Лишние дети

– Знаю. Я больше не буду. Обещаю.

– Чего именно не будешь?

– Не знаю. – Я готова была расплакаться.

– Ты наказана. Неделю не будешь смотреть телевизор. Даже «В гостях у сказки». Подумаешь над своим поведением и поймешь, за что именно просишь прощения. Сказать «больше не буду» – самое простое. Ты уже не маленькая и должна нести наказание за проступки. Тем более за ложь.

– Я не врала. – Я готова была признаться в перестановке лука и даже в том, что без разрешения заходила в кабинет заведующей, но мама уже пошла вперед, делая вид, что со мной не знакома. Я поплелась следом. Мама меня не искала. Меня вернула из кабинета Зинаида Петровна. И мама даже не спросила, за что я попала в приемную заведующей. Она поверила Зинаиде Петровне. Если бы я рассказала ей про лук, мама бы решила, что я точно ненормальная. Тогда я снова решила, что непременно стану бабушкой, такой, как Светкина. И всегда буду защищать своего внука или внучку. Ни за что не скажу, что они врут и придумывают. Я поклялась себе, что ни за что не забуду, какие бывают воспитательницы и как умело они врут.

На следующий день во время занятий – мы делали очередную дурацкую аппликацию – Зинаида Петровна подозвала меня к своему столу. Я испугалась, что неаккуратно наклеила треугольник, изображающий крышу дома. У Зинаиды Петровны, которая совершенствовала свои навыки не только в плетении косичек, но и в поделках, случился настоящий пунктик по поводу аппликаций. Даже с Еленой Ивановной было веселее. Мы хоть из пластилина иногда лепили, а Зинаида Петровна очень полюбила аппликации. Замучила нас ими. Она сама с удовольствием вырезала идеально ровные кружочки и квадраты, чтобы показать, к чему нужно стремиться. Получалось у нее, если честно, так себе. До Елены Ивановны ей было далеко, но она так старалась, что даже язык от усердия высовывала. Может, она не ходила в садик и не нарезалась вдоволь?

У нее появились настолько острые ножницы, что было страшно смотреть, как она кромсает ими лист картона.

Я подошла к столу и застыла. Еще бы не застыть – Зинаида Петровна чуть не ткнула в меня своими ножницами.

– Рита, ты хорошая девочка, – ласково сказала воспитательница, и мне стало совсем худо. Что еще я успела натворить за это время? Вроде бы ничего. Или Зинаида Петровна опять про лук вспомнила?

Воспитательница смотрела на меня и продолжала держать ножницы на уровне моей шеи. Я немного отодвинулась, на всякий случай. На полшага. И еще на полшага. Слава богу, Зинаида Петровна не заметила, что я пытаюсь отойти.

– Рита, ты должна сказать мне правду. Ты же знаешь, что врать – очень, очень плохо, – продолжала Зинаида Петровна.

Я кивнула, все еще пытаясь припомнить, за что меня могут наказать.

– Ты ведь вчера сидела на диване в приемной? Там, где я тебя оставила?

– Да, – ответила я.

– Ты не вставала с места? – уточнила Зинаида Петровна.

– Нет.

– Ты клянешься? – Воспитательница поклацала ножницами.

Поклясться я, если честно, боялась. Клятва мне казалась уж слишком важным поступком, и я не знала, что бывает за нарушение клятвы. И даже знать не хотела. Но еще на пятидневке Таня предложила мне поклясться в вечной дружбе на крови.

– Это как?

– Ты проткнешь иголкой свой палец, а я проткну свой. И мы потрем пальцами.

– А что будет, если нарушишь?

– Смерть. Это самая страшная клятва, если на крови.

Я согласилась поклясться, чтобы Таня не рассердилась. Но, к счастью, до крови дело не дошло – Таня не смогла найти иголку. У меня была булавка, которой мама пристегнула мне варежку к резинке – забыла пришить, но я решила не говорить про булавку. Колоть палец до крови мне как-то не хотелось. Таня несколько дней ходила странная. И казалась еще более ненормальной, чем обычно. Она могла вдруг начать смеяться ни с того ни с сего, а уже через минуту горько плакать. Она больше не сидела на качелях, а стояла рядом и раскачивала что есть силы пустые качели. Таня никак не могла успокоиться – раскачивала и раскачивала, пока воспитательница чуть ли не насильно уводила ее в группу. У Тани была любимая мягкая игрушка – кошка, которую она называла Мусей. Таня повсюду носила за собой Мусю, уже грязную, без усов, ободранную, с почти оторванным хвостом. Таня не только спала с нею, но и ела, играла, выходила гулять. Если Таня забывала Мусю, все дружно бежали искать игрушку. И тут вдруг Таня выбросила кошку в окно. Добрая Валентина Павловна, увидев, что Таня ходит без Муси, начала волноваться.

