Суп, второе и компот

Уха

Я варю уху из красной рыбы. Любой, например из семги или форели. Можно взять суповой набор, тогда получите голову и кусочки брюшек. Можно добавить к нему и головы сибаса, дорады, ледяной рыбы. Если я не запекаю рыбу целиком, всегда оставляю голову на рыбный суп.

Рыбу залить водой, положить крупную луковицу, лавровый лист. Дать провариться на медленном огне. Если готовите суп для детей, то уху нужно варить на втором бульоне. Первый довести до кипения и вылить, снова залить рыбу холодной водой и продолжать варить так же, на медленном огне. Отдельно сварить до готовности рис и сделать зажарку – репчатый лук мелко порезать и пожарить до мягкости на сковороде на смеси сливочного и оливкового масла. Добавить потертую на крупной терке морковь и протушить ее несколько минут под крышкой. Затем положить порезанный кубиками болгарский перец и зубчик чеснока. Не пережаривать, чтобы перец не превратился в кашу. Достать из бульона рыбу и тщательно перебрать, лучше дважды. Вернуть в бульон. Туда же положить рис, но следить, чтобы суп не был слишком густым, и зажарку. Проварить несколько минут, добавив по вкусу соль и перец. В самом конце добавить мелко нарезанную петрушку, накрыть кастрюлю крышкой и дать настояться.

Как я уже писала, кто-то считает, что уха без водки – не уха. Но рыбный суп, рассчитанный на всю семью, включая детей, может обойтись и без этого ингредиента.

За грибами и ягодами в том северном городке ездили большими компаниями. С тех пор я не ем грибы, да и к ягодам, которые северные, а не южные, отношусь спокойно, безусловно, признавая их ценность.

Наверное, у каждого человека есть подобные ощущения. Моя знакомая Настя не переносит запах грибов – любых, даже невинных шампиньонов. Ее начинает тошнить. Она не ест грибы никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах. При этом она даже вспомнить не может, откуда у нее такая непереносимость. Настин муж, напротив, любит суп из белых грибов, фаршированные шампиньоны, жареные лисички. Он – заядлый грибник – каждый год приносит домой грибы корзинами. Просит, чтобы Настя их пожарила, засушила, замариновала. Она сто раз объясняла, что физически не может, но муж не сдается. Бедная Настя уходит в туалет и не выходит оттуда, пока муж не соглашается отвезти корзины маме, которая все в грибах понимает и любит их так же, как сын.

Свекровь тоже не оставляет попыток Настю переубедить. На все праздники передает ей банки – маринованные грибочки. Для закуски, выставить на стол – самое оно. Но Настя даже банку открыть не может. Свекровь же, приезжая в гости с очередной порцией банок, настаивает: «Вот, с отварной картошечкой попробуй. Подберезовички смотри какие – один к одному. А вот я белых насушила, суп свари. Пальчики оближешь».

Я тоже не ем грибы ни в каком виде. И точно помню почему: отравилась на Севере. Лисичками. Или не самими грибами, а маслом, на котором они жарились. Да это и не важно.

Мы тогда впервые отправились в лес за ягодами и грибами. Мама хотела влиться в коллектив соседей и потащила меня за собой, чтобы я влилась в детский коллектив – все были с детьми. Мне выдали какое-то приспособление, похожее на здоровенный ковш, только с длинными зубьями-прорезями. Оказалось, что ковшом надо собирать бруснику. Ягоды ссыпаются в ковш, а листья или хотя бы их основная часть остаются в прорезях.

Рядом протекала река. Мальчишки подговорили всю компанию идти рыбачить. А ягоды, мол, потом вместе по-быстрому соберем.

– Водичка теплая, заходи! – позвал сосед Колька, которому было доверено за мной присматривать. Ему исполнилось лет четырнадцать, и он очень гордился вылезшими на подбородке тремя волосинами. Считал себя очень взрослым и хвастался, что уже пил спирт.

Я сняла резиновые сапоги и зашла в реку по щиколотку. Холодной водой меня было не испугать. В горных реках вода тоже ледяная.

Я постояла несколько минут, равнодушно фыркнула и вышла из воды. Но было действительно жарко, так что я сняла куртку, которую мне выдала соседка – нечто похожее на плащ-палатку. Размеров на шесть больше, да к тому же вонючую. Куртка источала запахи, которые я даже опознать не могла. Из знакомых был только табачный дым.

