Неслучайные люди

– Ты бы это, выпил кофе, и домой. С билетами твоими и командировочными потом решим, – ответила Ирина Михайловна.

– Она меня любит. – Антон налил себе еще стопку.

– Кто? Мама? – уточнила Ирина Михайловна.

– И мама тоже. Поэтому я чувствую себя такой сволочью, – кивнул Антон.

– Михаил Александрович! – крикнула Ирина Михайловна Санычу. – Там торт в холодильнике. Выдайте этому герою-любовнику, и пусть Леха отправит его домой, а не в командировку. Вот, еще цветы пусть возьмет для тещи, которая законная, не перепутайте. – Главный бухгалтер вытащила из вазы букет.

– Она меня любит. Понимаете? Но у нее своя жизнь, у меня своя. – Антон опять потянулся за бутылкой.

– Кто? Вторая теща? – Ирина Михайловна рассмеялась, не удержавшись.

– И она тоже, – кивнул Антон. – Понимает меня. Не то что эта. Но та – там, далеко, я с ней даже не знаком, а эта дома ждет. Что мне делать?

– Ты же хотел устроить сюрприз, вот и устрой. Поезжай домой, возьми тортик, букет. Дома жена ждет, любит, теща тоже ждет и тоже любит, – говорила Ирина Михайловна, передавая корреспондента в заботливые руки Лехи.

– Да, они хорошие. И вы хорошая. Я вас люблю. – Антон начал целовать руки Ирине Михайловне. – Спасибо вам огромное!

– Давай потихоньку. Леш, влей в него кофе или в сугроб головой засунь по дороге, чтобы очухался, – велела Ирина Михайловна.

– Будет сделано в лучшем виде! – козырнул тот.

– Только там за салатами не засиживайся! Мало ли что тут у нас еще случится, – наказала она.

– Типун вам на язык, Ирина Михайловна, при всем уважении, – отмахнулся Леха.

– Да, типун, – Ирина Михайловна поплевала через левое плечо. Но, как показали дальнейшие события, это не помогло.

Следующие полчаса прошли относительно спокойно – все выпивали, закусывали, танцевали, разбредались по углам покурить.

Рита сидела на большом кожаном диване и слушала рассказ о командировке какого-то корреспондента. Рассказ был неинтересный, как и сам корреспондент. Вдруг за главным столом начал назревать скандал. Женщина нависла над девушкой, сидевшей за столом, и что-то кричала, пытаясь переорать музыку. Девушка начала плакать. Рита заметила, что к ней кинулась Ирина Михайловна.

– Извините, – сказала Рита и направилась к столу, радуясь, что появился повод избавиться от занудного рассказчика.

– Вы за это ответите. Сразу после праздников, – кричала женщина над ухом девушки.

– Пошла ты… – выругалась Ирина Михайловна. Подбежавшая Рита застыла как вкопанная. Ни разу в жизни она не слышала, чтобы начальница повышала голос или материлась.

– И вы ответите! На вас тоже напишу! – объявила женщина.

– Что случилось? – спросила Рита.

– Чай крепкий и сладкий сделай. Быстро! – велела главный бухгалтер.

Рита бросилась исполнять просьбу. Потом отпаивала рыдающую и трясущуюся девушку сладким чаем. Та норовила упасть в обморок, но Ирина Михайловна, подхватив ее, когда она уже сползала со стула, и заботливо уложив на диван, померила ей давление. Откуда взяла тонометр, никто не знал. В то время это был не электронный аппарат, который заодно измеряет пульс, а механическое устройство, с фонендоскопом – который врачи засовывали в уши, – с часами и самим тонометром. Руку при этом сжимало так, что она буквально отваливалась от передавливания. Но главный бухгалтер знала, что делала, – следила по часам, действовала профессионально. Будто всю жизнь работала медсестрой.

– Обойдемся без «Скорой», – выдохнула она с облегчением. – Катюша, давайте домой, да? Михаил Александрович, Леха вернулся? Катюху надо отвезти. Совсем никакая. Давление девяносто на шестьдесят. Не пьяная. Говорит, вообще не пила, и я ей верю. Когда такие чувства, зачем водка, да? Катюша, ну что ты? Все, прекращай тут слезы лить. Все хорошо будет, обещаю. Ты хоть шоколадку в сумке носи или сахар кусковой. Ну куда это годится?

– Она… меня уволят… точно… и у него… тоже проблемы будут… – всхлипывала девушка.