– Танечка, а где твоя Муся?

Таня молчала. Мы сказали, что Муся валяется под окном. Валентина Павловна сбегала вниз, принесла кошку, постирала ее и положила сушиться на батарею. Уже чистую игрушку она выдала Тане, надеясь, что та порадуется. Но Таня сказала «спасибо», подошла к окну и снова выбросила Мусю. Валентина Павловна ахнула и опять побежала за игрушкой. Даже я не понимала, что случилось с Таней. Она ведь без Муси даже в туалет не ходила. Я считала себя уже взрослой, и у меня не было такой связи с игрушкой, пусть даже любимой. Таня меня пугала.

На помощь неожиданно пришел Игорь, чего я никак не ожидала. Он подошел к нам и сказал, что не обязательно клясться на крови, а можно поклясться на слюне. Плюнуть на ладонь и пожать друг другу руки. Тогда тоже считается, что вы друзья на всю жизнь.

Как потом рассказал мне Игорь, Таня сначала подходила к нему с предложением дать клятву на крови, но он отказался. Потом вроде как отказалась я. И поэтому Таня стала ненормальной. Он слышал разговор воспитательниц, что если девочка будет по-прежнему чудить, то ее придется переводить в садик для дебилов. Но если ее странное поведение изменится на нормальное, то ее оставят на пятидневке и ничего не сообщат заведующей.

– Хочешь поклясться на слюне? – спросила я у Тани.

– Хочу.

Мы втроем плюнули на ладони и пожали друг другу руки, растерев рукопожатиями слюну. И после этого Таню как подменили.

– А где моя Муся? – вдруг спросила она. – Вы не видели Мусю?

– О господи, – подскочила от радости Валентина Павловна. – Здесь твоя Муся. Решила на батарее погреться. – Она выдала Тане игрушку, уже дважды постиранную. Валентина Павловна даже хвост ей пришила.

– А почему она такая… новая? – удивилась Таня.

– Она не новая, а чистая. Я ее искупала, – ответила воспитательница.

– А разве кошек можно мыть? – спросила Таня.

– Конечно! Не можно, а нужно! – начала рассказывать воспитательница. – Смотри, какая у твоей Муси шерстка стала!

Таня рассмотрела свою любимую игрушку и успокоилась. Она опять повсюду ходила с Мусей и стала почти нормальной. Воспитательницы так и не поняли, что произошло, но решили, что для девочки в любом случае лучше остаться, пусть и на пятидневке, но в привычной обстановке, чем переходить в садик для дебилов.

А я тогда поняла, что не только Стасик – самый умный из всех знакомых мне мальчиков. Игорь тоже очень умный, раз придумал такое со слюной. Именно тогда я сообразила, что лучше дружить с мальчиками, чем с девочками. Мальчики видят больше девочек.

– Поклянись! – требовала от меня Зинаида Петровна.

Я не смогла, естественно. Поэтому просто промолчала.

– Ну, конечно! – Зинаида Петровна взмахнула ножницами в опасной близости от моего лица, хотя я успела сделать еще полшага в сторону. – Я так и знала, что ты обманываешь! Ты ведь знаешь, что бывает с детьми, которые врут?

– У них нос вырастает, как у Буратино? – спросила я. Ну что еще я могла спросить в подобной ситуации?

– Ты еще и издеваешься? Как ты смеешь? – заорала Зинаида Петровна, подскочив с места. Она нависла надо мной, размахивая ножницами. Я подумала, что она может меня и зарезать случайно.

– В туалет ходила, – быстро сказала я, надеясь отсрочить собственную смерть. – Вы же не говорили, что в туалет нельзя. И еще к окну подходила. Я боялась, мама меня не найдет. Она же знает, что я всегда одна на качелях, последняя в группе остаюсь. Я боялась, что мама домой уйдет, не станет меня искать. Она же забывает дать мне новые краски и сменные колготки – вы сами ругались. Она и про меня могла забыть. Вот я и стояла около окна, чтобы ее увидеть и позвать. Но вы пришли и меня забрали. А после туалета я руки помыла и полотенце аккуратно повесила, как вы требуете. Но мама меня ведь так и не нашла. Это вы ей сказали, где я. Спасибо. Мне было очень страшно там сидеть. Я больше не буду себя плохо вести. Никогда. Обещаю.

