Лишние дети

К Стасику я испытывала двойственные чувства. С одной стороны, он считался моим единственным другом. И девочки не хотели со мной играть, потому что я дружила со Стасиком. Он считался изгоем, а я – подружкой изгоя, да и сама не без странностей. Я от этого страдала и говорила, что мы вовсе не дружим, и даже смеялась вместе со всеми, когда Елена Ивановна обещала положить недоеденную котлету Стасику за шиворот. С другой стороны, я тоже считалась изгоем даже без помощи Стасика. Мальчишки не дружили с ним, потому что он дружил со мной. Я страдала, когда предавала друга и пыталась завоевать внимание Ленки или Светки. Но Стасик не обижался. Ему было все равно. Так мне казалось. Он не замечал, когда я начинала его сторониться, а когда снова к нему подходила – не удивлялся. А я всегда к нему возвращалась. Меня он завораживал взрослыми знаниями и внутренней силой, перед которой пасовала даже Елена Ивановна. После пятидневки я стала такой же, как Стасик. Пока он болел, ко мне вообще никто не подходил. Когда пришла Зинаида Петровна, стало легче – больше никто не понимал, кто хороший, кто плохой, с кем можно дружить, а с кем нет. Мы все вроде как считались одинаковыми. Даже я и Стасик. Система «любимчиков» и «изгоев», которую ввела Елена Ивановна, рухнула. Зинаида Петровна оказалась не способна кого-то полюбить и выделить. Как оказалась не в состоянии отругать или наказать за проступок. Мы все стали равными и страдали от этого. Я уж точно. Светка с Ленкой пытались выделиться, особенно Ленка старалась, но Зинаида Петровна вяло улыбалась – и все. Наша группа потеряла систему координат. Ладно я – у меня хоть лук в качестве отдушины имелся. А Ленка со Светкой вообще не понимали, как себя вести, растеряв все свои привилегии. Из чего я заключила, что детям нужны рамки. Им важно знать, кто главный, кто важнее. Дети страдают от системы, но еще больше они страдают от равнодушия и отсутствия всяких запретов и ограничений.

Стасик всегда оказывался прав, за что я его иногда готова была задушить. Даже в случае с тетей Светой оказался прав.

Еда в следующую неделю стала отвратительной. Даже я – всеядная и вечно голодная – не могла доесть картофельную запеканку. На кухне хозяйничала Люська.

– А где тетя Света? – спросила я.

– Заболела. Что, человек заболеть не может? Она тоже не железная! – рявкнула Люська, и я от испуга уронила стакан.

– Все, иди отсюда. Хватит сюда шлендрать! – накричала на меня Люська. – Привадилась, как кошка блохастая. Прикормили и не выгонишь.

Я ушла из кухни. Хотела сорвать фартук и косынку и бросить их Люське, но в последний момент не стала. Решила оставить все себе. Тетя Света не станет отбирать у меня фартук. А если она не вернется и Люська потребует фартук назад, я совру, что дома оставила или порвала. Я испугалась: а что, если тетя Света не вернется? Если мои счастливые дежурства на кухне закончились? Неужели все люди только кажутся добрыми, а на самом деле злые? А тот, кто кажется злым, на самом деле добрый? Я ведь думала, что Люська добрая и я ей нравлюсь. А получилось, что она меня презирает, как и Елена Ивановна.

Зинаида Петровна тоже казалась доброй, безобидной. Но она начала меняться. Если Елена Ивановна плела нам косы так туго, что потом голова полдня болела, то у Зинаиды Петровны оказались более изощренные методы. Она добивалась идеального пробора, заплетая девочкам по две косички. От нее уже все шарахались. Видимо, ей сделала замечание заведующая, и Зинаида Петровна упражнялась в плетении кос не на куклах, а на нас. У нее была специальная расческа с тонкой ручкой, острой на конце – ею она делала пробор. Зинаида Петровна проводила по голове так, что оставался красный след. И ладно бы один раз. Воспитательница вонзала ручку от расчески в голову и чертила линию по затылку. Это, знаете ли, больно. Очень. Почему она не могла заплести одну косу и не мучить нас проборами, не знаю. И тогда я поняла, что она тоже ненавидит детей. Когда с проверкой приходила заведующая, Зинаида Петровна сюсюкала и называла нас умничками и красотулечками. Иногда мне казалось, что она даже хуже Елены Ивановны. Та хоть открыто нас ненавидела, а Зинаида Петровна исподтишка.

