Суп, второе и компот

И снова про бобовые – фасоль, горох и чечевицу

Если приходите на рынок, спрашивайте не фасоль, а лобио. Вас поймут и отправят туда, где продаются специи, гранатовый соус, орехи, халва, цукаты, блюда для плова и масло – от льняного до кунжутного. Белая крупная фасоль идеально подходит для супов, похлебок. Я люблю похлебку именно с белой, крупной фасолью. Так готовят похлебки в Испании, например. Фасоль остается неразваренной, целой. Красная, мелкая – для лобио, пирогов. Ее проще давить, она быстро разваривается. Разноцветная – для всего. Из нее и похлебка получается идеальная, и лобио. Стоит ее перебрать, потом промыть и залить водой на ночь. Плохие фасолины сами всплывут на поверхность. Утром еще несколько раз промыть, убрав плохие фасолины, сварить и использовать в любом виде. Сытно, полезно. Источник белка для тех, кто не ест мясо.

Там же, где лобио, можно найти чечевицу. Я покупаю красную, яркую. Фасоль и чечевица – мои вкусы детства. Рис стоил дорого, в наше село его завозили редко. Откровенно говоря, я даже варить рис толком не умею. Он у меня всегда превращается в кашу. А фасоль с чечевицей были в каждом доме. И я по мимолетному взгляду, брошенному на пакет с фасолью или чечевицей, могу определить, когда их собрали и упаковали.

Вообще с крупами должно сложиться взаимопонимание. Да, я умею варить гречку. Ни в коем случае ее нельзя варить в кастрюле, только на сковороде, залив до краев и поставив на маленький огонь. Умею, но не люблю. Мне проще возиться с фасолью. Рис тоже лучше «варить» на сковороде. Крупы в пакетиках – вселенское зло.

Фасоль сейчас на рынках продается почти идеальная. Всплывают лишь несколько фасолин. А в моем детстве ее требовалось перемывать несколько раз. Выбирать фасолинки, варить, обязательно снимая пену. Если не снять, будет горчить.

Ой, вспомнила про семечки. Какой главный навык ребенка в селе? Уметь чистить семечки, раскалывая их зубами и вытаскивая семечко языком. И плеваться шелухой на дальность. Семечки продавались повсюду в газетных кульках. В такой кулек, свернутый из половины газетного разворота, то есть одного листа формата А3, помещался ровно один стакан. Граненый. Как раз, чтобы получилось сверху завернуть газету и добежать до дома, не рассыпав по дороге. На вокзале, конечно, мерили стаканами поменьше, пузатыми для виду, однако семечек в них помещалось намного меньше. Но это для пассажиров. Детей никогда не обманывали. Семечки были еще теплые, пожаренные несколько часов назад. От них язык становился черным. Вкусные до невозможности. Ядрышки тоже получались слегка поджаренные, а не белые. Пока весь кулек не сгрызешь, не остановишься. Мы вечно ходили с прилипшей к губам шелухой. А еще были тыквенные. Тоже вкусные, но стоили дороже, и в кулек их помещалось меньше. Их тоже жарили до слегка желтоватого цвета. А я любила пережаренные. Ну и самое вкусное, самое ценное лакомство – только что сорванный цветок подсолнуха с мягкими нежными семенами.

Моя мама терпеть не могла грызть семечки и запрещала мне. Считала, что я только желудок засоряю шелухой.

– Ты как бабка у забора, – твердила мне она. Я же скучала по вкусу семечек. Говорила маме, что покупаю для птиц – высыпать в кормушку, вырезанную из пакета молока. Московские семечки не шли ни в какое сравнение с деревенскими, но я их все равно ела. Не грызла, а разламывала шелуху пальцами. Возвращаясь в деревню, быстро восстанавливала ценный навык – иначе ребята засмеют, если увидят, как я чищу семечки пальцами, а не виртуозно отплевываюсь шелухой.

А ведь еще были козинаки из семечек! В магазине на вокзале продавались слипшиеся бруски.

– Смотри зубы не сломай, – предупреждала продавщица тетя Нина.

Но самое вкусное, когда откусываешь, рискуя сломать не только зубы, но и челюсть свернуть. Перекатываешь во рту кусочек, как карамель, пока мед и сахар чуть растают, и только потом вгрызаешься в семечки.

Сейчас козинаки продаются и с арахисом, и с другими орехами, но самые вкусные именно с семечками, обычными.

