла в гробовом трепете.

Он явился, как гром среди ясного неба. От резкого, стремительного шага полы белоснежного халата развевались подобно парусам на крепкой мачте. В несколько секунд он оказался у кафедры, широкими и нервными шагами преодолев нужное расстояние. Марина почуяла тонкую примесь больничного запаха. Глядя на эту странную походку, она часто думала, что под халатом, скорее всего, скрыто тело, выточенное из чего-то твердого и негнущегося. Она решала для себя, что это камень. Если этот человек из камня, это многое объясняло.

Студентки, сидящие рядом с ней, стали чуть слышно перешептываться. Марина разобрала:

– Горбовский, как всегда, не в духе.