– Замри! – закричал Колька.

Я замерла на месте, думая, что Колька хочет меня спасти от чего-то опасного. Но тут же почувствовала болючий укус в руку и немедленно – увесистый хлопок. Не успев охнуть, я поняла, что меня опять кто-то укусил – в шею. Затрещина не заставила себя ждать.

– Что происходит-то?! – заорала я.

На мне сидели уже штук пять здоровенных слепней – я таких огромных никогда не видела. Даже не подозревала, что слепни могут быть размером с цыпленка. А Колька вовсе не отгонял от меня слепней, а, напротив, дожидался, когда они на меня усядутся, пристроятся и укусят, и лупил лишь после этого.

– Ты сдурел, что ли?! – крикнула я Кольке, когда он замахнулся в очередной раз.

– Постой так еще минутку, – попросил Колька.

Девочки, стоявшие группкой неподалеку, хихикали.

Я согнала с себя слепней и нацепила куртку, застегнувшись до самого подбородка. Отвернула рукава, чтобы спрятать запястья. Колька же ползал по земле и нежно, двумя пальцами, собирал оглушенных ударами слепней в пустую консервную банку. После этого взял удочку и стал насаживать слепней на крючок.

– А что, ваша рыба на червяков не ловится? – буркнула я.

– Где тут червей взять? На мух ловим. Но на слепней лучше идет, – объяснил Колька.

И действительно, буквально через минуту он дернул удочку и вытащил рыбу. Не очень крупную. Выковырял у нее глаз, насадил на крючок и снова закинул.

– Зачем тебе тогда слепни, если ты на глаза ловишь? – спросила я. Меня не впечатлило выковыривание ножом рыбьих глаз. Скорее было обидно, что меня покусали почем зря. Да и Колька оказался не прекрасным рыцарем, который решил спасти меня от слепней, а браконьером.

– Экономить надо. Когда я еще такую приманку найду? – хмыкнул Колька.

– Ага, такую дуру, – хихикнули девочки.

Потом мы ползали и собирали ягоды. Если честно, я плохо все помню. Ягоды плыли перед глазами. Ковшом я больно поцарапала руки.

Мы вышли на поляну, где расположились взрослые, кажется, часа через три. Колька торжественно вывалил пойманную рыбу. Его все хвалили. Девочки поставили корзинки, полные ягод. Моя корзина была заполнена едва на четверть.

– Господи, что с тобой? – ахнула мама.

Я пожала плечами. Мне было не то чтобы плохо. Я не могла точно описать, что испытываю:

– Что-то в глаз попало, я не вижу. И жарко очень.

– А ну сними куртку. – Ко мне подошла тетя Марина, Колькина мать.

– Не сниму, – замотала я головой, помня, чем все может обернуться.

Тетя Марина содрала с меня куртку, хотя я активно сопротивлялась.

Наверное, я действительно очень плохо выглядела.

– Пьяная нанайская женщина, – прокомментировала тетя Марина.

– Что делать? Ее же в больницу надо! – сказала мама, но не так уверенно, как обычно. Кажется, она тоже была в шоке от моего вида.

– Колька, сволочь, я тебе что велела делать? – заорала тетя Марина, – домой вернемся, я тебе бошку оторву, зараза ты этакая.

– А что Коля сделал? – уточнила вежливо мама.

– Приманку. Я слепней ловила для рыбы. Но можно было и на рыбий глаз ловить, – промямлила я и, кажется, потеряла сознание.

Куда-то меня несли, впихивали в рот ложку, требуя, чтобы я что-то проглотила. Я пыталась глотать, но не очень удавалось. Мне было жарко, я задыхалась. И в какой-то момент решила, что нахожусь у бабушки. Сплю под деревом черешни во дворе, а мне на шею улеглась наша кошка Муська. Поэтому я задыхаюсь. Из-за Муськи. Я ее пыталась согнать, но безуспешно.

Очнулась на деревянной лежанке, покрытой старым матрацем. От меня воняло так, что я, едва вдохнув, закашлялась. Источник запаха находился на мне – я была укрыта старыми одеялами и куртками. Впрочем, когда я все это с себя скинула, противный запах не ушел – пахло чем-то жареным, едким и горьким.

– Маааам, – крикнула я.