– Тетя Света скоро вернется, – спокойно заметил Стасик, глядя, как я пытаюсь оторвать голову плюшевому медведю.

– Откуда ты знаешь? – Я взяла ножницы и решила разрезать игрушку на мелкие части, не думая о том, что мне за это будет от воспитательницы.

– Если разрезать по шву, получится быстрее, – посоветовал Стасик. – И, кстати, внутри там ничего нет. Просто вата, но не вата. Не знаю, как называется.

Последовав совету друга, я распорола медведя и не успокоилась, пока не вытащила из него последний клочок наполнителя.

– Кукол разбирать интереснее. – Стасик не уходил, а наблюдал за моими действиями. – У них можно глаза вынуть. И волосы пришиты изнутри. А если кукла говорит, то у нее внутри есть специальный механизм. Коробочка такая. Но самые интересные те, которые сами ходят. Только я такую куклу не разбирал.

– Откуда ты знаешь, что тетя Света вернется? – спросила я. – Откуда ты вообще про нее знаешь?

Стасик пожал плечами и потерял интерес к разговору.

Тогда-то я и решила что-нибудь сделать с Люськой и Зинаидой Петровной. Не могла придумать, что именно, но терпеть и ждать я научилась еще в младшей группе детского сада. Так что в последующие дни мне было чем заняться – обдумывать план мести. Но ни один меня не устраивал. Подложить горчицу в суп? Показать заведующей красную полосу на своей голове, образовавшуюся в результате регулярных упражнений воспитательницы в достижении идеально ровного пробора? Нужно было действовать наверняка, как получилось с Еленой Ивановной. А до «наверняка» я додуматься никак не могла. Стасик, с которым я поделилась своими планами, не заинтересовался моими рассуждениями.

– Тебе что, нравится Зинаида Петровна? – спросила я его.

– Кто? – переспросил Стасик.

– Ты что? Совсем уже? Не заметил, что у нас новая воспитательница? Елену Ивановну уволили, из-за меня!

Как же я хотела наорать на Стасика в тот момент. Ну что творится у него в голове?

– Ты же заметил, что тетя Света… что она… в общем, что ее пока нет! – не отставала я.

– Естественно. Изменился вкус еды. Соли стало больше. Я не люблю, когда пересолено. А лука в супе меньше. И морковки меньше. Тетя Света так не готовит. И картошку она по-другому режет. Как я мог не заметить?

– А то, что Елена Ивановна на тебя больше не орет и не заставляет делать дурацкие аппликации, не заметил?

– Да, заметил, но не думал об этом.

А я думала. И много. Зинаида Петровна вдруг стала меняться. И не в лучшую сторону. Может, мы ей надоели. Может, она поняла, что не хочет работать воспитательницей. Или у нее что-то случилось в личной жизни. Наверное, она замуж хотела, а ее никто не брал. Как Люську.

Люська очень хотела замуж, но все женихи пропадали, стоило ей размечтаться о свадебном платье. На кухне я слышала, как она жалуется тете Свете на свою несчастную судьбу. Думала, что на ней лежит проклятие, и хотела поехать в деревню, где жила какая-то бабка-гадалка, чтобы снять «венец безбрачия». Тетя Света хохотала, Люська обижалась.

– Тебя замуж никто не берет, потому что ты дура и дурой останешься! – твердила тетя Света.

– Это еще почему? – возмущалась Люська.

– Потому что ты неряха и ничего делать не умеешь. Вот последний твой кавалер почему от тебя сбежал? Потому что ты готовить не хотела.

– Мне и здесь кастрюль хватает. Не хватало, чтобы я еще дома у плиты стояла. Видеть все это не могу. Лучше бы в ПТУ на парикмахера пошла. Работала бы сейчас в парикмахерской. В фартуке красивом стояла. В мужском зале. Может, и замуж бы быстрее вышла. За клиента какого-нибудь.

– Ну да, стояла бы. И мыла мужикам их грязные головы. С перхотью, лишаями и залысинами, – хохотала тетя Света.