Я тараторила без умолку, надеясь, что хотя бы одна причина заставит Зинаиду Петровну отказаться от замысла зарезать меня ножницами. Еще раз двадцать я произнесла «больше не буду», «простите» и твердила про туалет.

– Ладно, иди доделывай аппликацию, – велела воспитательница.

Я поплелась к своему столу и не помнила, как закончила клеить домик. Мне не давала покоя мысль о том, что, пока я сидела в приемной у заведующей, произошло нечто страшное. Но что именно – я не знала. И Зинаида Петровна очень хотела, чтобы я оказалась в этом виновата, но не смогла добиться от меня признания. Поэтому и отпустила без наказания. Но что случилось? Все же было как обычно. Я точно знала, что ничего ужасного не натворила. Ну зашла в кабинет заведующей – это же не преступление! Но ничего не разбила, не сломала. Может, Зинаида Петровна переживала, что я узнала тайну – никакого шкафа, в котором пропадают непослушные дети, не существует? Может, она думала, что я расскажу другим детям, что это враки? И тогда никто не будет бояться вызова к заведующей?

На прогулке я забилась в дальний угол веранды и ни во что не играла. Мечтала, чтобы меня никто не увидел и не заставил делать куличики, играть в дочки-матери, прыгать на скакалке и играть в мяч. У меня не осталось никаких сил. Ноги стали как ватные, а в голове шумело. Даже уши заложило. Меня тошнило, но я боялась, что если меня вырвет, то Зинаида Петровна решит – я точно виновата. Мне было очень плохо. Даже хуже, чем обычно. Я едва сдерживалась, чтобы не пожаловаться Зинаиде Петровне. Хотя очень хотела признаться – меня тошнит, голова сильно болит. Если кто-то из детей жаловался на боль или падал, разбивая до крови руку или ногу, его отправляли к медсестре, сразу звонили родителям и жалели. Медсестра давала заболевшему ребенку аскорбинку и иногда целую плитку гематогена. Гематоген я любила больше шоколадок, но мама мне его редко покупала. Зато тетя Света часто подкармливала меня – давала несколько квадратиков. Повариха говорила, что я бледная и мне не хватает в организме железа. Про железо я не очень понимала, а гематоген ужасно любила. Так что я была бы не прочь оказаться у медсестры. Говорили, что она очень добрая. Но я ни разу не побывала в ее кабинете, и мне не доставалась аскорбинка просто за то, что я поцарапала руку.

Я не умела болеть, не имела на это права. Тогда бы маме пришлось брать больничный, а ее начальнику на работе не нравилось, когда сотрудники или их дети болеют. Так что я старалась не расстраивать маму. Даже если у меня случался насморк или кашель, я все равно ходила в садик. Как, кстати, многие дети. Не только я. Елена Ивановна очень злилась, когда мы шмыгали носами и «дохали», то есть кашляли, над тарелками. Воспитательница так и говорила: «хватит дохать». Чтобы «выветрить заразу» – тоже ее выражение – она устраивала проветривания. Открывала окна настежь. Даже зимой, когда стояли морозы. Она не разрешала нам одеваться потеплее. Мы сидели и клацали зубами. Да, клацать зубами для меня было не образным выражением, а самым что ни на есть реальным. После такого выветривания дети или заболевали окончательно и в сад не приходили, или вдруг выздоравливали, как я. Не знаю, откуда у меня такая закалка. Удивительно, но про проветривания Елены Ивановны никто из родителей не знал. Наверняка так запрещено поступать с детьми – заставлять их сидеть около раскрытых настежь окон при минусовой температуре на улице. Но дети ведь не знают, что с ними можно делать, а чего нельзя. Мы со Стасиком всегда оказывались самыми крепкими и устойчивыми к вирусам.

Но в тот день мне стало совсем невмоготу. Я уже даже аскорбинки не хотела, а мечтала просто зайти за веранду, лечь там и спокойно умереть. Я не преувеличиваю. Я закрыла глаза и представила себе, как мама плачет, что я умерла. Но потом подумала, что мама наверняка будет занята на работе и вряд ли сможет меня похоронить. А умирать в одиночестве мне не хотелось. Я заставила себя встать и зайти за веранду, где меня вырвало. Так сильно, что я испугалась. Меня рвало безостановочно. Я вытиралась рукавом куртки. Очень хотелось пить. Я насквозь промокла. Опять же каким-то чудом, плохо соображая, я добрела до сторожки и буквально рухнула на руки сторожихе.