– Ой, дорогая, ну сейчас, слава богу, другие времена. На партсобрание не вызовут, прилюдную порку не устроят. Ничего не будет, – успокаивала ее главный бухгалтер.

– Я не хочу, чтобы ему плохо было, – лепетала девушка.

– Всем будет хорошо, не волнуйся. А на эту… как бы помягче ее назвать… не обращай внимания. Потявкает и заткнется. У самой рыло в пуху. А тетя Ира за тебя заступится, если что. Давай еще чаек хлебни. Вот молодец.

– А кто такая тетя Ира? – спросила девушка.

– Ха, так это я! – рассмеялась Ирина Михайловна. – Можешь так меня и звать. Знаешь, сколько лет я здесь работаю? Ого-го! Мы тут банда, если что. Михаил Александрович с нами, Леха, вот Рита, кажется, вливается потихоньку. Что, мы с ней не справимся? Говно она, а не человек, я так тебе скажу. Не в первый раз такое устраивает.

– Она обозреватель, а я кто? Стажерка. А если на кафедре узнают? Меня из института выгонят, да? – опять заплакала девушка.

– Так, я бы дала тебе таблетку, но у тебя и без того давление ниже плинтуса. Давай. Утро вечера мудренее. Дома поспи. Проснешься, и все уладится, да?

– Да? – переспросила девушка и потеряла сознание.

– Да твою ж мать! – воскликнула Ирина Михайловна. – Рита, ты сколько сахара в чай положила?

– Один, вы же сказали – сладкий, – опешила Рита.

– Надо было четыре! Молодежь, блин, всему вас учить надо. Ладно, давай потихоньку, никто тут не умирает. – Ирина Михайловна отвесила щедрую пощечину упавшей девушке. Та очнулась.

– Ой, больно. – Она потерла щеку.

– Ну извини, иногда перебарщиваю. Значит, сахар в рот – и встаем, да? – командовала главный бухгалтер.

Только что вернувшийся Леха подхватил девушку и на руках понес в машину.

– Леш, чай в нее влей и укрой двумя одеялами или что там есть. Потеплее, в общем. Тощая, одни кости. Небось и не ела сегодня. Да, захвати бутерброды со стола – впихни в нее, если получится. Бери с колбасой и красной рыбой! И с икрой тоже! И пирожные тоже возьми.

– Будет сделано, – ответил тот.

– Что с этой девушкой? И кто та женщина? – спросила Рита, когда Ирина Михайловна налила себе водки и залпом выпила.

Нависающей женщиной оказалась обозреватель отдела культуры Дарья. Катюша – стажерка в отделе политики. Третий курс журфака. У Катюши, которую все сразу же полюбили и только так и называли – уменьшительно-ласкательным именем, за природную смешливость и обаяние, – случился роман с заместителем главного редактора газеты. Сравнительно молодым, талантливым, известным журналистом. Женатым, конечно же. Но все как-то делали вид, что не замечают, потому что Катюша очень ему подходила, а пока еще не бывшая жена – совсем нет. Все знали, что замглавного сбега?ет с Катюшей в кино, в кафе, на свидания.

– У них ничего такого не было, только романтика, – рассказывала Ирина Михайловна. – Влюбленность, настоящая, понимаешь? И у нее, и, главное, у него тоже. Он дышать на нее боится. Трястись начинает, когда ее видит. Это не адюльтер, не какой-то там служебный роман – у них чувства. А жена нашего зама совсем его запилила – злая, нервная, очень неприятная женщина. Контролирует каждый его шаг. Он аж пригибается, даже когда по телефону с ней разговаривает. А та названивает, отчета требует.

– Так, может, не зря жена-то переживает, раз у мужа новые чувства вспыхнули, – заметила Рита. – Жена, наверное, не третьекурсница и не стажерка. В глаза не заглядывает, не восторгается, да и походом в кино ее не поразишь. Может, когда ваш зам женился, тоже любовь там была.

– Да, ты все верно говоришь, – кивнула Ирина Михайловна.

– Тогда почему вы за эту Катю вступились? – удивилась Рита.