– О, очухалась? Ну и слава богу. – Ко мне подошел пожилой мужчина. – Я ж говорил, что очухаешься. От укусов этих тварей только спирт помогает. Полбутыля на тебя извел. Но мне не жалко. Ты ж дите еще. Жалко, что наружно только, а была б взрослой – внутрь хряпнула и поправилась бы сразу. Сколько я таких отпоил. Сейчас ужинать будем. Грибочки пожарил. Сам лисички собирал.

Дядечка навалил мне на тарелку щедрую порцию и проследил, чтобы я съела все. Мне не хотелось его обижать – в гостях ведь принято есть, что дают.

После ужина, как уверял позже мужчина, оказавшийся лесником, мне стало лучше. А потом опять поплохело. Связь города с тайгой имелась лишь через вертолетное сообщение. К счастью, мама была знакома с прокурором города или с главным следователем, а может, с обоими. И с главой местного ОВД тоже. В главном городе, который обеспечивал наш городок связью, продуктами и средствами передвижения, мама знала вообще всех. Так что она успела вызвать вертолет, чтобы меня довезли до главной городской больницы и спасли от укусов слепней. Это стало событием, про которое даже в местной газете написали – как о счастливом спасении, о тесной связи главного города и нового поселения, только возникшего, и о том, что каждый житель может рассчитывать на подобную заботу и внимание. Но это был действительно первый и единственный случай в истории городка, когда над поляной действительно завис вертолет, прилетевший на помощь ребенку. Да еще и по такому незначительному поводу – всего лишь слепни покусали. В заметке говорилось, что все жители, любые их болезни, включая насморк и кашель, держатся на контроле в главном городе. Никто не останется без помощи, тем более дети – не просто цветы жизни, а следующее поколение жителей городка, который имел все шансы лет через десять стать областным центром. «Север заботится о вас», «Мы стоим на страже вашего здоровья», «Доверьте ваших детей Северу!» Не статья, а набор лозунгов.

Все соседи поверили, что моя мама – не просто соседка, а очень важная персона, раз уж она смогла организовать подобную спасательную операцию. До нее скольких детей кусали клещи, оводы… Вертолет никто не вызывал. Кольке оторвали голову прилюдно. Следы присутствия спирта, которым меня растер лесник, скрыли молниеносно. Кажется, лесник даже успел прибраться в хижине и переодеть меня в менее вонючую куртку, пока вертолет шел на посадку. Лисички и масло он не просто выбросил в мусорное ведро, а закопал под ближайшей елкой. Сковородку тщательно вымыл.

До большого города, как потом сказали врачи, живой меня бы не довезли. Вертолет приземлился на пустыре рядом с местной больницей. На это невиданное зрелище сбежались все жители городка, вместе с детьми. Они хлопали в ладоши и кричали от восторга. Если бы тогда существовали смартфоны, я бы точно стала звездой Ютьюба и соцсетей. Меня несли из вертолета в сарай, который гордо именовался больницей, на специальных носилках. Из вертолета вместе со мной выгрузили лекарства, требующиеся для спасения жизни ребенка. Там хватило бы на целый детский сад. Препараты были от всего – отравления, обезвоживания, снятия отека Квинке. Новехонькие капельницы, бинты, марля, медицинский спирт, физраствор. Главврач прижимал их к груди и обещал хранить, носить с собой. Ему велели не хранить и не носить с собой, а пойти лечить ребенка. Но врач стоял в обнимку с коробками и не двигался с места. Его можно понять. Детей в городке, если они не были младенцами, в больницу не привозили – ни с отравлением, ни уж тем более с укусами. Отравление лечили раствором марганцовки внутрь, впрочем, как и укусы – наружно. Все. А уж вызывать по такому малозначительному поводу вертолет… Ну может, в Москве так делают каждый раз – столица все-таки, – но не здесь же… Привезенные препараты от всех видов отравления и всех аллергических реакций, вместе взятых, врач в последний раз видел на Большой земле. А о существовании некоторых только слышал. Медсестра, единственная на всю больницу, увидев капельницы и бинты, села и расплакалась.