Но Люська не оставляла попыток найти свое женское счастье. Когда счастье не находилось, она становилась злой. Если честно, я не понимала, зачем обязательно иметь мужа и почему обязательно нужно выходить замуж. Вот зачем папа ребенку, я знала – чтобы не дразнили, не смотрели как на ущербного или неполноценного. А если нет детей, то зачем? У тети Светы не имелось никакого мужа, и она не собиралась никого заводить. У тети Розы тоже мужа не было. А эти две женщины мне очень нравились. Я считала их самыми лучшими на свете. Так что я решила, что тоже не стану искать себе мужа, чтобы не превращаться в Люську. А буду такой, как тетя Света и тетя Роза. Вот Игорь Левашов с пятидневки говорил, что, когда вырастет, поженится на мне, потому что он меня любит. Но я не хотела, чтобы моим мужем был Игорь. Вот на Стасика я еще, может быть, согласилась. Он меня понимал. Если бы у нас были дети, мы бы не отдали их в детский сад. Ни за что. Мы бы их сами воспитывали. Стасик учил бы их решать примеры, а я плела бы им красивые косы. И у меня бы получалось точно лучше, чем у Зинаиды Петровны. Но, если честно, детей я не хотела. Не мечтала, как Ленка со Светкой, сколько у меня их будет и как я их назову. Хотя бабушкой я очень хотела стать. Но пока не очень понимала, можно ли считаться бабушкой ребенку, если нет детей? Наверное, нет. Если бы я была бабушкой, я бы защищала своего внука или внучку от всех воспитательниц на свете. И я бы научилась готовить, как тетя Света, печь торты и печенья, чтобы им было вкусно. Чтобы они никогда не ходили в сторожку к тете Розе ради баранок и кружки чая.

А пока я ждала возвращения тети Светы. Никакого плана мести я так, естественно, и не придумала. Мама, когда мыла мне голову, заметила красный след от расчески и неожиданно спросила, откуда он у меня.

– Воспитательница так пробор делает, – ответила я.

– Значит, ты вертишься, – сказала мама, и больше ее мой след на всю голову не волновал.

Я подумала, что, может, тетя Света и права. Моя мама не готовила или готовила очень редко из того, что купит в кулинарии. Может, поэтому мой отец от нее ушел? Но я себя быстро оборвала. Существуют и другие причины. Тетя Света готовит так, что пальчики оближешь, но мужа у нее почему-то нет. Значит, дело не в еде. А в чем, я не знала.

Как не знала, что происходит с Зинаидой Петровной. Она вдруг очнулась от своей полудремы и стала злой и нервной. Воспитательница больше никому не говорила равнодушное «молодец». Перемены, постепенно происходившие с ней, неожиданно ускорились. Или она все это время старалась показаться хорошей, а теперь, когда освоилась, стала настоящей – такой, какой была на самом деле?

Ровно через неделю, в понедельник, еда вдруг резко изменилась – запеканку я проглотила не жуя. Даже Стасик доел суп. И нянечка всем раздала добавку – пюре, которое тоже оказалось настолько вкусным, что я чуть язык не проглотила.

– Тетя Света вернулась? – спросила я у Зинаиды Петровны.

– А тебе что за дело? – рявкнула воспитательница. – И, кстати, я больше с тобой оставаться по вечерам не собираюсь. У меня тоже есть дела. Пусть мама забирает тебя вовремя. Или будешь сидеть одна на веранде. Мне группу нужно закрывать.

Я просто обалдела. Зинаида Петровна осталась со мной всего один раз, один-единственный. И не сказать, что я была очень этому рада. Воспитательница все время смотрела на часы, но не выгоняла меня на улицу, позволяя играть в группе. Хотя я бы предпочла выйти погулять. Или отправиться к тете Розе. Моя мама всегда опаздывала, это правда. Меня забирали последней. Я сидела на качелях – оттуда хорошо просматривались ворота – и глядела на дорожку, ведущую к садику. Маму я замечала первой. А мама меня никогда – она шла в группу, которую уже закрыли, и только потом искала меня на улице. Каждый день повторялось одно и то же – мама, глядя под ноги, не замечая ничего вокруг, шла в подъезд, а я терпеливо ждала, когда она меня не найдет и выйдет на улицу, чтобы обнаружить меня на качелях. Почему я ее ни разу не окликнула? Не знаю. Мне хотелось, чтобы она сама догадалась – я всегда сижу на качелях, причем на правых, а не левых. Всегда жду ее в одном и том же месте. Но мама не догадывалась и удивлялась, что уже темно и никого нет. Каждый день она спрашивала: «А почему ты одна и никого нет?» Я даже думала, что она не умеет определять время по часам. Или такая же странная, как Стасик, который подмечал удивительные вещи, но не обращал внимания на то, что творится у него под носом.