Домашние козинаки

Орехи – грецкие, миндаль, фундук – прожарить на сковородке на слабом огне без масла. С миндаля и фундука предварительно снять кожицу (ошпарить кипятком). Нарезать кусочками, но не мелко. Блендером лучше не пользоваться. Мед сварить до густого состояния, чтобы не растекался. Всыпать орехи в мед и проварить, постоянно помешивая, пока не появится аромат карамели. Всыпать в мед и орехи сахарную пудру. Перемешать. Выложить массу на деревянную доску (ее нужно смочить холодной водой) и раскатать толщиной не более одного сантиметра, смачивая скалку холодной водой. Остудить и нарезать на квадраты. Оставить, пока козинаки не затвердеют.

На 1 кг орехов 1 л меда и ¼ стакана сахарной пудры.

Все самые вкусные блюда получаются от… нищеты или недостатка того или иного продукта. Пшеничную муку в сельпо завозили не так часто. Точно помню, что ее покупали не килограммами, а мешками. У каждой хозяйки был специальный мешок для муки, с которым ходили в сельпо, и там пересыпали из магазинного огромного мешка в мешок покупательницы. Пшеничную муку использовали экономно. На пироги, конечно, только она и шла.

А вот кукурузная мука имелась в избытке. Целые поля были засажены кукурузой, и мы обрывали кукурузные початки, превращая их в кукол. Некоторые хозяйки сами делали кукурузную муку разного помола. Девочек, естественно, усаживали обирать зерна с початков. Мы чего только не придумывали, чтобы побыстрее справиться с поручением и убежать гулять – терли початки друг об друга, пытались срезать ножом. Потом зерна ссыпались в мельницу, немногим больше, чем для кофе, и перемалывались вручную. Но продавалась и готовая мука. Из нее варили кашу – мамалыгу, пекли мчади – простые и с разными добавками: сыром, зеленью. Мчади, кстати, идеальное дополнение к лобио. Кукурузную муку всыпали в дзыкку – блюдо, которое готовили и детям на завтрак или на полдник, в виде каши, и мужчинам подавали с хлебом в виде соуса (рецепт я уже приводила). Если не было цахтона, то к отварной картошке тоже подавали дзыкку. Она готовилась на сметане или сливках. Добавлялись мука, сыр, сырое яйцо. Иногда кукурузную муку заменяли манкой или смешивали ее с кукурузной мукой. Или вместо кукурузной использовалась пшеничная мука. В любом из вариантов получался густой соус, в который нужно обмакнуть хлеб. Этот рецепт иногда встречается и сейчас на кулинарных сайтах и называется «сырная каша». В детстве я не очень любила дзыкку в виде каши, а вот с хлебом – обмакнуть еще горячую горбушку в горячий соус, тут же сунуть в рот, обжигая язык и небо, и убежать играть – особое удовольствие, восторг.

Дзыкка, если ее готовить по всем правилам, конечно, настоящее испытание для молодой хозяйки. Ведь именно по этой каше, которая считается одним из самых древних известных блюд, свекровь проверяет кулинарные навыки невестки. Мешать ее нужно непременно по часовой стрелке. Медленно. И ни в коем случае не разговаривать. При ее приготовлении хозяйка обязательно должна молчать. Дзыкка, говоря современным языком, не самое полезное блюдо, слишком калорийное, и в современных семьях ее готовят не так часто, как раньше. Но обязательно – по случаю рождения сына и когда ему исполняется год.

Помимо дзыкки, детей кормили пшенной кашей. Я думаю, в целях экономии. Пшенку варили в огромной кастрюле на воде. Потом разделяли – часть шла для цыплят, которых тоже выкармливали пшенкой, часть – детям. Детям с молоком смешивали и доваривали. Добавляли сахар. А самая вкусная каша получалась, если ее сварить с тыквой. К тому же в ней очень мало калорий. Ее можно есть даже тем, кто сидит на строгой диете. Пшенка – до сих пор моя самая любимая «цыплячья» каша, как я называла ее в детстве. У мамы в Москве я ее тоже все время просила: «Свари мне цыплячью кашу». Мама не понимала или делала вид, что не понимает. Она меня к геркулесу отчаянно приучала. А вот геркулеса как раз в селе и не было. Я это точно помню.