Через две недели меня выписали. Диагноз был перепроверен много раз: я отравилась машинным маслом. Причем в таком количестве, будто выпила литр. Видимо, лесник жарил на нем грибы. О судьбе лесника я ничего не знаю до сих пор. Надеюсь, мама его не зарезала ковшом для собирания клюквы, медленно и мучительно. Я вышла из больницы тощая и синяя, какой не была даже в Москве, сидя на жесткой диете. Медсестра, успевшая познакомиться с мамой и понять, что моя родительница может устроить ад на земле, с доставкой на вертолете, говорила, что я удивительная красавица, не худая, а «тонкая и звонкая». Дома меня ждал накрытый стол, согласно предписанию врача. Ничего жирного, соленого, жареного. Мама каким-то чудом достала курицу – если смотреть издалека, в сумерках, она была похожа на домашнюю – и сварила бульон. Из хлеба насушила сухариков, которые я так любила. Едва я села за стол, на пороге появилась тетя Марина, мама Кольки, которая несла на вытянутых руках здоровенное блюдо. На нем даже не горкой, а внушительной горой лежали пирожки – здоровенные, каждый размером с крупную мужскую ладонь. Пирожки сияли поджаристыми боками и пахли просто смертельно вкусно.

– Давай наворачивай. – Тетя Марина поставила блюдо перед моим носом.

Я откусила один, и меня тут же вырвало. Пирожки оказались с грибами.

– Марин, ну ты вообще, что ли? – ахнула мама.

– А что такого-то? – не поняла тетя Марина. – Те были жареные, а эти в пирожках. Разные же вещи!

Еще с тех пор я совершенно равнодушна к конфетам – всех видов. От барбарисок до шоколадных. Не знаю, с чем это связано, но к конфетам в городке относились с большим трепетом. В каждом доме детям предлагали съесть конфетку. У нас на кухне под столом стояла огромная плетеная корзина, не меньше чем наполовину заполненная конфетами. Кажется, одноклассницы стали со мной дружить, только чтобы прийти в гости и угоститься из этой корзины. Они не понимали, как можно иметь сразу столько разных конфет и при этом их не есть. Я бы, наверное, ела, но после жизни у бабушки они мне казались безвкусными. Впрочем, они такими и были. Прежде всего потому, что были замороженными – по полу кухни нещадно дуло, так что карамельки, лежавшие в корзине, разгрызть не представлялось возможным. Пока одну рассосешь и доберешься до начинки, рот слипнется. Кстати, про слипнется – это очень точное определение, а не образное. Шоколадные же конфеты покрывались белым налетом, но не от древности, а от холода. Убедить себя в том, что шоколадная конфета похожа на мороженое, тоже не удавалось. Ледяной шоколад становился горьким. А если с орехами, то совсем плохо – ощущение, будто камни жуешь.

У бабушки я ела свежайшую халву, домашние козинаки и пироги с абрикосовым вареньем. Пастилу, которая иногда называется «сладкий лаваш» – из сливы, абрикосов. Чуть с кислинкой. Варенье только из котла. А по праздникам – «петушки» на палочке, купленные на рынке у цыганок. Бабушка говорила, что эти петушки есть нельзя, потому что они не пойми из чего сварены, но даже они – не пойми из чего – казались в сто раз натуральнее замороженных рулетов, которые очень редко завозили в северный магазин.

Когда спустя четверть века, а может, и больше, я опять оказалась на Севере, причем не в том городке, а в куда более крупном и значимом, я увидела те самые замороженные рулеты. Они подавались на десерт в ресторане. Я не удержалась и попробовала – вкус не изменился. Ядрено-химический, позволяющий рулету храниться, кажется, даже не годами, а десятилетиями. В каждом доме, учреждении, где я оказывалась, мне предлагали конфеты. Они лежали на тарелочках из-под чайного сервиза – точно так же, как двадцать пять лет назад. Главной составляющей любого блюда была подлива. Не соус, а именно подлива, в которой плавали мясо, макароны, рис или все вместе в одной тарелке. Именно так готовила тетя Марина, которая всеми силами старалась искупить вину сына, сделавшего меня приманкой для слепней. Она кормила меня в те дни, когда мама задерживалась на работе.

– Ты чего вилкой-то? Подливу-то ложкой лучше подгребать! – Тетя Марина отбирала у меня вилку и выдавала ложку. Она считалась большим специалистом по подливам, чем очень гордилась. Из-за жирной, с пятнами масла на поверхности, подливы, «зажарки», как говорила тетя Марина, рис и макароны, курица и мясо получались совершенно неотличимыми по вкусу. Тетя Марина жарила на сковороде лук, бабахала туда банку томатной пасты, досыпала перемороженную морковку, густо засыпала солью и в самом конце вливала рюмку самогона. После этого заливала зажарку в первое, второе и, кажется, добавляла в компот.

