Красотка для подиума

– Ты чего? – рассмеялся Данила. – Не съем, не бойся.

Он достал из багажника расстегнутый спальный мешок и расстелил его на траве. Я продолжала сидеть в машине, но на меня он внимания больше не обращал. Данила вел себя так, словно находился на этой поляне один.

Он комфортно расположился на одеяле, подставив лицо мертвому свету щербатой луны. Руки закинул за голову, одну ногу положил на другую и расслабленно ею покачивал.

И впервые за весь вечер я подумала, что все пошло как-то не так. Непонятно, в какой момент я выпустила ситуацию из-под контроля, но то, что это случилось, – факт.

Когда же это произошло? Когда я так обрадовалась его запоздалому звонку? Или когда я варварствовала в мамином шкафу, суетливо перебирая вешалки? Или когда неумело попыталась сделать вид, будто бы родители равнодушны к моим ночным непоявлениям дома?

Есть ли у меня шанс все исправить?

Ведь когда он кормил меня пирожными в кафе, он выглядел почти влюбленным. У него сияли глаза, я вспомнила, как всего час назад мы весело мечтали о розовом домике у океана, которым я непременно когда-нибудь обзаведусь. Данила, смеясь, сказал, что это будет взрослая версия домика для Барби с белыми коврами из искусственного меха, розовой посудой и золотой собачьей будкой, в которой будет обитать холеный, пахнущий французскими духами пекинес. Я вспомнила об этом и неожиданно почувствовала мощный необъяснимый прилив нежности к человеку, который сейчас лежал на распластанном одеяле, равнодушно изучая скупое на звезды московское небо.

Я вышла из машины и присела на одеяло рядом с ним. Данила повернул ко мне лицо и улыбнулся.

– Наконец-то, – сказал он, одним движением руки приводя меня в горизонтальное положение, – а я уже решил, что принцесса меня проигнорирует.

– С нашей Настей что-то происходит, – вполголоса жаловалась мама отцу, – понять не могу. Раньше она была такой покладистой, послушной. А теперь стала совсем неуправляемая.

– Это все так называемый модельный бизнес, – зло ворчал папа, – надо запретить ей жопой вилять, станет опять как шелковая.

– А как ей запретишь? – беспомощно разводила руками мама.

И правда – куда им было меня остановить? Моя самостоятельность формировалась со скоростью снежной лавины. Сначала она была трогательно слабой, как слепленный детской рукою снежок. Теперь же превратилась в разрушительное стихийное бедствие, беспринципно сметающее все наивные родительские запреты.

Восемнадцатого августа я решительно отвоевала право густо красить ресницы. Небольшой экспрессивный скандал – и старая мамина тушь перекочевала в мою косметичку. А первого сентября не явилась в школу. Купленный отцом пышный букет астр так и остался вянуть в трехлитровой банке на кухонном столе. Сама для себя я уже твердо решила как-нибудь протянуть еще один школьный год и на этом свое образование закончить. Только вот родители еще об этом не догадывались, а мне не хотелось тревожить их раньше времени. Зато второго числа в мою школу отправилась мастер дипломатических переговоров Лена Штиль. Уж не знаю, о чем она беседовала с директрисой за закрытыми дверьми, но переговоры продлились ровно семь с половиной минут. Именно столько времени понадобилось ушлой Лене, чтобы убедить всю школу в том, что Настя Николаева – восходящая звезда, обращаться с которой надо осторожно и трепетно. Так я вдруг стала – смешно даже – гордостью школы. И те одноклассники, кто еще недавно орал мне: «Тетя, достань воробышка!», теперь на всякий случай пытались со мною подружиться.

Но у меня не было времени с ними лясы точить.

Конкурс неотвратимо приближался. Теперь мы репетировали каждый день. С нами занимался уже не Жорик, а режиссер-постановщик по имени Алексей Львович – субтильный очкарик с холеной русой бородкой, главной мимической особенностью которого было неизменное отсутствие улыбки. Первый раз я встретила человека, который не улыбается вообще никогда. Если кто-то из нас путал очередность появления на подиуме, он так искренне расстраивался – казалось, вот-вот заплачет. Нам даже было как-то неловко его разочаровывать, так что мы старались как могли.

В полном составе мы появлялись на сцене четыре раза. Первый – в вечерних платьях, второй – в купальниках, третий – в шубах и четвертый – в спортивных костюмах. После этого жюри должно было объявить имена пятерых финалисток.

Но Лена Штиль по секрету выболтала нам, что на самом деле решение будет принято уже после нашего появления в купальниках. Заранее члены жюри получат наши фотографии и анкеты с параметрами (рост, вес, объемы груди, талии, бедер, ягодиц и – да-да – икроножных мышц, размер ноги). На всех репетициях присутствовал профессиональный фотограф. Время от времени он отзывал в сторону кого-нибудь из нас и хмуро объявлял: «У вас есть ровно десять минут на самовыражение!» И мы, начинающие манекенщицы, пытались неумело принимать соблазнительные, на наш дилетантский взгляд, позы. Фотограф же, время от времени презрительно усмехаясь, просил «сделать лицо попроще», за что мы его в итоге дружно невзлюбили.

Снимков нам не показывали. Лена говорила, что эти фотографии – самая важная часть конкурса. А мы, выходит, даже не знали, на чьей стороне преимущество, кто лучше получается на фото.

Однажды посреди репетиции Лизка вдруг ни с того ни с сего спросила:

– Настя, а правда, что ты с моим братом встречалась?