С Еленой Ивановной бывало проще. Она закрывала группу, и ей было наплевать, где я. Так что я успевала забежать к тете Розе, поиграть с Филей, поесть и сесть на качели. Ожидание не казалось таким долгим. А в тот вечер, когда со мной осталась Зинаида Петровна, я чуть с ума не сошла. Минуты казались часами. Она два раза уходила из группы. Я проследила за ней. Она ходила в кабинет заведующей звонить. После второго звонка воспитательница вернулась в группу другим человеком. Будто с нее сняли оболочку и показали внутренности. Зинаида Петровна больше не казалась сонной и вялой. Она взяла подставку для карандашей и швырнула ее в стену. Карандаши разлетелись по полу. Я застыла, не зная, что делать. То ли собирать, то ли не двигаться.

– Это все из-за тебя, – прошипела она, подойдя ко мне. – Ты виновата. Дрянь!

Нет, она меня не ударила, хотя я на всякий случай пригнулась. Воспитательница схватила меня за ухо и резко дернула. Я думала у меня голова отвалится. В ушах зазвенело. А Зинаида Петровна продолжала выкручивать мое ухо. Я чувствовала, как у меня взрывается голова и жар растекается по всему телу. Она за ухо потащила меня в угол и заставила стоять не двигаясь. Я хотела дотронуться до уха, чтобы понять, на месте оно или нет, но Зинаида Петровна мне не разрешила. Стоило мне поднять руку, она по ней била. Я хотела почесать нос, в котором что-то свербило, но и этого она не позволила сделать. Я стояла ровно, из носа текли сопли прямо на пол, ухо горело. Не понимая, за что заслужила наказание, я слушала тиканье секундной стрелки на часах, висевших в группе. Раньше я и не замечала, что они так громко тикают.

Кстати, именно Стасик научил меня разбираться в часовой и минутной стрелках. Но никто, кроме меня, не догадывался, что Стасик умеет определять время. Тоже ведь странно. Отчего-то считалось, что определение времени – навык, которым владеют только взрослые, а детей можно обманывать.

«Дай мне пять минут», – говорила моя мама. Я смотрела по часам – пять минут давно прошли. Даже полчаса уже прошло.

Да, я стала очень пунктуальной девочкой. Знала, что за пять минут может произойти очень многое. Например, Зинаиде Петровне хватило этих минут, чтобы выкрутить мне ухо, уволочь в угол, поиздеваться, а потом как ни в чем не бывало разговаривать с моей мамой, которая пришла меня забирать. Буквально за минуту до этого Зинаида Петровна разрешила мне выйти из угла. Я села на пол там, где стояла. Так что мама застала привычную картину – ее «трудная» дочь сидит в углу и смотрит в одну точку. Мама благодарила воспитательницу за то, что та за мной приглядела. Что я за эти пять минут повзрослела лет на пять, никто не заметил. Как никто не заметил, что я тоже умею определять время.

Итоги лукового конкурса не давали мне покоя. Ободранные луковицы так и стояли на подоконнике. Каждый день, приходя в группу, я подходила к подоконнику, но уже не хотела менять воду в стаканах, поэтому они стояли с коричневой водой. Луковицы пустили страшные корни. Пахло от них ужасно – чем-то горьким, злым, отвратительным, жалким. Неожиданно я поняла, что Зинаида Петровна тоже пахнет для меня такой вот зацветшей и протухшей луковицей. У которой остались еще зеленые ростки, но она уже умерла. Большего ждать не придется. Или я сама была луковицей с подоконника. Слабые ростки, которые проклевывались вопреки всему, оказались оборванными. И все. Конец. Я чувствовала себя гнилой изнутри. Так ведь тоже бывает – разрезаешь нормальную с виду луковицу, а она внутри прогнившая. Тетя Света всегда ругалась, когда ей попадались такие. Если обрезанную от гнили половину бросишь в суп, все, считай, бульон можно выливать в унитаз.

Вряд ли от меня стоило ждать особых свершений, чистых мыслей или детского поведения. Да, я чувствовала себя луковицей, которая зачем-то пустила длинные корни, и они не предполагали дальнейшего развития и жизни. Похоже, все мы, дети и взрослые, оказались такими бракованными луковицами.

Однажды утром я заметила, что все изменилось – подоконник сиял белизной и чистотой. Ни стаканов, ни подписей с именами. В группе стало даже светлее. И запах исчез.

– А где лук? Конкурса не будет? – спросила я.

– Какого конкурса? – Зинаида Петровна сделала вид, что удивлена.

– Лукового. У кого больше стебли вырастут. Если что, я знаю, у кого сколько выросло, – настаивала я.