Свежих овощей я не видела все те годы, что прожила в городке. Их просто не завозили. Овощи теряли товарный вид сразу же. Да и стоили столько, что по цене одного помидора можно было купить пять жестяных банок томатной пасты. Фрукты? Не помню, чтобы я ела хотя бы яблоки. Продавалась разве что компотная смесь, покрытая толстым слоем инея. Не сверху, а внутри. Каждая долька.

Спустя четверть века в городе, считавшемся очень богатым, я сидела в ресторане и размазывала вилкой по тарелке подливу. Тогда же я снова попробовала напиток из цикория, который сам себя считал кофе. Я наелась досыта, точнее, просто поела единственный раз за три дня пребывания. Меня отвезли в деревню, где налили в чашку уху – пустую, один бульон, сваренную из разных видов рыбы. И дали здоровенный ломоть хлеба, только что испеченного. Серого, совершенно неприглядного на вид, но очень вкусного, как и уха. А вот рыбу я в Москву привезла. И сига горячего копчения, и муксуна. Нет ничего вкуснее северной рыбы – белорыбицы, омуля, чира. И красивее. Даже не знаю, как описать. Когда смотришь в глаза северной рыбе, она тоже смотрит на тебя. И взгляд у нее гордый, дерзкий. Пока почистишь – с ума сойдешь. Чешуя крупная, уверенная. Любая новомодная чистилка тупится еще на стадии хвоста. Чистить можно только ножом – острым, наточенным на обычном бруске. Его придется подтачивать не раз и не два. Жабры яркие, вырезать их не так просто. Но именно северная рыба не требует никаких приправ, даже соли. Лимон и укроп – избыточны, сиг и муксун их презирают. Лук, обычный, репчатый, можно заложить внутрь при запекании. Но, опять же, не стоит. Вкуснее всего рыба получается вообще без всего. Бросить на раскаленную сковороду, дождаться, когда образуется корочка, и перевернуть. Что там у хребта – пропеклась не пропеклась, – вообще не важно.

Ну а копченый сиг – деликатес по нынешним меркам. Он не соленый вовсе. И даже не копченый, откровенно говоря. А привезенного мной в Москву здоровенного муксуна холодного копчения я даже попробовать не успела. Мои домашние его съели в тот же вечер.

Да, в северном городке было холодно и голодно по меркам бабушкиного села. Там женщины никогда не пекли сладкие булочки или пироги. Не знаю почему. Мама, когда я спрашивала, пожимала плечами – ее этот вопрос никогда не заботил. Не было традиции печь домашние торты, пирожные. Сейчас, вспоминая, я думаю, что дело в молоке. Муки было в избытке, сахара тоже. Правда, он был не белым, а желтым и крупным, как и макароны – все макароны имели серый цвет. Мама до сих пор говорит: «Ну не серыми же макаронами питаться», имея в виду, что конец света еще не наступил. Молоко я помню только в виде порошка. Оно называлось «сухое молоко». Никаких пакетов или треугольников с пастеризованным молоком в магазине вообще не бывало. Сухое молоко дети ели ложками. Оно было чуть сладковатым, противным и безвкусным. Но если затолкать в рот целую ложку и подержать, можно было почувствовать вкус. Сухое молоко считалось лакомством. Как и детское питание «Малыш», от изобилия которого, надо признать, полки ломились. К нему меня пристрастил Колька. У него родился младший брат, чему он был, с одной стороны, совсем не рад, а с другой – очень даже. Колька таскал у младшего брата детское питание и ел его ничем не разбавленным, то есть в сухом виде. Мы сидели в комнате и ложками ели из одной пачки. Колька признался, что хочет работать на буровой, как его отец. А я говорила, что хочу вернуться к бабушке в деревню. Рассказывала про черешню и вишню, халву, хворост, петушки на палочке, а Колька – про то, что на Большую землю мало кто возвращается. Все хотят, мечтают, но остаются здесь. А он не хочет. Отец обещал его после восьмого класса учеником взять на буровую – и свобода, и деньги. Колька говорил, что обязательно женится на Лариске, моей однокласснице. Она учила меня премудростям – делать стойкий начес на пиве и посыпать волосы серебрянкой – краской для батарей, которая придавала начесу неповторимое сияние. Лариска ходила в настоящей дубленке и кожаных перчатках, которые ей перепали от старшей сестры, а не в шубе из чебурашки и вязаных варежках на три размера больше. Она мечтала работать на местном телевидении, зачитывать поздравления горожанам и объявлять музыкальную композицию.