– Не знаю. Чувствую – и все тут. Не важно – выйдет у них что-то, не выйдет, но эта зараза Дарья не должна вмешиваться в чужую личную жизнь. Не терплю этого. Нельзя лезть в чужой карман и в чужую постель. Правило такое. И жизнь нельзя другим портить, лучше своей заняться. Любовь, не любовь – видно будет. Но когда девочка рыдает и в обмороки тут падает, это совсем нехорошо. Она маленькая еще, растоптать можно легко. А ей дальше жить. И как-то в людей верить. Вот и пусть верит, что всегда найдется тетя Ира, Михаил Александрович, Леха, которые ее защитят. На этой обозревательнице великой уже крест можно ставить. Душа там прогнила давно. Личные обиды на других вымещает. Всегда была злобной, завистливой. Терпеть таких баб не могу. А у Катюши душа светлая, чистая. Нельзя ее ногами в живот бить. Нельзя лицом в грязь. Так я думаю… – Ирина Михайловна выпила еще стопку и продолжила: – Знаешь, моя бабушка, царствие ей небесное, не давала мне посуду мыть. Всегда сама у мойки. Я помочь хотела, просила: «Бабушка, давай я помою». А она всегда отвечала: «Намоешься еще, не дай бог». Бабушка посудомойкой работала, хотя окончила московскую консерваторию. По классу скрипки. Никогда больше к инструменту не притрагивалась. В ссылке, куда она за дедом уехала, не нужны были скрипачи, а посудомойки требовались. Дед должен был в лагере сидеть, лес валить, но его в колонию-поселение отправили. Он не верил до конца, а бабушка верила и за ним поехала. Он умолял ее развестись, чтобы не ломать себе жизнь, но она с ним после этого почти год не разговаривала. Поехала следом, обживалась, а ему – ни слова. Обиделась за то, что он вообще посмел ей такое предложить. Так год выживали, молча. Я спросила бабушку, почему она молчала-то, почему скандал не устроила. Она ответила, что обида – это одно, а долг – другое. Обижаться можно, предавать нельзя. Никого. Ни близкого, ни постороннего. Доносить нельзя, в чужом белье – грязном или чистом – нельзя копаться. Поэтому я так эту Дарью, которая вроде как за культуру отвечает, не люблю. Ей предать и нос в чужую жизнь засунуть – только в радость. У самой ничего в личной жизни не получилось, значит, и другим нужно отравить. Вот Илья из той же породы – никчемных и завистливых, ревнующих к талантам других. Это самое страшное, когда люди завидуют чужому таланту, не признают его. Талантом надо восхищаться. Как и порядочностью, честностью, преданностью. Так моя бабушка говорила, а я запомнила и много раз убеждалась – права она была. Сто раз права… Бабушка иногда доставала скрипку, трогала ее, будто ласкала, и укладывала назад в чехол. Говорила, что надо было учиться играть на баяне. Баян требовался, ценился, скрипка – нет. Не понимали ее. Кому нужны нежность и тайная страсть, когда жрать нечего? Под скрипку самогон не станешь пить. Частушки матерные не споешь. Даже картоху промерзлую в глотку не запихнешь, когда скрипка рыдает. Я бабушку помню, хотя еще маленькая была. Мне она казалась совсем старенькой, хотя ей было под семьдесят. Я вот работаю, на пенсию не собираюсь. А она была такой старушечкой. Совсем седой. Руки всегда красные, в топорщащихся венах. Но пальцы длинные, тонкие, красивые. Бабушка никогда не делала маникюр. Отстригала ногти чуть ли не под мясо. Говорила, не удобно с ногтями, а смысла в лаке нет. Все равно сойдет, стоит два раза посуду помыть. А мне кажется, она так привыкла – из-за скрипки – и надеялась однажды снова взять инструмент в руки.

Она всегда со мной. И ее скрипка – она мне ее передала по наследству, как и веру в любовь, – в любом месте, самом неприспособленном для чувств. Моя мама родилась, когда бабушке было под сорок. Сумасшедшая, ненормальная. Но мама осталась единственным ее выжившим ребенком. Было еще два сына – оба умерли в младенчестве. А мама выжила. Считай, родилась чудом, выжила чудом. Я хотела пойти в музыкальную школу играть на скрипке, как бабушка, но мне ее талант не передался. Слуха нет. Никакого, в принципе. Зато с математикой хорошо. Вот, выучилась на бухгалтера. Мама рассказывала, что мой дед был бухгалтером, поэтому его и на поселение, а не в лагерь отправили – ценный кадр для строящегося поселка. Он так и умер в поселке. Там и похоронен. А бабушка с моей мамой в Москву вернулись. Вот такая история. Считай еще счастливая для тех времен…