Мчади

Кукурузная мука мелкого помола. Сыр – сулугуни, имеретинский, домашний, адыгейский. Одно яйцо. Замесить неплотное тесто. Можно добавить мацони, сметану, простоквашу, кефир. При желании – мелко порезанную зелень. Посолить по вкусу, если используется несоленый сыр. Слепить в виде слегка продолговатых, небольших по размеру лепешек, смачивая руки водой. Жарить на растительном рафинированном или оливковом масле с одной стороны в течение двух минут, перевернуть, закрыть крышкой сковороду и жарить до румяной корочки.

Чурек (осетинский рецепт)

Просеять кукурузную муку (около 500 г). Довести воду (400 г) до кипения и добавить в нее соль и соду, погашенную лимонной кислотой. Влить в муку. Тщательно вымесить. При необходимости добавить воду. Слепить лепешки овальной формы (руки смочить холодной водой). Каждую лепешку смазать водой, чтобы они не потрескались. Жарить до готовности.

Цыплячья (пшенная) каша

Рецепт очень просто запомнить. На один стакан пшенки потребуется 300 г тыквы, 300 мл молока и 300 мл воды, 2–3 столовые ложки сахара. Тыкву очистить и избавиться от семян, нарезать на маленькие кубики. Залить холодной водой так, чтобы она покрывала тыкву, довести до кипения и варить минут десять. Пшенную крупу при необходимости перебрать, положить в мелкое сито, промыть холодной водой и обдать кипятком. Переложить в кастрюлю с тыквой. Варить около 5 минут, пока крупа не разбухнет. Влить в кастрюлю половину молока и воды. Варить на медленном огне, постоянно помешивая и добавляя по необходимости молоко с водой. Это займет около 25 минут. После этого добавить в кашу, которая должна быть жидковатой, щепотку соли и сахар. Перемешать. Положить сливочное (или топленое) масло, закрыть кастрюлю крышкой и дать настояться. Перед подачей можно еще добавить сливочное масло.

Но были блюда, которые я помнила с детства – вкус, рецепт, подачу, – но никогда не готовила в молодости. Начала готовить лишь несколько лет назад. А некоторые совсем недавно. Даже не знаю, почему раньше не решалась. Например, латкес. Проще говоря, оладьи из натертого на терке сырого картофеля. Еврейское блюдо, которое всегда подается на хануку. Нет, это не то же самое, что драники, хотя похоже. Я делала форшмак, даже халу пекла. А до латкес руки не доходили. Я догадываюсь почему. Это опять рецепт-воспоминание о бабушке. Которое мне не хотелось изменить, разочаровавшись во вкусе.

У бабушки была подруга тетя Люба. Она жила не в нашем селе, в городе. Бабушка говорила: «Сегодня Любин праздник», – и ехала ее навещать. Я завидовала тете Любе, у которой было много других праздников, а не только обычные – Новый год, Восьмое марта, день рождения. Да и еще такие важные, что моя бабушка ни один не пропускала.

– Возьми меня к тете Любе, – все время просила я.

– Возьму как-нибудь, – обещала бабушка.

Однажды я чуть ли не вцепилась в бабушкин подол и заявила, что тоже поеду к тете Любе. Мне так хотелось посмотреть на женщину, у которой столько других праздников. Наверняка она была очень доброй и веселой. Я даже нарисовала себе ее образ – Снегурочка, которая выросла, но осталась доброй, красивой и ходила всегда нарядная.

– Хорошо, возьму, – строго ответила бабушка, – но ты никому никогда не расскажешь о том, что видела и что ела в доме тети Любы.

– Почему? – удивилась я.

Бабушка промолчала.

– Ты чего-то боишься? – Я удивилась, потому что бабушка выглядела странно, не так, как обычно. Она была растерянной, что ли.

– Я не за себя боюсь, за Любу. То есть она боится. И мы должны уважать ее чувства. Поняла? – сказала наконец она.

– Нет, – призналась я.

– Люди все разные. У каждого свои страхи. Мы не можем их осуждать или переубеждать. Должны поддерживать. Человек не просто так живет, сам по себе. Родился – и все. За ним – история семьи. И в каждой семье – своя история.

– Тетю Любу замуж никто не взял, потому что старшая сестра семью опозорила? – уточнила я, потому что всех девочек с раннего детства пугали тем, что они могут опозорить семью, если не выйдут замуж за того, за кого сосватали, если ослушаются отца, или пойдут наперекор традициям, или как-то опорочат себя. Тогда пострадает не только девушка, но и вся ее семья. Некоторые семьи поколениями не могли отмыться от позора.