На детском питании я стала быстро набирать вес. Мама радовалась. Тетя Марина приписывала мои лишние килограммы целебному свойству своей подливы.

С тех пор я ни разу в жизни не видела сухого молока в пачках, как и ту томатную пасту в жестяных банках, которую так восхваляла тетя Марина.

Конечно, все было не так плохо. Хорошие воспоминания тоже остались. И все они связаны с праздниками – Новым годом, Восьмым марта и Днем города. По легенде, некий большой начальник пролетал на вертолете над тайгой, увидел, как полыхают газовые факелы, понял, что их сияние сравнимо по красоте с северным, и ткнул пальцем в иллюминатор вертолета. Мол, здесь надо построить город, а улицы в нем назвать в честь чего-то солнечного и прекрасного. Так в нашем городке появились улицы Солнечная, Радужная, Южная и Морская. Мы жили на Солнечной, где солнце никогда не появлялось, даже летом.

Но день основания поселения праздновался бурно, всем городом – в Доме культуры устраивался концерт силами музыкальной школы, танцевального коллектива, хора и кружка художественной самодеятельности. Новый год, то есть два – новый и старый, – отмечали домами и подъездами. Дружно готовили, ели и выходили гулять, кататься с горок.

В эти дни все дети и взрослые вставали рано. Объявлялся общий сбор. В нашем доме за него отвечала тетя Марина. Она же распределяла фронт работ – на одну кухню собирали все мясорубки, которые имелись в доме, и мясо на фарш. На прокрутку тетя Марина ставила мужчин – своего мужа, дядю Гену, и любого чужого, который не успевал сбежать и попадался под руку. Колька стоял на подхвате, когда мужчины выходили на перекур. Мясорубки были ручные, крепящиеся к столу. Старые, но надежные. Мясо – трех видов и разных частей. Тетя Марина настаивала именно на трех видах, включая хоть маленький кусок баранины, в доставке которой были задействованы все возможные ресурсы.

С появлением в городке моей мамы тетя Марина расцвела – мама доставала мясо в большом городе, откуда ей привозили «не рожки да ножки», как говорила тетя Марина, а мякоть, которую даже можно было назвать свежемороженой. Тем не менее прокрутка мяса требовала тяжелых физических усилий. Пока мужчины крутили фарш, женщины чистили лук, много лука. Тетя Марина настаивала – часть пропустить через мясорубку, часть – мелко нарезать. Тогда вкус другой получится, и сока больше.

На кухне соседней квартиры замешивали тесто. Туда соответственно относили муку, яйца, скалки. Ответственной за тесто тетя Марина назначала тетю Наташу. Только у нее тесто получалось тоненькое, но эластичное. Лепилось, как пластилин. Хотя пластилин в тех условиях вовсе не лепился – вставал колом и, сколько ни грей в руках, не отогревался.

Тете Наташе на кухню отправляли в помощь девочек и маленьких детей, которым выдавали комочки теста, смешанного с солью – чтобы лепили и не мешались под ногами. Тетя Наташа быстро отбраковывала тех девочек, которые лепили неаккуратно, не старались сделать защипы ровными, и ставила их на чистку лука, чтобы обрыдались раз и навсегда. Лук был ядреным, выбивающим слезу, сколько ни держи его под холодной водой. Так что все старались лепить красиво, лишь бы не чистить лук. Мне она доверяла вырезать чашкой кружочки, но собирать остатки вырезанного теста и лепить новый комочек не позволяла. Зато я сразу же нашла общий язык с детьми – спасибо бабушкиному селу, – и меня в итоге назначили нянькой. Я лепила с малышами снеговиков, играла в ладушки, вырезала из бумаги снежинки. Странно, но девочки мне не завидовали – с детьми сидеть никто не любил. Я же считала, что мне очень повезло.