– Не было никакого конкурса. А ты невоспитанная девочка, которая дерзит взрослым. – У Зинаиды Петровны тряслись руки, чего я раньше за ней не замечала.

Я рассматривала собственные сандалии.

– Вы злая. Даже хуже Елены Ивановны. И вам нравится делать больно. Когда расчесываете, вы специально больно пробор делаете. Вы мне чуть ухо не оторвали. Вам нельзя работать воспитательницей. Вы ненавидите детей, – вдруг произнесла я и тут же пожалела, что вообще рот открыла. Да и не собиралась я высказываться, за меня словно кто-то другой говорил.

Зинаида Петровна схватила меня за руку и потащила к заведующей.

– Будешь сидеть здесь, пока тебя мама не заберет. Поняла? А она придет не скоро. Так что сиди и думай над своим поведением!

Воспитательница рывком бросила меня на диван, стоявший в приемной заведующей. Я прекрасно знала, что надо делать в таких случаях – плакать и просить прощения. Изображать раскаяние. Я попросила прощения, поплакала и сказала «больше не буду», но Зинаида Петровна объявила, что уж это наказание, самое ужасное из всех – отправить на воспитательную беседу к заведующей, – должно меня изменить. Возможно, я даже стану нормальной.

Я плакала уже искренне. Не потому, что боялась заведующей, хотя знала: если к ней отводили, то ребенок потом исчезал из детского сада. И нам не говорили, куда пропал несчастный и за что именно его наказали. Светка с Ленкой шептались, что все непослушные дети исчезают в кабинете заведующей в специальном шкафу. И больше их никто никогда не видит. Даже на пятидневке.

– Пожалуйста, не надо! Я больше не буду! Не буду так говорить! Только не надо к заведующей!

– Вот, давно стоило тебя сюда привести, – радовалась Зинаида Петровна, которая, видимо, не знала про шкаф и про то, что путь в кабинет к заведующей для ребенка становится дорогой в один конец. Тем более для таких детей, как я, чья мать не дружит с заведующей, не имеет мужа – большого начальника и лишена доступа к столу заказов.

Я плакала не из-за шкафа и даже не из-за перспективы исчезновения навсегда из садика. Я боялась, что мама ни за что не догадается искать меня именно здесь. Если уж она на качелях не могла меня заметить, что с нее взять? Воспитательница права – мама найдет меня не скоро, если вообще найдет. Зинаида Петровна еще немного постояла, наслаждаясь моими рыданиями, и ушла. Не знаю, сколько времени я просидела на этом диване – часов в приемной не оказалось. Зато стоял телефон. Я решила, что в самом ужасном случае позвоню в милицию или в «Скорую помощь» и попрошу передать маме, чтобы она искала меня в кабинете заведующей. Домашний телефон я, естественно, знала наизусть, но это знание мне не помогло бы. По вечерам мама снимала трубку и клала рядом с телефонным аппаратом, чтобы всем звонившим казалось, что у нас занято. Зачем она это делала? Не знаю. Но началось все после ее якобы командировки и моей пятидневки. Так что звонить домой бесполезно. Но мысль о том, что я могу набрать номер милиции и меня спасут, успокоила. Я сидела, думая о том, как здорово нашла выход из положения, и вдруг услышала странные звуки. В кабинете заведующей точно кто-то находился. Мне стало страшно до жути. Может, это запертые в шкафу дети стучат и зовут на помощь?

Наконец я заставила себя встать с дивана. Да, я всегда была излишне любопытна и «совала свой нос куда не следует», как говорила Елена Ивановна. Моя мама обычно напоминала про любопытную Варвару с оторванным носом, а Зинаида Петровна обещала, что если я буду много знать, то скоро состарюсь.

Я обошла приемную, разглядывая хрустальные вазы в шкафу. Чтобы успокоиться, я их пересчитала – ровно девять штук. Никогда не видела столько ваз в одном шкафу. Наконец, набравшись смелости, я приоткрыла дверь кабинета и заглянула внутрь. Шкаф в кабинете стоял, но книжный. Ничего зловещего я не разглядела. Кресло заведующей пустовало. Я зашла в кабинет и увидела огромную клетку на тумбочке рядом со столом. Такую клетку я видела впервые. Не клетка, а целый птичий дворец. В этом дворце сидел один-единственный маленький, просто крошечный попугайчик, хотя я ожидала увидеть кого-нибудь повнушительнее. Я подошла поближе и сказала то, что обычно говорят попугаям: «Попка – дурак». Откуда я знала, что говорят попугаям, если никогда не имела дела с птицами? Иногда мне казалось, что я как Стасик – знаю то, чего не должна знать.