– У тети Любы вся семья погибла. Она одна живет, – ответила бабушка.

Я кивнула. У бабушки было много подруг, знакомых, которые потеряли родных во время войны. Я решила, что тетя Люба – одна из таких, и бабушка ее поддерживает, как делала это всегда, если речь шла о семьях ее однополчан. Для бабушки военные связи, поддержка родственников погибших, тех, с кем она воевала, лежала в госпитале, была святым делом. Это не обсуждалось. Если требовалось помочь другу, свату, брату однополчанина, она делала все возможное и невозможное.

– Ты воевала вместе с мужем тети Любы? – спросила я.

– Нет.

– С братом?

– Нет.

Я перестала задавать вопросы.

Бабушка постучалась в дверь обычной квартиры. Открыла обычная женщина, по виду чуть младше бабушки или ровесница.

– Ханука самеах, – сказала бабушка.

– И тебе, дорогая, веселой хануки. А кто это у нас тут? Мария, ты наконец привела свою внучку! Как я счастлива! Ты мне сделала такой подарок! – Тетя Люба радостно всплеснула руками.

Она переключила все свое внимание на меня, будто бабушка не сидела рядом. С таким я еще не сталкивалась – детей обычно отправляли во двор или в соседнюю комнату, чтобы не мешали взрослым. Я старалась вести себя как положено. Подошла, покорно подставила щеку, чтобы меня ущипнули, сказали, какая я красавица, поцеловали. Приготовилась ответить, что все хорошо в школе, и уйти, как требовали приличия. Но тетя Люба не стала щипать меня за щеку и спрашивать, как дела в школе. Она начала суетиться и менять на накрытом столе тарелки.

– Мария, ну почему ты не предупредила, что в дом придет ребенок? – возмущалась тетя Люба. – Надо же другой прибор поставить! Разве так можно мне сейчас нервы делать, чтобы я с ума сошла от волнения?

– Не надо, Либа, не суетись, все хорошо, – пыталась успокоить подругу бабушка. – Маша так просилась к тебе, что я не смогла отказать.

– Мириам. Очень красивое имя. Я буду звать тебя Мириам, – сказала мне тетя Люба.

– Хорошо, в селе меня все зовут Дидина, – сказала я покорно. – Машей никто не называет. Марией тоже. Только бабушку Марией зовут. Мама называет меня Маргаритой, когда сердится, а бабушка ласково – Манечкой. Только у мамы в Москве меня зовут Машей.

– Ох, бедный ребенок. Ты как я. Столько имен… Меня зовут не Люба, а Либа. Это еврейское имя. Но здесь оно никому не нравится. Люба привычнее. А Мария по-еврейски – Мириам. Я хотела, чтобы мою внучку так назвали, – призналась тетя Люба.

– Внучку назвали по-другому? – спросила я, потому что считала это важным вопросом. В селе всегда разгорались семейные трагедии, если ребенка называли не тем именем, которое выбрали бабушка с дедушкой. Если вдруг родители пошли поперек выбора семьи. Моего одноклассника Бориса, Борика, родная бабушка называла мальчик. И никогда по имени. Потому что она мечтала, чтобы ее внука назвали Теймуразом, Тамиком. А не Борисом, Бориком. Борик покорно откликался на «мальчика». Даже моя мама проливала горькие слезы, месяц со мной не разговаривала, потому что мечтала, что ее внука будут звать Георгий. А я назвала сына Василием.

– Помолчи, – шепнула мне бабушка.

– Нет, никак не назвали. Сын умер. Не успел жениться и порадовать меня внучкой, – спокойно ответила тетя Люба.

Она водрузила на стул подушку и торжественно усадила меня на нее.

– Она уже не маленькая, – заметила бабушка.

– Слушай, тебе разве не приятно на подушке мягкой сидеть? Мне приятно. И ребенку удобно! Дай мне удовольствие получить! Такой праздник сегодня ты мне сделала! – воскликнула тетя Люба.

Из шкафа она доставала тарелки и приборы, которых я в жизни не видела. Маленькие детские тарелочки, тонкие, с узорами по краям. Вилку и нож, точные копии взрослых, но рассчитанных на детскую руку. Такие нежные, что страшно в руки брать. Салфетку, протянутую в кольцо. Я даже дышать боялась. Никогда в жизни не сидела за таким столом. Детей к взрослым вообще никогда не пускали и уж тем более не сервировали специальным образом стол.