– А с чего ты взяла? – осторожно поинтересовалась я.

Хотя больше всего на свете мне хотелось поделиться с ней своей маленькой, тщательно припрятанной тоской. После той ночи Данила так и не позвонил. Хотя обещал.

Летели дни, тоска моя разрасталась, как раковая опухоль, дала метастазы и своими мягкими щупальцами проросла в самое сердце.

Ну почему, почему, почему так получилось? С какой стати ему вздумалось обо мне забыть?! Неужели он не понял, что был у меня первым?

В ту ночь я постеснялась акцентировать его внимание на своей невинности. То есть не то чтобы и правда постеснялась… На самом деле мне было бы до замирания сердца приятно прошептать ему в ухо: мол, ты у меня первый. И тогда у той слегка подслащенной дешевым игристым вином ночи был бы совершенно иной колорит. Но я никак не могла дождаться правильного момента, чтобы обрадовать Данилу важной новостью. Я все думала: вот сейчас скажу ему, только дождусь паузы, вот сейчас, сейчас, пусть он только справится наконец с пуговицами моего (то есть маминого) платья, вот только пусть он отвоюет у моей машинально сопротивляющейся руки право на освобождение моего тела от трусов. Сейчас, сейчас. И вдруг выяснилось, что уже поздно. Конечно, я могла сообщить ему об этом и постфактум. Но это уже отдавало какой-то пошлятиной, дешевым психологическим шантажом. Сообщи я ему на десять минут раньше, и у него была бы возможность свести сладко-липкую ночь к исполненной благодарности нежной дружбе.

Но лишение девственности – процесс необратимый. Даниле уже никогда не удалось бы сбросить с себя сомнительно торжественный статус первого.

И я промолчала. Понадеялась, что он и сам все поймет. Достанет же он рано или поздно из багажника одеяло и заметит на нем кровавые пятна. Правда, я вовсе не уверена, что кровь была – доводилось мне слышать истории о страдалицах, чье первое соитие обошлось без этого сентиментального атрибута. И все же я надеялась, что сама отношусь к среднестатистической группе.

Лизка смотрела на меня, подозрительно прищурившись.

– Так было или не было? – допытывалась она.

И, вздохнув, я призналась: было. В конце концов, у Лизы можно выпытать какую-нибудь о нем информацию. Вдруг они меня обсуждали? Я вообще не исключала возможности, что это Даня попросил сестру со мной заговорить.

– Я просто хотела тебя предупредить, – ухмыльнулась она, – Данька тот еще ловелас. Поматросит и бросит.

Я вспомнила, как, накрыв мою ладонь своей, Данила с серьезным лицом пообещал на мне жениться. Но потом с улыбкой добавил, что брачное предложение действительно только в том случае, если я прославлюсь и разбогатею.

– Так что ты, главное, с ним не спи!

– Но мне показалось, что… – Я осеклась.

Сказать или не сказать?

– Или ты уже? – догадалась Лизка.

– Нет! – уверенно соврала я.

Она недоверчиво на меня взглянула.

– Ну ладно… Идем на сцену, там опять репетируют купальники.

В нашем коллективе сформировался даже собственный жаргон. Подиум мы по-свойски называли «языком» – этому научил нас преподаватель дефиле Жорик. А вместо «выход в купальниках» или «выход в вечерних платьях» говорили сокращенно – «купальники», «платья»…

Я уныло поплелась за Лизой на импровизированный подиум. Настроение мое было ниже ноля.

До конкурса оставалось два дня.

Данила так и не позвонил.

Непривычными туфлями на шпильке (которые также раздала нам Лена) я в кровь стерла ноги. Настроение было ужасным, и потому я казалась себе уродиной. Аппетит пропал, и мое лицо немного осунулось. Запали глаза, жестче обозначились скулы, так что в целом у меня был не богемный модельный, а болезненный чахоточный вид. Меня раздражала каждая мелочь – и демонстративная родительская холодность, и напускное веселье так называемых подруг.

Мама сделала первый шаг к примирению – подарила мне рассыпчатую пудру с блестками. Отец был категорически против. Но мама, поразмыслив о моем возможном будущем, проанализировав все вероятные варианты, решила, что не стоит упускать то, что само плывет в руки. Вряд ли ее непутевая дочь, то бишь я, что-нибудь потеряет, если потратит пару лет на модельную карьеру. Если что-то не сложится, образование можно будет продолжить и в семнадцать лет. Для девочки это совсем не катастрофа. А вот свежесть юности уходит быстро, и надо пользоваться моментом, чтобы попытаться ее задорого продать.

Про себя я решила, что это предприимчивая Лена Штиль промыла ей мозги.

В нашей квартире наконец воцарился мир.

Блестящая пудра, которая сыграла роль трубки мира, была упакована в дорогую хрустальную коробочку. Пуховка была похожа на спрессованные клочья розовой ваты. Никогда раньше у меня не было столь изящной вещицы, поэтому я сразу решила, что эта пудреница станет моим талисманом в новой, взрослой и красивой жизни.

Иногда посреди репетиции я уединялась в гримерной под невинным предлогом припудривания носа. Я садилась на корточки, прижималась спиной к прохладной стене, подносила пуховку к лицу и, блаженно зажмурившись, вдыхала ее смутно-сладкий аромат. Потом торопливо пробегала пуховкой по щекам и носу, и мягкие ватные прикосновения казались мне нежнее самого сладкого поцелуя.