Попугай никак на меня не отреагировал. Я несколько раз повторила: «попка – дурак», – но попугай суетливо бегал по своей жердочке и клевал зеркало. Он мне не понравился. Да и птиц я не очень любила. Даже голуби мне не нравились. Я просунула сквозь прутья палец. Попугай засеменил по жердочке, но на мой палец не обратил внимания. Я открыла дверцу и просунула в клетку руку. Взяла попугая – хотела рассмотреть его поближе. Мне всегда хотелось завести дома какое-нибудь животное, но мама не разрешала. Она считала, что от кошек вся одежда будет в шерсти, а в квартире – стоять ужасный запах. С собакой надо гулять дважды в день, а мама не могла. В принципе, я была с ней согласна, она и со мной-то гуляла редко и без особого удовольствия. Собака у меня, можно сказать, появилась – Филя. Но он не был моим полностью. А мне хотелось иметь котенка, чтобы играть с ним в нитку с привязанной бумажкой и чтобы он лежал на моих коленях и мурлыкал. Но мама говорила, что в этом случае в ванной нужно ставить специальный лоток, приучать котенка туда писать и какать и рвать на мелкие кусочки газеты. Грязные выбрасывать и рвать новые. Котенок будет разбрасывать эти клочки по всей квартире, и она рано или поздно задохнется – или от запаха кошачьей мочи, или от шерсти. Еще мама рассказала, что кошки вылизывают свою шерсть, а потом их рвет этой шерстью, и мне придется все убирать. Я решила, что обойдусь без котенка. В соседней группе была девочка, которая ела свои волосы и умерла. Так нам Елена Ивановна рассказывала. Девочка рвала собственные волосы, ела их и даже этого не замечала. А потом у нее в животе образовался целый пучок этих волос, ее разрезали, чтобы достать волосы, но было уже поздно. Именно поэтому заведующая требовала от всех девочек ходить с туго заплетенными косами, чтобы даже шанса вырвать волосок у нас не имелось. Я не очень верила в историю про девочку, поедающую собственные волосы. В садике все пугали друг друга всякими страшилками. После пятидневки я вообще не верила ни в какие россказни.

Почему я взяла в руки попугая и вытащила его из клетки? Наверное, потому что птиц я вблизи никогда не рассматривала. В нашей группе стоял аквариум с неприметными и неинтересными рыбками и жила черепаха. За ними можно было наблюдать. Мне не нравилась черепаха, потому что она скучная и все время сидела, спрятавшись в панцирь. Рыбки тоже меня не интересовали. А этот попугайчик был живой, забавный и глупый. Он не пытался вырваться. И говорить не умел. Опять враки – я-то считала, что все попугаи умеют говорить хотя бы несколько слов. Я держала в руке птицу и пальцами чувствовала мягкие перышки. Попугайчик дернулся, и я сжала кулак, чтобы его удержать. Испугалась, что он улетит и я не смогу вернуть его в клетку. Но птица больше не трепыхалась. Я решила, что попугай просто уснул. Я спокойно рассмотрела его лапки, перышки и клюв. А потом аккуратно вернула в клетку. Еще удивилась, что попугаи спят так же, как люди – на спине, а не на жердочке.

Я аккуратно закрыла дверцу клетки и вернулась в приемную заведующей. Села на диван, обдумывая, просить ли маму завести попугая или нет? Тут в приемную влетела Зинаида Петровна.

– Вот ты где! – закричала она. – Я тебя по всему саду ищу!

– Вы мне сказали здесь сидеть, – прошептала я, и Зинаида Петровна замолчала.

– Иди, за тобой мама пришла!

Я пулей вылетела из приемной. Мама. Значит, она меня все-таки нашла! Значит, она искала! Я была просто счастлива. Но мама встретила меня совсем не радостно.

– Что ты опять натворила? – строго спросила она.

– Ничего, – ответила я.

– У меня был серьезный разговор с воспитательницей. Она на тебя жаловалась. Ты не умеешь себя вести. А значит, я в этом виновата – не научила правилам поведения. Никак не пойму, почему ты не можешь быть нормальной?

– Я нормальная.

– Тогда почему Зинаида Петровна говорит, что ты врешь? Ты ведь знаешь, что врать плохо. Что это преступление!