– Какое счастье, Мария! Наконец в доме появился ребенок. Значит, праздник будет сладким и веселым! Зачем ты ее раньше не приводила? Такая девочка! – причитала тетя Люба, выставляя для меня специальный бокал, будто для вина, но явно детский. Она вынула из кольца и положила мне на колени салфетку, идеально накрахмаленную, белоснежную. На уголке была вышивка. Инициалы. Нежные завитки. Я трогала салфетку, скатерть и не знала, что можно делать, а что нет. Скатерть тоже была тонкой, нежной, другой. Ни в одном доме в селе, даже в самом богатом, я такой скатерти не видела. Ни на одной самой шикарной свадьбе не накрывали стол подобной скатертью. Даже в Москве я такого не видела.

Тетя Люба принесла из кухни огромное блюдо и поставила на середину стола. Положила мне на тарелку то, что лежало на блюде, – какие-то оладушки.

– Это латкес. Потом будут суфганиет – пончики. Я сделала с клубничным вареньем, – радостно воскликнула тетя Люба.

Я застыла за столом, боясь прикоснуться к приборам. Не зная, как нужно есть, как себя вести. Мне не хотелось огорчать бабушку.

Был один случай, когда бабушка взяла меня в гости. К семье одной своей знакомой. Бабушка лишь сказала, что это очень важно и я должна вести себя прилично. За столом сидели мы с бабушкой и женщина с сыном, уже взрослым. Он был болен. Бабушка обсуждала с женщиной, что она пойдет в горсовет, поедет в Москву, в Моссовет, но выбьет коляску. Я ничего не понимала. Ни про Сашу, который был взрослым парнем, ни про коляску, которая ему требовалась. Конечно, я видела, что Саша был не таким, как все ребята в его возрасте. У него уже пробивались волоски над верхней губой и на подбородке. Но он вел себя как младенец. Даже разговаривал как ребенок. Я его понимала, потому что меня часто оставляли присматривать за чужими детьми.

Мама мальчика положила мне на тарелку голубцы. Сказала, что Саша их очень любит. Тот, увидев на тарелке еду, начал размахивать руками. Схватил голубец и уронил его на пол. Взял другой и целиком засунул себе в рот. Не смог прожевать. Подавился. Выплюнул на тарелку. Собрал руками все, что выплюнул и снова засунул в рот. Пытался жевать, но у него не получалось. Он вдруг начал смеяться и выплюнул голубец на стол. Я не знала, как себя вести. Бабушка делала вид, что ничего не произошло. Мама Саши принялась вытирать сыну лицо.

Потом мальчик начал кричать. Его мама не могла понять, что он хочет. Я же догадалась – так вели себя малыши. Им хотелось съесть то, что лежит на чужой тарелке, даже если на их тарелке то же самое. Нет. Им нужна была чужая тарелка. Я поставила свою тарелку перед Сашей, и он тут же успокоился. Начал есть голубец. Не запихивал в рот целиком. Пытался жевать. Лишь когда улыбался, изо рта вываливались куски. Но он был доволен.

Сашина мама, провожая нас, чуть не плакала. Бабушка убеждала ее, что все будет – и коляска, и необходимые лекарства. Саша же вдруг резко встал со стула и побежал в прихожую, где мы одевались. Упал в проходе. Мама его подняла. Саша, едва держась на ногах, обнял меня, навалившись всем телом.

– Ты хорошая, только грустная. Ты болеешь? Не надо болеть! Это плохо! Я болею! Это плохо! Не болей! Давай смеяться! Надо смеяться! – Саша не выговаривал половину звуков, но я его прекрасно понимала. Сашина мама пыталась успокоить сына, но он крепко держал меня за плечи. Я улыбнулась.

– Хочу смеяться, – Саша дергал меня за руки. – Кто тебя обидел? Скажи мне, я тебя защитю!

Кое-как маме удалось отвлечь Сашу и отвести его в комнату. По дороге домой мы с бабушкой молчали. Бабушка, наверное, думала, как написать письмо в горсовет, а я гадала – как мог Саша почувствовать, что мне грустно? Что нет никакого желания смеяться? Мама обещала приехать и опять не смогла. Прислала телеграмму, что не получится. А я ее очень ждала, плакала по ночам, чтобы бабушка не видела моих слез и не расстраивалась. Да, у бабушки мне было хорошо, но по маме я очень скучала. И, как каждый ребенок, мечтала, чтобы мы все когда-нибудь жили вместе. Но бабушка не хотела жить в Москве, а мама даже неделю в селе с трудом выдерживала. Я жила на чемоданах – то туда, то сюда. И никогда не знала, когда мама меня заберет к себе, а когда отправит назад к бабушке.