– Господи, что с тобой? – перепугалась тетя Роза.

– Пить хочу.

– Тебя рвало?

Я кивнула.

Сторожиха уложила меня на свою кровать, укрыла одеялом – я тряслась от озноба, – отпоила горячим чаем и замыла следы рвоты на куртке.

– Бедный ребенок, с чего ты вдруг? Температуры вроде нет. Съела что-то? Тоже не похоже – у Светы не отравишься. А новая ваша эта, Зинка, куда смотрит? Давай я тебя к медсестре отведу! – Тетя Роза сидела рядом со мной на кровати.

– Не надо. Мама не сможет меня похоронить. Ее с работы не отпустят, – прошептала я.

– Да что ты такое говоришь? – ахнула тетя Роза. – Что ж с тобой происходит-то?

– Не говорите никому, – попросила я.

– Да не скажу, конечно. Давай вот, валерьянки выпей. И отвар ромашки. Я себе заваривала. Хуже точно не будет.

Я покорно пила валерьянку с ромашкой. Мне стало немного легче. Я даже попыталась встать. Но ноги не держали.

– Полежи еще. Я сбегаю к Зинке, скажу, что ты у меня, – предложила тетя Роза.

– Не надо. Она запретит мне сюда приходить.

Я не хотела, чтобы Зинаида Петровна знала, что мне стало плохо. И тем более не хотела, чтобы в наказание меня лишили моего убежища – сторожки тети Розы. Единственного места, где я ничего не боялась, где мне было уютно и спокойно.

– Да, точно запретит, – согласилась тетя Роза, – может, я твоей маме позвоню, пусть заберет тебя тихонько?

– Я же говорила – она на работе. Не сможет уйти. Только рассердится. Она говорит – я не имею права болеть. Мама все равно меня завтра в сад отправит. Со мной некому сидеть. У нас нет ни бабушек, ни других родственников.

– Да как же это? А подруги у твоей мамы есть?

– Нет. И с соседками она не дружит. Я – наказание на ее голову. Когда у меня день рождения, мама всегда плачет. Она не хотела меня рожать. Так получилось. И я ей сломала жизнь.

– Что ты такое говоришь? Не выдумывай! Это ты от болезни бред несешь. Какая мать так скажет про своего ребенка? Ну, работает мама, чтобы тебя прокормить. Устает. Может что-то сказать в сердцах, так это все от усталости, а не потому, что она так думает, – начала убеждать меня тетя Роза.

– Нет. Она так правда думает, – ответила я.

Я ушла из сторожки, оставив тетю Розу, которая держалась за сердце и плакала. Кое-как доплелась до группы, разделась и ушла в угол, где лежали коробки с конструкторами, в которые никто не играл. Там хотя бы я могла посидеть спокойно. Я достала первую попавшуюся коробку и изображала, что привинчиваю гайку.

– У заведующей попугай сдох, – услышала я. Рядом присел Стасик.

– Откуда ты знаешь? – спросила я.

Стасик пожал плечами и не ответил. Он достал из кармана карамельку и дал мне. Я чуть ли не с оберткой засунула конфету в рот. Изо рта наконец пропал привкус рвоты и травяного отвара.

– Это я, – тихо призналась я, – но не специально. Просто в руки его взяла. Хотела потрогать. У него перья были мягкие. Я только посмотреть хотела.

– Я знаю, – спокойно ответил Стасик.

– Ты никому не скажешь? – перепугалась я.

– Нет. Меня никто и не спросит, – улыбнулся Стасик.

– Что мне делать?

– Ничего. Ты уже не призналась. Если молчать, никто ничего и не узнает. Животные иногда умирают просто так. Рыбки в аквариуме, например. Я же никому не говорю, что рыбок стало меньше, никто и не знает. Иногда даже человек умирает, и про него никто не знает, что он уже умер. Если не говорить, то можно считать, что ничего не случилось.

– Я думала, попугай просто уснул. Ведь птицы тоже спят! – Меня опять начало тошнить.

– Они скоро забудут, взрослые. Новую птицу заведут, а про старую и не вспомнят.

– Как это?

– Как родители заводят новых детей, когда старшие надоедают. Моя мама завела мне брата, чтобы я стал более ответственным и перестал быть эгоистом. Но теперь она занята не мной, а братом. Так что она для себя его заводила, чтобы забыть про меня.