Саша, больной ребенок, с ДЦП, как я теперь понимаю, почувствовал то, о чем я никому никогда в жизни не говорила. Даже подружкам. В чем даже себе не признавалась. Это было страшно, если честно. До сих пор помню Сашу, его маму, их дом, тарелки. Но голубцы с тех пор не ем. Не могу. Не потому, что мне было противно смотреть на Сашу. Вовсе нет. А потому, что голубцы вдруг стали для меня «сывороткой правды». И я твердо решила сказать маме, что больше так не могу и хочу постоянно жить или с ней, или с бабушкой. Не сидеть все время на чемоданах. Знать, что со мной будет завтра, через неделю, через месяц. Ведь мама могла прислать бабушке телеграмму: «Срочно отправляй. Встречаю», – и мне нужно было лихорадочно собираться, не забыть учебники, тетради. А главное, я никогда не знала, какие упаковывать вещи – летние платья или теплые штаны? Мама могла перехватить меня на вокзале и сразу же, оттуда, ехать в аэропорт, чтобы не опоздать на рейс. И где мы окажемся еще через три, четыре часа, я даже не могла предположить. Вот это расстраивало больше всего. Оказавшись в южном городе на берегу моря, я с тоской смотрела на свои вещи – в тот раз собрала теплые и просто не знала, в чем выйти из дома. Или мама могла привезти меня на север, а у меня в чемодане – летние платья.

– Бабушка, спроси у мамы, куда мы едем, – просила я.

Бабушка лишь отмахивалась:

– Твоя мать сама не знает, куда ее понесет. Натура такая.

– Ну хотя бы спроси, тепло будет или холодно в том месте, куда ее понесет, – умоляла я.

Мама на мои слезы, что нечего надеть, не реагировала. «На месте купим». Но, оказавшись «на месте», бежала на работу и важные встречи, и я ходила в том, что давали добросердечные соседки, узнав, что ребенок страдает от жары или, наоборот, от холода.

Да, потом мама мне все покупала, но пару недель я ходила в обносках. И клялась себе, что в следующий раз возьму с собой не один, а два чемодана. Один с теплыми вещами, другой – с летними.

Как-то мне даже удалось это сделать. Бабушка выдала второй чемодан, чтобы я наконец успокоилась. Без второго чемодана я уезжать отказывалась наотрез. На вокзале мама посмотрела на два чемодана и, не глядя, не спрашивая и не уточняя, что в них, взяла лишь один.

– А второй? – я едва сдерживала слезы.

– Потом заберем, – отмахнулась она. – В камере хранения полежит.

Конечно, тот чемодан, который выбрала мама, оказался с летними вещами, а мы летели в северный город. Я горько плакала. Ведь в том, который лежал в камере хранения на вокзале, лежали нужные мне вещи.

С тех пор я научилась упаковывать чемодан так, как никто не умел, – укладывала и теплые, и летние вещи. Засовывала в зимние сапоги летние сандалии, заворачивала в пальто летние платья. Сейчас в поездки я вывожу половину дома. Моя дочь такая же. Мы тщательно упаковываем то, что, казалось бы, засунуть уже невозможно. Я везу с собой еду, одежду на все времена года, вечерние туалеты и несколько видов обуви – от туфель на каблуках до шлепок. И в отдельный чемодан складываю еду. Кто-то в поездку берет с собой детское питание в коробках и банках, а я вожу пакеты, в которые пересыпаю манку, гречку, овсянку, смесь злаков. В отдельный пакет укладываю турку и пачку кофе. Оказавшись на новом месте, в любой стране мира, я знаю, что могу продержаться на собственных припасах двое-трое суток. Это точно – моя личная детская травма, которая оказалась очень полезной в быту.

В детстве мне казалось, что я такой же ящик с компотом из абрикосов, какой бабушка отправляет в Москву к маме, и меня надо погрузить в поезд, дать денег проводнице, чтобы проследила. Я – не живой человек, а компот, который можно отправить в любой конец страны. Посылка. Только о посылке больше заботились, чем обо мне. Банки перекладывали старыми газетами, древесной стружкой, чтобы не разбились. Грузили аккуратно. А меня можно было посадить в вагон, и все. Я не разобьюсь.